Чтения Франца Вертфоллена

Анон · 2018-12-23 19:12:49

Вот я хотел стёб, да не смог.
Спасибо за отзывы, анончики, это очень приятно.

Анон · 2018-12-23 20:40:32

Анон с вертфолленцестом, ты огонь. Очень зашло. :heart:

Анон · 2018-12-23 21:50:07

анон, до мурашек. налицо разница между говнотворчеством г-на сранца и хорошим таким добротным текстом. даже удивительно - вроде бы и про франца, но он даже почти и не мерзкий марти-сью...

Анон · 2018-12-23 22:15:52

Аноны с францами, не останавливайтесь! :yeah: :happycrazy: :heart:

Анон · 2018-12-26 02:30:17

Блин, а я понял, что к зиме потолстел. Я не-литературный и скатился в додоверс, но идея с Васяткой зашла на "ура" :casper:

▼Скрытый текст⬍

Утро апреля
Мир пробуждается,
Но серые глаза человека поблекли.
Он привык себя чувствовать ангелом,
Как его называл полоумный священник,
Он привык быть хозяином своего положения,
Но не в силах остановить лавину
И черно-белые строки в газетах,
Говорящие о начале конца...
-Ева, вы меня слышите? Как вам не стыдно заедать чистейший пуэр шоколадными конфетами! - возмутился Франц, сердито глядя на дочь. - Вы знаете, что так поступают только вороватые дети слуг? Посмотрите на себя, у вас же лицо задумчивой коровы, когда вы их жуете, и это хуже всего!
Ева промолчала. Вертфоллен ей читал свои стихи, и похоже их часть словно застревала в её маленькой белокурой голове: сумбурные, малосвязные и скучные — вот оно, редкое внимание отца, поглощенного своей работой. Дети слуг обсуждали с родителями игры, новых друзей и иногда подражали взрослым, она же слышала о нудном Ницше, о обезьянстве и о партизанах, утопленных заживо в дерьме — вот последних иногда и видела Ева в кошмарах после очередных нравоучений отца. Как-то раз она случайно разговорилась с восьмилетним сыном дворецкого и спросила:
-А все ли папы рассказывают о странных вещах? О скучном дяде Ницше. О том, что они топят партизан в собственных какашках... Кто вообще эти партизаны: разновидность сыра пармезана или страшилки вроде Крампуса?
Джозеф замялся и слегка побледнел, но затем пробормотал:
-Я тоже не знаю, кто такие партизаны, но судя по газетам моего папы, больше похожи на страшилок. Но ни папа, ни мама мне не хвастались всякими гадостями... Это сир рассказывает вам с чистой совестью?
-Папа считает, что надо топтать за обезьянство, - сурово произнесла Ева, сжимая руки в кулачки.
Ваш папа ищет обезьянство в людях, как повод их растоптать, — горько вздохнул Джозеф, шмыгнув веснушчатым носом — мои родители иногда говорят, что если бы не деньги, они бы никогда не пошли к сиру Вертфоллену, - хорошо вскоре переедем в собственный дом, так как папа нашёл другую работу. У него до сих пор дрожат руки, когда он вспоминает историю господина про убитую любовницу... И не кажется ли вам странным, что при живой госпоже Элеоноре Вертфоллен при вас водил домой всяких женщин? Он очень...странный.
Ева посмотрела на него отчужденно-холодным взглядом, и ушла к себе в комнату, нервно хлопнув дверью.
Семья Джозефа и вправду переехала неделей позже, но не в тот дом, который они ожидали. Видеть им Франца в концлагере приходилось ещё чаще, а бедный Джозеф проклинал свою болтливость. Маленькой Еве было легче считать, что из дома ушли недолюди, да и папа был доволен. Но сейчас папе опять не нравится, что все идёт не так: а может ему просто противно пить в одиночку пахнущий карпами чай? Мама решила пройтись по магазинам, ей не грозит завтрак с очередными придирками...
-Ева, откуда ТЫ вообще их взяла?! - срывается отец. Ева слегка улыбается: по-крайней мере перешёл на «ты» - и на том спасибо.
-Папочка, я не брала их в буфете. Мне их один дядя дал.
-Какой нахрен дядя? Ты вообще знаешь, что дяди с конфетами могут хотеть от маленьких девочек вроде тебя? - взорвался Франц и тут же понизив тон, перешел на уговоры - Ева, моё сокровище... Просто отдай их мне, ладно, и обещай не говорить с незнакомцами?
-Да, сир, - покорно ответила Ева, опустив голову, и передала сладости отцу.
Франц вздрогнул, когда увидел кириллицу на обёртках конфет.
-«Мишка на Севере», значит? И что же хотел дядя за эту шоколадную дрянь?.. - стараясь не терять самообладание, вкрадчиво спросил он, упершись руками в обеденный стол.
-Тебя... - пролепетала Ева.
И тут дверь в гостиную распахнулась с мощного удара ноги. В проёме показался статный голубоглазый мужчина в советской униформе с автоматом Калашникова. Ева пискнула и спряталась в чулан, но «дядя» и бровью не повел. Он напрявился прямо к её отцу.
Твой дом окружён, Франц. Нам пришлось повыбивать некоторое дерьмо из одного священника, чтобы узнать, где ты скрываешься, - раздался громкий голос мужчины. - Вот она, ваша религия: прогнившая и полная лжи. Счастье, что у нас попов отправляют на фронт в горячие точки.
- Кто вы и какого дьявола смеете так со мной говорить? - Франц пытался выглядеть угрожающе, но он заметно волновался: военный был старше и вдвое выше его. Несмотря на годы в казарме, физическая форма Вертфоллена в подметки не годилась против такого рослого и крепко сложенного противника.
- Ты бы лучше промолчал, тварь. Ты меня лично не знаешь, я тебя лично не знаю, но твои преступления известны больше тебя, Фройлян. Ты трахал девочек в завоёванных странах, проводишь эскперименты на людях, оставляешь горы трупов за собой... Ты даже среди Рейха прослыл отбитым, гнилым человечишкой, но ты так себя и других убедил в своём сиянии, что если бы не я, то твои коллеги пришли бы по твою душу, и уверяю: они бы придумали что поинтереснее с тобой. Если же интересно, кто сейчас будет выбивать из тебя всю дурь: с тобой говорит генерал 69 роты Василий Иванович Суровый, - нахмурился военный. Каждое слово, произнесённое им на ломанном немецком, прозвучало, как удар грома.
