Итак, утро после бурного секса. Напоминаю запутавшимся, что секс у Нацика и Лили. Джон просто слушает пересказ.Чувствует себя нацик не очень:
ад в спине, шея не двигается. Правильно, в салоне машин спать…
Выглядывает он в окошко машины, а за ночь красавица превратилась вот в это:
волосы рассыпаны, перепутаны – колтуны одни, голая, все губы наружу, а в коротенькой шубке – шубка единственное, что не промокло
Лицо припухшее, макияж поплыл, где-то хлопьями висит, лицо неровным делает.
Нацик, однако, умиляется. Он вылезает из машины, голубки воркуют:
«You were so handsome, I couldn’t stay in the car». «Ничего не просохло?» «Так» «Ты простудишься» «Then I’ll die the happiest person the Earth ever cared» «Being the happiest person one should live» «Tell it to yourself»
Care или Сarry, разве есть разница? Франц, рекомендую транслейт гуглом.
Наворковавшись, парочка едет на завтрак.
Домой.
Я: К жене?
ОН: Моя жена, знаете, очень оскорбляется, когда я не завтракаю дома. Я ей не так давно
торжественно обещал – если не форс мажор, то обязательно завтрак дома. А потом, как не
завтракать, когда это так…
Как не завтракать, если ты фуд-фетешист?
повсюду – блюдца и чашки с кофе, чаем, нас всего трое, а чашек чтоб –
батареи – там пригубили, тут недопито, там на пенке след от помады.
И чтоб одно создание с подушкой на животе, одной рукой помпончиком играя, другой – палочку с нугой посасываемой держа, вещало о финансовых делах компании де Бирс в Африке: «…если индустриализировать Южно-Африканское побережье, это убьет де Бирс, плюс не стоит забывать о просвещении населения, достигнув порога в 25% - известные данные социологии – мы катализируем революцию, а там…» «Нора, душа моя, плыть против течения прекрасно, но иногда удел идиотов. В де Бирс заинтересованы слишком многие, мы в одиночку никогда не поставим бизнес на такую ногу, то есть поставим, конечно, но то гораздо больше лет и головных болей, тебе хочется становиться идеальным знатоком бриллиантового рынка? Вот. Поэтому я продал через Эрнста отрасль за проценты. Ты увидишь, они нам наличными заплатили, а компания будет расти, мы с процентов получим еще десять раз такую сумму. Не пачкая рук. Руки пачкать себе будут джонни».
Хочешь зарабатывать? Зачем напрягать мозги и разбираться в рынке, отдай бизнес другому, и будь богат. Ой вей!
А потом Нора (жена) и Лили (любовница) танцуют тверк. И я не шучу.
«Лили, хватит уже! – надоело Норе, как внимание у нее воруют, - Идеальная у тебя попа, от зеркала моего отойди. Покажи лучше, как ты эту штуку от пола делаешь». «Поясницу разомни сначала». И показывает. «Штаны приспусти, вот так на руку опираешься, ножки высвобождаешь и…». Так у вас два прекраснейших существа в шелковых пижамах, встряхивающие неподобающим образом нн-ыми точками.
Во все это безумие врывается дочь Нацика –Ева. Но только для того, чтобы заявить матери, что Лили тверкает лучше. Нацик говорит, что маме и не надо. Мама расстраивается, Лили встает на её защиту.
Вертфоллен, вы и не знаете даже, что ваша жена теперь может
И почему я еще надеялся, что Нацика зовут как-то иначе?
Он делает признание:
я обожаю гаремы, когда вот так. Но от них приходится освобождаться, как от щупалец спрута, как из-под пения сирен. Привяжите меня к мачте и не отпускайте, ибо так хорошо, что время там
останавливается. Такая история, а потом самолет, ампутация, гормональный сбой.
Поскольку автору-Францу не интересна рефлексия героя-Джона, а интересно только облизывать героя-Франца, беседа просто перетекает к следующей теме.
Я: Сколько вам лет?
