Близится ночь, а она никак не решит, говорить ли матери, что завтра умрёт. И так, и эдак кажется неправильным.
Розоватый полумесяц высовывает из дымки то один, то другой рог. Воздух в саду густой от звона сверчков. Ифигения вдыхает во всю грудь — но этим воздухом, как солёной водой, нельзя напиться. Слишком тяжёлый, слишком тёплый, слишком неподвижный. Раньше ветер доносил сюда свежесть с моря, но теперь ветра нет.
Артемида держит штиль над Микенами. Мёртвый, страшный штиль, какого не бывает. Суда объединённых ахейских войск — необъятная чёрная стая, Ифигения пыталась считать, но сбивалась на первой тысяче, — завязли у берега, как мухи в янтаре. Царю Микен не стоило злить Артемиду. Даже если он считал, что для удачной войны задобрить нужно прежде всего Зевса и Посейдона, а "эта девичья богиня" без жертв как-нибудь проживёт.
Забавно: она назвала его про себя «царь Микен».
Не «отец».
Полумесяц, тоньше рогов молодой козочки, висит над морем. Самого моря Ифигения за стеной не видит — никогда в жизни не видела — но сейчас, впервые, ощущает его близость. Слышит сквозь каменные стены сада его огромное, тяжёлое молчание. Любопытно: знает ли море, что это такое — умереть?
Алтарь поставят на берегу, сказал отец. Мать удивилась — из богинь брака нет ни одной морской, да и все привыкли, что свадьбы играют в городе, на главной улице, с цветами и тимпанами, — но спорить не стала. Её счастье за Ифигению слишком полно, иным чувствам места не остаётся. Мать до сих пор думает, что это будет свадебный алтарь. Сказать ей всё-таки? Или не говорить? Отец уверен, что обманул обеих.
Хорошо бы перед смертью станцевать Медвежью Пляску. Хоть разочек. Для этого, конечно, нужно много девочек, одной не получится. И всё-таки… Она закрывает глаза, представляя, что её руки переплетены с чужими руками, что стопы ощущают не рыхлую почву сада, а утоптанные полы храма. «О Дева, о Медведица, о Госпожа зверей…»
В полумраке хрустят ветки. Кто-то спрыгнул с каменной стены прямо в сад! Ифигения едва не вскрикивает:
— Кто здесь?
Тихий смешок.
— Твой жених.
Когда он выходит из-под густой тени деревьев, лица всё равно толком не разглядеть — лишь силуэт, облитый лунным светом, будто молоком. Ахилл строен, как мальчишка. Кажется, он мальчишка и есть — едва ли намного старше её самой.
— Зачем ты пришёл?
— На тебя взглянуть захотелось, — отвечает он беспечно. На всякий случай Ифигения пятится ко входу в дом, и он, заметив это, фыркает:
— Да не бойся ты. Просто взглянуть. Я, видишь ли, только-только услышал, что, оказывается, завтра на рассвете женюсь… Думаю: надо хоть посмотреть, на ком.
Ему весело. Не его завтра положат на алтарь, как овцу. Ифигении вдруг хочется закричать — во всю грудь, так, чтобы куры заметались в курятне, чтобы лошади, взбесившись, выбили двери в конюшнях, чтобы молоко в коровьих сосцах превратилось в кровь и желчь… Она сжимает кулаки. Никогда в жизни не кричала, и теперь не будет.
— Я всё знаю, — говорит она на выдохе. — Ни о какой свадьбе отец с тобой не договаривался. Меня требует Артемида. Вот и всё.
— Откуда знаешь?
— Какая разница?
Почтительная дочь не подслушивает отцовских разговоров. Но и не всякому отцу придёт в голову искать мужа для дочери, когда у самого срывается военный поход, и цари-союзники требуют либо либо отпустить их по домам, либо умаслить наконец Артемиду. Умаслить девственную богиню, выдав замуж девственницу? Всё равно что тушить костёр сухой травой! Ифигения захотела выяснить больше... и — что ж — выяснила.
Ахилл присвистывает:
— И ты не сбежала?
— Куда?