-Сэр, но разве у человека существует хорошая или плохая мотивация? Мои побуждения были прекрасны, разве этого не достаточно? Посмотрите на мою семью: разве эта счастливая благородная жизнь не стоит смерти обезьян, пропивающих последние деньги? - взмолился Франц. Но глядя на Василия, он меньше и меньше верил собственным словам: славянин был больше похож на идеал арийца, чем он сам. Причёска «ёжиком» придавала Суровому особый строгий шарм, столь уважаемый приближенными Фюрера.
-Твоей семье никто ничего не сделает, и скажу тебе: она далеко не образец для подражания. Ты не уделял дочери должного внимания — и она тебя продала за конфетку - в новой семье она получит человечье воспитание, если повезет. Твоя жена заключила брак с тобой только ради высокой мечты и ваших долбанных буржуйских идеалов: поэтому ей и хватало выдержки терпеть твоих любовниц: она получит своё, но в другой стране в виде исключения - покачал головой Василий.
-И что же в итоге вы собираетесь со мной сделать? - чуть насмешливо спросил Вертфоллен. - Подумать только, генералы лезут в семейные дела! - но не смотря на свою дерзость, Франц даже не мог пошевельнуться, как кролик, загипнотизированный удавом.
Глаза Василия словно покрылись пеленой:
-Я слышал, что по пути к Берлину изголодавшиеся по бабам солдаты насиловали немок. Некоторые отбитые молодчики из моей роты мне предлагали этот вариант, но я отказывался и им запрещал делать подобное. Немки невиновны в войне, а страшную, бесчеловечно-гневную страсть лучше припасти для такого мудака, как ты — Вертфоллен. Информацию о тебе и копать не пришлось: её отлично распространяют сослуживцы и тот придурок-священник, если ему хорошенько врезать прикладом автомата.
-О, так вы с Джоном одного поля ягоды... Признайтесь, вы же тоже считаете меня красивым? - томно закатил глаза Вертфоллен.
Горе Вождям, что за серая крыса?
Зубы торчат, черняв, как цыган...
Хилая грудка малютки-цыплёнка,
Но самомненье его как у льва.
Тоже в казарме бывал, говорят?
Скорее, наврал, документы подделав.
Ну ничего, на безрыбье сойдёт и такой «драгоценный».
Что за нескладный лесенкой стих?
А хер бы с ним — потом разберемся...
-Я считаю до трёх, на счёт «три» ты снимаешь штаны и не задаешь дурацких вопросов, - грозно рыкнул Суровый.-Раз, два...
-П-понял, сэр. Кстати, вы знаете что эмоциональная п-память.... - пропищал Франц.
-Это так хочешь мне доказать, что ты типа умный и просветлённый, и поэтому я должен пощадить твою жопу? Не знаю, каким видом памяти, но меня ты запомнишь надолго.Три!
Франц вздохнул и с неохотой спустил штаны, с опаской косясь на автомат в руках солдата.
Покосясь на задницу Франца, Василий вздрогнул. Под анусом Вертфоленна была лишняя расщелина.
-Вот почему по статистике было так много опытов в концлагере по удалению вагин, и что удивительно, пересаженная пизда у тебя прижилась! Мне не так сильно придется пачкаться, как я думал — с удовольствием заметил Суровый, вешая автомат себе на плечо. Но для начала поработай ртом: уж больно долго им нёс чушь.
Он растегнул пуговицы на своих штанах, освобождая от подштанников возбужденный член.
-Что же замялся, а, мальчик из богатой семьи? - игриво спросил Василий.
Вертфоллен вздрогнул и неумело обвел языком головку члена мужчины. Заметив недовольство Сурового, Франц постарался представить вид и запах камамбера.
«Джон, если бы я знал, что придётся столкнуться с насильником, то сперва лег бы под тебя: ты и то умудрился бы сделать нежнее» - подумал он, тихо всхлипнув, на кажется его мучитель все же удовлетворился.
-Неплохо для первого раза, засранц. Теберь разберёмся с такой экзотикой, как твоя пришитая киска — он грубо ухватил тощую задницу Франца и подтянул к себе, заломав его руки за спину.
«София была девственницей» - с ужасом вспомнил Франц.-«Значит и я...»
Он тихо вскрикнул и дернулся, чувствуя как член резко входит в его вагину.
Вертфоллен считал, что в жизни стоит испытать всё, в том числе и всевозможные виды наслаждений, но помешанность на собственной чистоте отвращала даже саму мысль о сексе в пассивной роли; недостойные люди не имеют права причинять боль телу гения. Элеонора (и когда-то Лили) были шокированы его решением провести на себе эксперимент по пересадке женских половых органов, но не смели возразить своему господину. Впрочем, это не помешало ублажать девушек привычным способом, а наедине с собой лишь он один смел ласкать себя внутри пальцами до сегодняшнего дня, чувствуя как мужское и женское начало слились в нём воедино. Кто бы знал, что прижившаяся часть Софии испытает такое надругательство?
-Больно, тварь? Это даже не сравнится с болью тех, кого ты сжёг ради забавы, когда они не отвечали на твои издевательские игры... Вернее, когда они не могли ответить на них... Но знаешь, я люблю играть в похожие игры. В какую сторону смывается вода в раковине, Вертфоллен? - почти ласково спросил Василий.
-Ах... Мпфф... Против часовой стрелки? - простонал Франц.
-Я давно не видел раковины, так что, допустим, ты ошибся, - и с этими словами военный резко дернул бедрами, вгоняя член ещё глубже в худое податливое тело, заставив юношу вздрогнуть ещё сильнее.