ОН: Я запутался. Я всегда путаюсь в возрасте. Двадцать семь, двадцать восемь.
Я: А девочке вашей?
ОН: Четыре-пять.
И к еще одной (а еще одну я опускаю,там про то, что Франц за ЗОЖ, потому что в гестапо кокаин нельзя)
Я: А можно вас спросить… почему вы… пришли в СС?
ОН: Я мог жениться. Очень хорошо. На единственной дочери лорда Кавендиша. Тогда к этому
моменту я был бы в фамильном склепе. С передозом. Так что?
Оздоровительный рехаб-СС, только у нас, только сейчас!
ОН: Как, отдадите меня на растерзание вашим партизанам?
Я: Я, знаете, вообще не люблю терзаний, ни «рас», ни просто.
ОН: Верю. Потому и вытаскиваете еврейских детей.
Кэт! Как меня молнией ударило. Я подумал – Сарочка. Сара. А вдруг. Чем черт ни шутит. И момент
был такой – мягкий. Вдруг – правильный.
Я: Знаете… есть одна девочка, ну раз… раз вам скульптурки понравились. Просьба у меня…
ОН: Ну вот, чуть-чуть перед людьми погоны опусти, и началось.
Как волной ледяной ошпарил.
ОН: Ну, что вы там замолчали? Какую девку вам из гетто достать, мать этого вашего, ради которого
из Лебенсборна галеты таскаете? Что вы так на меня пялитесь, вы что думаете, вы один такой
оригинальный? Ну и что вы с этой девкой делать будете? В своем гробике ее прятать?
И, Кэт, я чуть было… чуть-чуть и ляпнул бы… про всех. Про организацию.
Зачем в этом, простигосподи, романе вообще есть герои кроме Франца? Он знает все мысли всех, он всех круче и интереснее, все слова, вопросы и телодвижения тут происходят ради него одного. Почему нельзя было просто анкету написать?
ОН: Вы хотите, чтоб я в еврейском гетто отыскал Сару, что рожала три года назад?
Я: Её забрали.
ОН: Логично. Я так думаю, что на нее кто-то настучал, что у нее пропал ребенок, и ее забрали.
Я: Так вот.
ОН: Джон, включите мозг, представьте, сколько в еврейском гетто арестованных Сар, рожавших
однажды в этой жизни. И чем эта ваша Сара достойнее остальных?
Я: Вот именно. И все страдают.
ОН: А вне гетто они страдать будут меньше. Вне гетто суицид – неизвестная людям вещь,
особенно одиноким когда-либо рожавшим Сарам. Вообще, ваш бог сказал – жить тебе в
страданиях и поте своем. Их Яхве к ним еще строже.
Я: Но я уверен, у вас бы вышло.
ОН: Найти соломинку в стогу сена? И я уверен. Зачем?
Я: Вы просто не видели Цацика.
ОН: Да, как и миллионы других цыганских, румынских, венгерских, еврейских, киргизских,
чукотских, якутских, анголезских, папуасских детей. Это повод благодарить господа.
Я: Она вам понравится.
ОН: Не думаю.
Я: Капо ей выбил зубы.
ОН: Я всегда говорил: еврей еврею – волк. А потом беззубые женщины не в моем вкусе, хотя
китайцы утверждают, для минета самое то.
Я: Как вы можете.
ОН: Как я могу что, указывать на вашу сентиментальщину?
Можно начать состалять словарь францизмов:
Сентиментальщина – сострадания и другие чувства к ближним.
Дрочить – глагол, заменяющий любой глагол для придания экспрессии.
Короче Сару спасать Нацик не хочет.
Сара ваша, я на 99% уверен – животное. Не карп даже, так – туфелька-инфузория.
Я: Почему?
ОН: Чувствую. Ни разу не ошибался.
Джон пытается в анализ:
Я его изучал, хотя, ты понимаешь, Кэт, что мое изучать и его – какие-то очень разные глаголы.