Об этом и думать толку не было. Девица, которую некому защитить — далеко ли она уйдёт? Повезёт, если схватят и продадут в рабство: с рабынями, по крайней мере, иные хозяева хорошо обращаются. В лесах за Львиными вратами можно встретить не только людей. Попадёшься кентаврам — и умрёшь либо на месте, либо через полгода, рожая младенца с крупом и копытами…
— И даже не пробовала уговорить Агамемнона? Он твой отец, как-никак. Мне показалось, он тебя любит.
— Он царь, — говорит Ифигения тихо. — И воин.
Сказать ей больше нечего, и она умолкает, глядя на небо. Дымка развеялась. Молодая луна остра и бела, как наточенный серп.
Ещё весной Ифигения танцевала для Артемиды в бравронийском храме. Вместе с царевнами из других ахейских земель — девочками, у которых ещё не было менархе. После первой крови из девочек они становились невестами, и им следовало покинуть Браврон. Но пока этого не произошло, они кружились в Медвежьей Пляске, развевея подолы шафраново-жёлтых одежд, и хлопали в ладоши, и ударяли босыми пятками о полы храма — Госпожа зверей любила, когда её медведицы пляшут громко, ничего не стесняясь...
— Пойдём со мной, — вдруг говорит Ахилл.
— Что?
— Будешь моей невестой, по-настоящему.
Ифигения не верит ушам.
— Ты… зачем тебе это?
На пару мгновений он задумывается. Глаза его в темноте мерцают изнутри странным зеленоватым блеском. Таким же блеском, должно быть, светится море. Ифигения слышала об этом от Ореста, когда он был помладше и ему ещё не было зазорно дружить с сестрой.
— Ты не боишься смерти. Может, поэтому мне и не хочется, чтобы ты умерла. Я ещё не видел девиц, которые решались бы умереть ради чести отца и родины. Ты почти как мужчина.
Словам тесно у Ифигении в горле. Как же красиво он говорит: должно быть, не зря мальчиков этому учат. Как же красиво он говорит, и как же мало он понимает.
Я боюсь. Я хочу жить. У меня нет теперь ни отца, ни родины. Я скучаю по Медвежьей Пляске. Я не знаю, зачем Госпожа зверей со мной так. Отец любит меня, но войну любит больше, и с этим оказалось просто смириться: я никогда его не понимала и ничего от него не ждала. Пусть моя жизнь весит меньше, чем один ахейский корабль, который вернётся из Трои, гружёный награбленным золотом… но Госпожа! Разве она не была и моей Госпожой тоже? Разве, когда у меня пошла кровь, мы перестали быть подругами?
Она представляет, каково это было бы. Ускользнуть от Агамемнона, получив защиту единственного героя, против которого Агамемнон бессилен. Стать женой. Завязать волосы в тугой узел, велеть рабам «подите сюда» и «подите туда», выбирать из блюда со смоквами самую сочную. Навсегда забыть об Артемиде.
Помолчав, Ифигения говорит:
— Нет.
Она ждёт, что Ахилл начнёт спорить, — он не выглядит чересчур покладистым, — однако тот не отвечает ничего. Перед тем, как он скрывается в темноте, Ифигении мерещится: Ахилл ей поклонился.
Луна поднимается выше.
Наверное, думает Ифигения, нет толку чего-то ждать от богов и обижаться на них. С чего она взяла, что понимает Артемиду? Что, надев крашеный пеплос вместо косматой шкуры, стала ближе к Хозяйке зверей? Медведица защищает своих медвежат, но она же может их убить.
Так ли страшна смерть, как её малюют? Луна умирает каждый месяц. В некоторых деревнях Артемиду величают Артемидой-Висельницей; никто не помнит, почему — но в её честь девушки качаются на увитых цветами качелях, подражая богине…
Кто знает: может, Артемида заберёт её туда, где никогда не заходит Луна, и нет ни отцов, ни женихов, ни кораблей. Туда, где можно всегда кружить Медвежью пляску. Прикрыв глаза, Ифигения начинает отбивать пяткой по земле ритм танца — и никто, кроме молодой луны, не видит, как её измученное лицо становится всё спокойнее.