Франц старался прижать своё мокрое от слёз лицо ближе к полу. Боль от проникновения почти прошла, но чувство унижения было куда сильнее: вся власть, все достигнутое за долгие годы в один момент рухнуло, как карточный домик. Его растоптал не высший по разуму, не равный по власти, а незнакомый озлобленный человек — один из тех, кого Франц предпочитал уничтожать за обезьянство. Он чувствовал себя снова беззащитным десятилетним мальчиком, который дрожжит перед потерявшей стыд матерью: всё словно повторяется, но с мужчиной. Когда Василий кончил в Вертфоллена - это лишь подтвердило падение некогда великого человека до дешёвой одноразовой шлюхи.
********************
Когда Франца сковали наручниками и швырнули в служебный автомобиль у собственного дома, ему уже было все равно, что с ним случится. Где-то в СССР его ждал судебный процесс с изначально известным приговором...
********************
Виселица поджидает
Поблекшего человека
Он где-то в душе уже мертв:
А был ли когда-то живым?
Хруст переломанной шеи
— звук разбитых иллюзий
Звук торжества мертвых тел.
И после этого звука
Навечно Франц позабыт

▼Скрытый текст⬍

Отредактировано (2018-12-26 02:48:23)

Анон · 2019-01-05 20:08:37

▼Скрытый текст⬍

Внёс "Кузнечиков", кажется их и до этого видел на дайрях. В целом: относительно нормальный рассказ на фоне всего блядотелля, а может даже лучше
К хомментарию хомы: всегда знал, что карпы красивые и умные: вы видели хотя бы одного карпа, подписанного на Франца? :hat:
"О кузнечиках".

▼Скрытый текст⬍

Франц Вертфоллен.