На дочери Кавендиша… filthy rich, rotten spoiled… видел я это общество. Невероятно
обходительные джентльмены entertaining themselves by being dicks to each other. He could easily be one of them and undoubtedly was… Оксфорд? Кембридж?
Но отчего и как тогда СС?
Политическая карьера? Военная? Вообще, полковник для его возраста… протекция?
Но Джон не Франц, он, конечно, ничерта не угадывает.
В семнадцать лет я встретился… не так, я работал на одной рыболовной шхуне в Северной
Ирландии.
Что?
Я: Как, извините? Вы работали на шхуне?
ОН: Да, коком. То есть, должен был юнгой, но я совсем не мог есть их еду, и мы махнулись
местами с коком, который стал… но это важно?
Хотя угадывает.
Как вы… почему коком… в Северную Ирландию?
Улыбается.
ОН: По связям.
Я: Как?
ОН: По протекции, иначе бы я туда не попал.
Джон, что ты вообще знаешь об этом мире?
Я: Но серьезно? Вы не производите впечатление, извините… кока из Северной Ирландии.
ОН: В семнадцать в Кембридже…
Коком по протекции, игрушки прибитые к полу.
Короче в Кембридже Франц познакомился с ирландским бутлегером Колином. Колин он как Мишка Япончик, только
Джон его тоже знает. И, конечно, у нашего Франца-героя с ним все не так просто
Я его очень любил. Как отца. Как брата… старшего. Он дал мне ответы на многое, на что никто
ответить не мог. Я безумно люблю очаровываться, но со мной это случается так редко. Вот он
меня очаровал. Вы знаете, я за десять лет ни разу не возвращался к этому коротенькому эпизоду, но пока толстенная рука Лили остывала на мне, я… он сам заполз под череп.
Однажды Франц и Колин прибухнули и пошли в гости к Колину.
Проходя через порт, он особенно сильно споткнулся, упал на меня, я упал на дощатую стену чего-то. Dear Frankie, my dear Frankie… я видел уже такой взгляд, такую улыбку, тон – все это означало – вот моя жизнь, мальчик, ты должен прожить ее лучше. У меня было всё, но для тебя хочу большего. Так в классических моногатари император встречает наследника перед свершением сэпукку. И
обязательно говорит о вишнях, чтоб за сентиментальностью спрятать нежность. Тогда мишура из
украсивлений становится милой, как фонарики из крашенной бумаги на площадке, где творят
харакири.
Мое лицо, когда споткнулся и готовишься сделать сепукку по этому поводу.
Ну и в этот момент Франц понимает, что Колин
любил так преданно и чисто, как отец или пес. Вопреки всему, что Амалия там себе наворотила, он был мне именно псом, что всегда оказывался под рукой, когда надо, охранял от самых странных безумств и платил по счетам, когда Рудольф отказывался переводить деньги. В общем, он был мне отцом.
Отец=Пес. Франц-автор, эта мысль всплывает ближе к середине романа, чтобы твой батя тебя финансирования не лишил? Что? Амалия и Рудольф? В душе не ебу. Родители, наверное.
Помиловавшись у стены, товарищи засыпают.
в ящиках.
Я: Каких ящиках?
ОН: Не знаю, там где-то стояли, сухие такие, опилками пахли. Не дует. Там и уснули.
Это ж как надо было упиться.
Патер, вы священник, а это исповедь. Что бы я вам ни рассказал, в чем бы ни признался, это
не повод мне тыкать. Я на «ты» аллергичен, люди, которые мне тыкают хорошо не заканчивают.
«Ты» и «мальчик мой» – это Юра, Колин и Гитлер, даже Гиммлер себе такого не позволяет. И вам
не советую. Я внятен?
Я: Да.
ОН: Да, мой фюрер.
Я: Да, фюрер, но если то все-таки исповедь…
Юра Гагарин, я надеюсь?
А вообще интересно, что сказал бы Гитлер, если бы узнал, что какой-то вшивый полковник себе такое позволяет ХД Поди в гробу сейчас вертится.