Когда-то жил один синоби, который невзлюбил свою работу и пошел в люди.
В первом же городе ему попался таможенный чиновник, что должен был впустить или не впускать его, но этого чиновника даже не было на месте. А когда он, наконец, пришел, и синоби стал излагать ему свои причины, человечек не слушал его – он вращал глазами и то и дело поглядывал на часы. Это был маленький чиновник, не из тех, кто может позволить себе многое.
И когда синоби сделал ему замечание, толстяк воскликнул – «Откуда тебе знать мою жизнь! У меня, может, жена рожает, а дома еще дети, мать…». «Тогда отчего ты не с ними?» – спросил синоби. « Должен кто-то же их кормить!». «Тогда отчего ты не работаешь как должно?». «Ты что, без сердца, не понимаешь – жена рожает!». «Ты бездарен и никчемен, как на работе, так и в семье. Ты слишком поверхностно относишься к работе, чтобы заработать. И слишком поверхностно относишься к семье, чтобы быть ею любимым. Ты не нужен ни там, ни здесь. Это я простил бы тебе. Но когда ты вошел, ты ни слова не сказал о великолепном снегопаде на улице, пока ты сидел здесь ты ни слова не сказал о роскошных бликах огня на перьях моей птицы, а все оттого, что тебя не было ни на улице, ни со мной, ни с женой, нигде. Ты не находишься ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. И есть у меня подозрение, что и родился ты мертвым. 35 лет – это слишком долгий срок гниения. Он требует быть прекращенным».
Так синоби вновь вернулся на путь очищения.

А это няшные карпики
koicarp_fish_orange_carp_koi_cyprinuscarpio_fishswiming_goldfish-182151.jpg!d

Анон · 2019-02-28 00:44:41

▼Эссе о бонобо, копипаст из пдф-файла АСТАРОЖНО МЕГАПРОСТЫНЬ⬍

Эссе о Бонобо
Автор: Франц Вертфоллен
Гамбург, 2000-е
Я сразу скажу, если бы интервью не оплачивалось, я бы отказался.
Я тысячу раз уже отвечал на слезодавильные, неслезодавильные вопросы и не вижу, что тут
можно добавить, тем более, что мне тогда было около десяти лет…
Молодой человек, я ненавижу, когда меня пытаются раскрасить в жертву, чтоб убедить себя, что
ваша собственная жизнь не так депрессивна. У меня было замечательное детство, любящие
родители, большая семья, дяде даже удалось выжить, а родители… сегодня в автокатастрофах
родных теряют не реже.
Я не знаю, какие это были бараки. Это были бараки для больных, а экспериментальные или нет,
вы серьезно думаете, что в десять лет это все важно?
Нет, я сильно болел и редко выходил наружу, да и вообще все эти идиотские киношные
представления о шатающихся по лагерю детях… ваши сценаристы решили, что концлагерь –
турецкий отель с пакетом «все включено»? Иди, куда захочешь, где захочешь сиди, болтай с кем
ни попадя. Жизнь там очень жестко регламентирована, все пространство просматривается. Никто,
никогда не оказался бы там, где быть не должен. Нет там такого понятия, как «досуг». Не было,
даже у детей. Оно появилось у меня, потому что я заболел. И я был счастлив, что заболел, потому
что положили меня на чистые простыни, выпаивали сиропами и чаем, а иногда даже баловали
книжками.
Я не видел никаких офицеров, к нам в барак…
Молодой доктор?
Ну, был один… но он ассистент больше, кажется. Сейчас думаю – студент, возможно. Хотя… Нет, я
никогда не видел лица, я и видел-то его всего пару раз. Он всегда был в гигиенической маске. Да,
только глаза. Нет, цвета не помню. Но приятный, да. И голос тоже приятный. Очень подвижный
юноша. Сразу все оживлял. Ну как описать… стройный, высокий, короткостриженый… очень
легкие руки, если он что-то колол, то даже самые болючие уколы у него выходили почти
безболезненно.
Нет, они с нами не говорили. Он особенно. Он если и обращался, то к лечащему врачу, тот
передавал его слова мне. Но говорить сильно было не о чем. Вопросы тоже задавал лечащий
врач.
Ассистент приходил редко. Доктора ему рассказывали, показывали, объясняли. У меня тогда было
очень слабое здоровье…
Молодой человек, опыты или не опыты, факт того, что здоровье было слабым, то не меняет. Вы
так и будете меня прерывать мелочными поправками? Спасибо.
Так вот у меня вспух огромный чирей, который после вскрытия превратился в язву… на внутренней
стороне бедра, это был единственный раз, когда он ко мне обратился. Туда надо было что-то
вколоть… молодой человек, я похож на хирурга? Надо было и все. Уж мы им вопросов не
задавали. Мне было очень страшно, я вообще не люблю иголки, а тут… чуть ли не в самую язву. Он
садится передо мной, щелкает шприц, берется за ногу и… поднимает глаза – «Не смотри. Так
легче». Ему в глаза было приятно смотреть – успокаивало. «Я тоже иглы ненавижу. У меня вены
такие – не попадешь, и лопаются легко, когда надо мне уколы ставить…» Ну, прочувствовать,
конечно, прочувствовал. Безболезненным это не было, но он разговором помог однозначно.
Там гораздо добрее доктор был. Старый. И не лечащий. То есть, он не принимал решений, что
ставить, что прописывать, он только в палатах осмотр делал. Температуру там… болит, не болит.
Вот он разговаривал, но он, кажется, был еврей. В смысле, точно был. У него на халате звезда
пришита. Он мог и историю какую-нибудь рассказать, и с другими в палате разговаривал, мог
яблоко принести. Ирисок. А один раз на день рождения кусок торта принес, шоколадного. Правда,
с другими делиться пришлось…
Нет, не только дети. Самые разные люди лежали. В основном мужчины, да, но могли и девочку, а
один раз женщину положили. Мне кажется, они больше по типам заболеваний делили, чем по
полу.
Нет, никогда. Никогда лечащие врачи, ассистенты в барак не заходили. Нас к ним выводили,
вывозили, но они – никогда. Только раз я инспекцию видел, но там не офицеры, там люди в
гражданском…
Не знаю даже… наверно, я бы его узнал.
Да точно узнал бы.
Гражданские тоже в масках, халатах, перчатках ходили. Быстро очень – зашли, взгляд бросили,
вышли.
Того ассистента среди них не было. Все – незнакомые.
Я не знаю, какая смертность. Люди появлялись в палате, исчезали, вы, молодой человек, одними
фильмами думаете, да? Это в драмах ваших все всегда говорить начинают, а в жизни лежит в
палате семь человек, а ты и имен не знаешь, и не надо тебе даже их имена узнавать. Что может
один вымотавшийся и больной сказать другому? Зачем им вообще разговаривать? Это в дешевых
книжках все – «ой, ребенок!», а в жизни детство – минус один: когда до выживания дело доходит,
невыгодно очень быть самым маленьким, самым глупым и самым слабым.
А при чем тут немцы? Мы этих немцев и в глаза-то не видели. Один доктор у меня явный славянин
был по акценту… ну, да – лечащий, другой – прибалт, третий – англичанин.
Обстоятельства? Мало ли что обстоятельства создает. Я много над этим думал, и пришел к
выводу, что с таким же успехом моих родителей мог бы грузовик сбить, рак, туберкулез – какую
английскую книжку ни возьми, все там от чахотки мрут. Многое случается, всё – обстоятельства. Я