Вскоре после этого эпизода Франц вернулся в Кембридж. А с Колином они остались друзьями.
он больше не старался запустить руки туда, куда я пускаю только барышень.
А в следующем пассаже мудачество Джона улетает просто за пределы здравого смысла:
Сколько себя ругал за отсутствие сострадания, пока ты не сказала – нельзя же каждому сострадать, так и тебя не останется. И Христос не до каждого благостью снисходил – Лазаря одного оживил, не всех мертвых поднял. Сидит такой твороженный поляк, киснет, сопли текут, чесноком пахнет, и у всех одно – того отец, того дядя, того друг отца, стыд, страх, «жизнь сломана, патер!»… Головой понимаешь, что должно быть жалко, но некоторым так бы и ляпнул – не тебя одного. А тут… Кэт, тут аж кровь закипает. Когда мальчик такой сидит, про императора, про вишни, звонкий такой, как новая монетка, блестящий, все прощаешь – и избалованность, и нескромность – и вдруг вот так. Больно! Сколько ж можно в души такие, такие души – грязь!
Джон, тебе бы самому в СС служить, а не в церкви. Это какая-то эмпатия со знаком минус.
На случай, если вы не поняли, Франц еще раз повторяет те же идеи:
Патер, несчастные ослы любят ишачить – мою жизнь поломали-и-и-и, какая травма! Я был
травмирован! Смерть Лили перевернула одно… я об этом крохотном инциденте вспомнил не
потому что тра-а-а-авмирован.
Когда уже ворвутся партизаны и всех ухайдохают вместе с Джоном?
Ну выебал бы он меня тогда, наутро мы б оба сделали вид, что ничего не случилось – я бы не знал, что с этим делать, он, вероятно, тоже. Возможно, через какое-то время его бы опять потянуло. Допускаю, что раз еще это ему б удалось. Но на третий раз –лесом. Я б заставил его отсосать и на том успокоиться. А дальше изредка нагибал бы… при необходимости. Как одолжение, знак благодарности – раз тебе так оно надо, ладно, нагнись. И все это было бы крайне редко, кратко и за столь закрытыми дверьми, что в остальное время ни я,ни он вообще о том ничего не знали б. Раз в три месяца десять минут параллельной вселенной с полнейшей амнезией после. Где здесь «песнь козлов»? Где почва для блеяния жи-и-и-изнь под откос?
У меня от ужаса живот свело. Вот такие кадры живут среди нас, аноны.
Но зачем вообще продолжать что-либо с таким… страшным человеком?
ОН: Колин страшный? Патер, цветочек просто. Незабудочка. Ирландский рубаха-парень. Ну, если, конечно, ты осел-страдалец, ты от него огребешь, так ведь ослы на то и страдальцы, что сами напрашиваются. И спас он меня от куда более… липких вещей, чем два раза по десять минут чуть-чуть потерпеть.
Сами, короче, виноваты, том какой-то-там.
Самые охрененные ночи, the craziest parties were on his boats. Ни один лордовский ублюдок, что бы кто из себя ни строил, таких не закатывал. They were real, там решались настоящие дела, писались законы, продумывалась политика – всё именно там, а после все эти люди сбрасывали там стресс и вот то – то было искренним, настоящим таким развлечением. Не когда вяловато из скуки, прыщавого
брожения, как у всего Кембриджа, а когда you just fucked the world and need a little party, а tiny thrill. Так заводишь много полезных знакомств, в том числе и в английском парламенте. И для
знакомств этих ты уже не студент, сын такого-то, а очень даже отдельная фигурка, потому что
бываешь там, куда невесомые люди не попадают.
И вот у этого человека, практически держащего в руках всю мировую закулису, зачем-то появилось желание именно Франца, кока-недоучку по жизни спонсировать. Я чего-то не понимаю?