к тому, что неверно, какие-либо расплывчатые обстоятельства на кого-либо вешать. То, что
агрессия и смерть, так то люди такие. Самых подлостей я от «сокамерников» навидался, от тех
больных в палатах. Самые подлейшие вещи именно они делали. Да что далеко ходить, вон
младший внук у меня во что играет? Расчлененка одна. Пальцем в экран тыкает, руки, ноги летят.
Это что? Это вот про таких людей – бедные невинные овечки? Ой, молодой человек, это вы мне
будете о реальности… держите вашу болтовню при себе, она мне не интересна.
Мы закончили?
А что я вам могу еще про него сказать? Что выдумать что-то? Пару раз видел, да. Инъекции он мне
ставил, живот прощупывал, горло, всё. Приятный, с доктором шутил. Мучить – не мучал.
«Быстрей, свиньи» не кричал, Амона Гёта шиндлеровского не корчил.
Что мне больше всего из концлагеря запомнилось? Что ж, лично вы мне один разговор
напоминаете. Он между косматым дядькой и тем не лечащим старичком-врачом произошел.
Зима, снегопад. Уютно очень: теплее под одеялом становится, когда на улице – снег. Тогда топили
еще неплохо. Вообще, резкий спад к концу сорок четвертого произошел… да, относительно
«уровня жизни». С другой стороны, оно и понятно – конец сорок четвертого все-таки. Но тогда еще
хорошо было. Нет, врач-еврей с нами тоже не до конца. Не знаю, когда. Рамки временные
стираются. Ну, знаете, мне не отчитывались – в печь, не в печь. Просто перестал приходить и
точка.
А беседа… тот косматый – зоолог. На приматах специализировался. Любитель был
разглагольствовать. У него еще койка стояла почти посередине комнаты, он палец вверх
поднимал и начинал, как с кафедры, нам вещать. Иногда и прикрикивали, только не я. Иногда
затыкали.
Тут он стал разглагольствовать о бонобо. Обезьяны такие, их еще пигмеями-шимпанзе называют.
В Африке на реке Конго живут. Все он ими восхищался. Дело в том, что шимпанзе те же, макаки,
по его словам, как люди воюют. Примитивнее, конечно, обезьяны все-таки, но по тем же
причинам – за самок, место и перышки. И за бананы послаще. А эти самые пигмеи не воюют.
Вообще не воюют. Ни за что. Ангелы-кастрат
ДОКТОР: Извините, что я так ваши рассуждения омега-самца – вопросом, знать просто хочется…
вот вы против насилия. Представим на секунду, что вы не омега, альфа-самец, используя вашу
лексику, так сказать. У вас пятеро макак, десять самок и N-ое количество детенышей. Еду надо
срочно найти, а то силы иссякают, а еды нет. Чтоб достаточно еды на всех собрать, вам все
пятерых взрослых самцов… на сбор бананов кинуть надо. А они не хотят, ленятся. Им голодно и
двигаться не охота, они не понимают, что в бездействии так с голода и подохнут, с каждой
секундой у вас и у них сил меньше и меньше, что вы с ними разглагольствовать будете или
рыкните просто – кто грязное место свое от земли не оторвет, извините, того и сожрем. Это раз. А
два – выползет из-под коряги трухлявая обезьяна какая, омега-самец, и выть начнет – надо всем
на вулкан бежать, я оттуда только, там такие газы, такие газы, как нюхнешь, так и еды никакой не
надо. А эти - макаки ведь, вот и слушают, и поверить ему готовы. А он – свободу! Даешь свободу!
Провоем громкое нет притеснению, диктатуре! Что с таким делать? Спорить опять? Словами
доказывать? А работать кто будет? Бананы сами собой не соберутся, детеныши не накормятся,
либо на поляне визжать, либо делом заниматься. И что вы с таким омегой делать будете?
ЗОО: Сравнение у вас некорректно.
ДОКТОР: В чем же, простите?
ЗОО: Мы же не обезьяны.
ДОКТОР: Цитирую: «арийцы, арийцы, а сами шимпанзе те же, ничем от шимпанзе и не
отличающиеся».
ЗОО: Вы передергиваете.
ДОКТОР: Что конкретно?
ЗОО: То есть, вы, еврей, согласны с нацистской идеологией?
ДОКТОР: А, по-вашему, несогласие с вами сразу делает меня нацистом? Вы, кстати, не еврей. И не
цыган.
ЗОО: Да! Я за вас сопротивлялся.
ДОКТОР: За меня?
ЗОО: Я нахожу это подлым и низким делить людей по расовым признакам!
ДОКТОР: А делить на альфа и не альфа самцов пошлостью не находите?
ЗОО: Да вам просто платят!
ДОКТОР: Простите?
ЗОО: Вам платят, чтоб вы тут ходили и выманивали на такие разговоры.
ДОКТОР: А вас выманивать надо?
ЗОО: Чтоб подслушивали здесь!
ДОКТОР: Кого? Калек, извините? Да, уж вы Рейху дико опасны.
ЗОО: Видите! Вы за Рейх из-за шкуры своей!
ДОКТОР: Действительно, до ампутаций себя доводить не намерен. Только, уважаемый, я либо за
Рейх, либо за шкуру: ты либо за Гермеса, либо за Гефеста, за обоих сразу – несподручно выходит.
Но я, профессор, не за тех и не за других. Я за логику. Вы говорите, альфа самцы – зло. А добро
что? Что это у вас за свобода такая? Свобода овцами по скалам разбрестись и ноги переломать?
ЗОО: Да вы выслуживаетесь просто! Вы ж даже дверь этому в машину приоткрываете.
ДОКТОР: Приоткрываю. Это воспитанность называется. Он мне как человек нравится.
ЗОО: Нацист этот?!
ДОКТОР: А вы с чего взяли, что он нацист?
Косматый старался хохотать,
но не убедил.
ЗОО: Да по петлицам его хоть. Или овчаркам. Сапогам, свастике, форме… продолжать дальше?
ДОКТОР: Я одну работу читал. Про обезьян как раз. И даунов. Мозг обоих работает таким образом,
что им абсолютно не понятно содержание вне формы. Иначе говоря, в мире шимпанзе и дауненка
метафор, сравнений, нематериальных концептов и понятий просто не существует. Если вы
говорите обезьяне «горячий», то это означает исключительно температуру. Если говорите –
«жарко», это отсылка исключительно к физическому состоянию перенагрева тела. Ни обезьяна, ни
даун никогда не поймут иронии, острот, как можно говорить «я тебя ненавижу» и обожать этого
человека, как можно говорить «я тебя люблю» и растаптывать – в общем, всё то, что делают люди.
Особенно когда – «я тебя люблю, и поэтому растопчу, желая тебе исключительно счастья». Им не
понятно, как можно жонглировать словами, оставаясь редкостным при том идиотом, болтать и не
делать, любые тонкие грани ими не различимы. Им не внятно, что нацизм – это не антисемитизм.
То вообще людям не внятно: американец, вскрикивающий «чертовый узкоглазый», черный,
кричащий «ублюдошные белые», славяне, кричащие «вонючие турки», турки, воющие «шлюхи
европейки» - это все что? Глупость человеческая. Нацизм – не свастики и форма, это вы.
Маленький, убогий, ни на что не способный омега-самец с подгнивающими конечностями,
требующий эфемерной свободы. Я все сказал, извините.
Какое-то время после ухода врача было тихо.
Потом у примата началась дизентерия. Словесная, к сожалению.
Тогда я впервые встрял во взрослые разговоры.
Я: Скажите, я… я не буду слушать ну… врачей, дяденек в формах, а если я буду слушать вас, то…
что делать?
ЗОО: Вот! Жить надо своим умом! Себя развивать и жить СВОБОДНО!
Я: Но как? Я… то есть… тут приходит ассистент. Он мне нравится. Он красивый. У него здоровские
сапоги, ему в глаза спокойно смотреть. Если я буду поступать так, как велит он, я однажды смогу
стать похожим на него, нет? А если как вы велите, то это как вообще? Вчера врач-англичанин ему
говорит – «у нас проблема», а он – «сделайте так-то и так, я позвоню какому-то господину и
вообще, какие счеты между своими». И врач, что был так напряжен, так несчастен, сразу
обрадовался. А вы? Вы не решили бы ни одной его, моей, да даже своей проблемы ни одной не
решите.
ЗОО: Парень, этот человек – палач твоих родителей! Он твою мать, отца твоего на мыло отправил.
Я: Но это же не значит, что я тоже должен лежать, тыкать пальцем вверх и зудеть целыми днями.
Он аж приподнялся.
Придал себе невозможно торжественный вид, напоминающий хрустальный канделябр в
приказчичьем доме,
и невозможно торжественно выдал:
ЗОО: Борись! Ты прав. Будь свободней. Борись.
Я: С чем?
ЗОО: С кровопийцами. С ублюдками, с чудовищами нацистскими.
Я: А до нацизма разве их не было?
Он аж затрясся от радости.
ЗОО: Были! Мальчик, всегда были тираны! И всегда, всегда будем мы! Те, кто идут к свободе. По
крайней мере, внутренней. Те, кто не как эти прихвостни мелкие, те кто в седле и с оружием
готовы отстаивать права человечества!
Я: На что?
ЗОО: На свободу!
Я: От кого отстаивать?
ЗОО: От тиранов!
Я: Но они же люди. Выходит, отстаивать права человечества от людей.
ЗОО: Именно! Ты глубоко смотришь.
Я: Я не понимаю. Если плох нацизм, про который говорил господин доктор, тот, что глупость
человеческая, так как с ней бороться, если она в каждом? А если плохи только те, кто со свастикой,
то… это же тоже по-своему нацизм. Они убивают всех, кто без свастики, эти убивают всех, кто со
свастикой, в чем разница? И при чем тут свобода? Я вас не очень понял. Я не чувствую себя не
свободным.
ЗОО: Вот! Вот! Бедный ребенок! Раб тот, кто рабом себя и не чувствует даже!
Я: Да? А я у Аристотеля читал наоборот. Раб тот, кому по силам лишь рабское.
ЗОО: Да! Кому не по силам сопротивление!
И тогда я понял, что у него – бред. И, наверное, надо бы позвать врача, но для косматого не
хотелось. Зачем дергать зря человека? Сидит сейчас старичок, читает что-то хорошее, а тут его к
такому белогорячечному, да и на что? Как будто помешанному может стать лучше.
Не позвал.
И все мы ждали, когда ж уже дурак сдохнет – заражение крови ведь вещь серьезная. Так нет,
почти до конца войны дожил.
Да? Офицер, значит? А я в чинах не разбираюсь, я военными, знаете, после лагеря не
интересовался. Ну, раз «генерал», значит, что-то серьезное, да? Вот так генерал у меня в бедрах
копался.
Нет! Зачем мне его, старика уже, тревожить? Если я рассыпаюсь, так он-то… Да и с чего мне хотеть
встретить человека, которого пару раз во всей жизни только и видел? Ой, молодым его встретить
– тем более. Я старый уже такой, что мне тому юноше в маске говорить? О чем? Сложное самое –
приятно жизнь прожить. Если у него получилось до смерти ту легкость свою сохранять, живость,
так большего и не надо. Вот уж с кем поговорил бы, так со врачом. Старичком-доктором, что мне
торт принес. Да и там – о чем разговаривать? Помолчали бы за тортом. Кулинарное шоу какое бы
посмотрели. А то, глядишь, и вместе чего приготовили. Я последнее время готовить люблю. Печь
особенно. Так бы шоу, манник с маком испекли, и на балкон – в сумерках. А там бы его до метро
проводил. Хороший был старичок, добрый.
Понимающий.
Я, говорит, вообще теперь фотограф при рабовладельческом строе.
А жить надо красиво.
Искусство это величайшее – красиво-красиво жить, чтоб не то, чтоб у тебя, у всех окружающих
дыхание замирало. С обстоятельствами и без. Так себе и запишите. Ни при чем тут ни еврейство,
ни концлагерь, ни война, ни родители, просто жить надо уметь – с обстоятельствами и без.
Красиво.
Все, молодой человек, закончили.
Конец