Поймите, патер, юный Вертер хотел своих страданий. Вся книжка-то об этом. На таких блядских Вертеров надо заводить де Садов, возможно, даже с летальным исходом, чтоб мир становился чище. Несчастные ослы хотят страдать – вся русская, английская литература – это почти сплошняком идиоты с надуманными страданиями. Я спрашивал вас, красив ли я, потому что привык этим пользоваться. Я сказал, физическая красота влияет на жизнь, и когда я впервые попал в Россию, я думал – сдохну лучше, чем переживу ампутацию.
Потому что ампутацию проводят только в России?
А если бы… и все очевидно – зачем жить? Казалось бы, кто как не я должен был понять Лили. Но я смотрел на этого гиппопотамчика, и так четко видел – столько у нее выборов, чтоб быть счастливой. И я был бы рядом при любом раскладе, я даже оставлял ей шанс вновь стать женщиной.
Вах, спасибо, дорогой. Как жеж это ей без тебя женщиной-то стать, без ног и с 97 кило веса!
Поэтому лучше Лили было умереть, ведь все равно
смерти, патер, к моему величайшему сожалению, смерти нет.
И депрессии тоже нет.
Если у тебя нет сердца-солнца, а ты в депрессии, значит, ты не живешь, а хуй пинаешь, и тебе надо встать, собраться и найти, винтик ты эго раздутый, найти себе хозяина.
Точка.
Истины, которые вещает Франц очень важны. Джону
бы стенографистку это все записать и прочитывать, прочитывать, вдумываться и проживать. И стараться услышать меня, а не себя. В каждом слове стараться разобрать, что я в слово вкладываю, а не ваши понятия о…
А лучше бы четыре стенографистки, чтоб прям как у Иисуса.
Даже своя украинская Мария Магдалина имеется
она привязалась, чтоб домой еды утащить. Но глаза вдумчивы. Я к ней подошел – на всю ночь забираю, но бесплатно. Реакцию посмотреть – не забрать. Сначала всё предсказуемо: глаза распахнулись, шок, тишина. «Ну так что?», «А можно я не поеду?». И действительно ведь не хочет, не ломается – не хочет. Чтоб со мной! Куда мир катится? «Почему?». Прям сложилась бы вся, свернулась клубком. Мне уже скучно, там все понятно, с такими дальше, что с болотной ряской говорить. Но она тихо, а все же – «Вы так красивы, но так несчастны, что мне аж больно. Простите, пожалуйста, можно я откажусь?».
За такой комплемент Франц девушку отвозит домой.
Заборчик зеленый кособокий, домик одноэтажный, полдома их, полдома
чужие и кто-то еще в подвале. С бабушкой жила. Темно, тесно, книги. Сыростью пахнет. В
прихожей свет тусклый. Бабушка вышла. Юбка, блуза, платок. Седая, строгая. Смутилась. С меня на
водителя взгляд переводит. Когда на русском говоришь, удивляются. «Представь», - говорю. «Это
Екатерина Семеновна, моя бабушка, а это…» «Фашистская гнида. Как вы нас называете – Фриц?
Вот – Фриц». Бабушка еще сильнее смутилась. Глаза прячет. «Хоть чай поставь» - шепчет.
«Спасибо, мне чая не надо, я поблагодарить, мне ваша внучка умные вещи сказала.
Действительно, если жить, то счастливо, верно, безымянный ты мой мудрец? Простите, у меня с
собой двадцать марок только, возьмите, вам пригодятся. И девушке вашей честь просто требует
платье подарить, на днях завезут на выбор, а вы оставьте все. Может, шубу?» «Н-нет! Спасибо».
«Как хотите. Сладкой ночи». Надеюсь, они стали счастливее. Я стал.
Расстреляли их, наверное.
А после этого Франц ушел. Раз и все. Оставил только свинью-козла. Это оказался пряник.
. Только на кухне
свинья-козел остался. Без лап. Белый такой под желтым светом в своей глазури и не пряник уже, а
слизень. Действительно, что это поляки даже с пряниками не справляются?