Анон · 2019-02-28 01:17:29

Если чтецы возьмутся, я могу всё сюда текстами покидать
Правда, в одно сообщение вряд ли получится, "От Тео" 82 страницы в пдф, и у "Некниги" довольно большой отрывок. Не знаю, реально ли её зачитывать, это какой-то поток плохоконтролируемых мыслей.

Отредактировано (2019-02-28 01:17:48)

Анон · 2019-02-28 14:30:53

▼эссе о Бонобо-1⬍

Я немного подумал о том, как оформить чтение на этот высер, и решил сделать что-то вроде "закадровых" сцен между пожилым рассказчиком и журналистом + отдельные размышления о тексте. Большое спасибо Ебанутому за перепечатанное эссе: я бы задолбался его вручную забивать. В общем, приступим к эксперименту.

Я сразу скажу, если бы интервью не оплачивалось, я бы отказался.
Я тысячу раз уже отвечал на слезодавильные, неслезодавильные вопросы и не вижу, что тут
можно добавить, тем более, что мне тогда было около десяти лет…
Молодой человек, я ненавижу, когда меня пытаются раскрасить в жертву, чтоб убедить себя, что
ваша собственная жизнь не так депрессивна. У меня было замечательное детство, любящие
родители, большая семья, дяде даже удалось выжить, а родители… сегодня в автокатастрофах
родных теряют не реже.

*журналист берет интервью у деда, возле деда внук играет с планшетом*
ЖУРНАЛИСТ: Вообще-то я беру интервью, для того, чтобы снять документально-исторический фильм. Мне нужно максимально непредвзятое мнение, и я рад за него заплатить... И извините за немного личный вопрос, но неужели вы совсем не скучали по родным?
ДЕД: А чегой-та по ним скучать? Эти хуесосы мне сникерсы перестали покупать!
*Журналист слегка прифигел*
ВНУК: Деда, это были уже мои мама и папа, да и в твоем возрасте уже нельзя сладкое...
*Дед косится на внука испепеляющим взглядом*
От себя: нормально. Если бы автором не был Франц, я бы счел понятным то, что пожилой рассказчик не хочет циклиться на плохом, в том числе и утраченной тогда мирной жизни. Единственное: здесь уже прослеживается типичное "обсияние" депрессивных и возможный легкий "привед" родителям за все хорошее

Я не знаю, какие это были бараки. Это были бараки для больных, а экспериментальные или нет,
вы серьезно думаете, что в десять лет это все важно?
Нет, я сильно болел и редко выходил наружу, да и вообще все эти идиотские киношные
представления о шатающихся по лагерю детях… ваши сценаристы решили, что концлагерь –
турецкий отель с пакетом «все включено»? Иди, куда захочешь, где захочешь сиди, болтай с кем
ни попадя. Жизнь там очень жестко регламентирована, все пространство просматривается. Никто,
никогда не оказался бы там, где быть не должен. Нет там такого понятия, как «досуг».

Справедливое замечание, но автор слишком хорош, чтобы следовать своим немногим умным идеям, и в этом мы убедимся на следующем же отрывке. Но отсылка на какое кино: "Мальчик в полосатой пижаме"?

Не было,
даже у детей. Оно появилось у меня, потому что я заболел. И я был счастлив, что заболел, потому
что положили меня на чистые простыни, выпаивали сиропами и чаем, а иногда даже баловали
книжками.

ДЕД: ...Так что, в общем-то было иногда не очень плохо,а иногда и вовсе хорошо. Записываете?
ЖУРНАЛИСТ: Да-да, записываю. (В сторону): Я точно разговариваю с бывшим заключенным коцлагеря? Боже, на что я подписался...
ВНУК: Деда, а ты не помнишь? Мы всей семьей в прошлом году отдыхали в Турции с пакетом "все включено", а ты как раз чем-то заразился и остался в отеле...
*Дед бурчит невнятное ругательство в сторону внука, но терпит*
Как и требовалось ожидать, но дальше будет ещё "лучше". Но вообще, в Бухенвальде политзаключенные реально добились детского блока, но настолько хорошего, чтобы их там отпаивали в открытую чаем? Сомнительно.

Молодой доктор?
Ну, был один… но он ассистент больше, кажется. Сейчас думаю – студент, возможно. Хотя… Нет, я
никогда не видел лица, я и видел-то его всего пару раз. Он всегда был в гигиенической маске. Да,
только глаза. Нет, цвета не помню. Но приятный, да. И голос тоже приятный. Очень подвижный
юноша. Сразу все оживлял. Ну как описать… стройный, высокий, короткостриженый… очень
легкие руки, если он что-то колол, то даже самые болючие уколы у него выходили почти
безболезненно.
Нет, они с нами не говорили. Он особенно. Он если и обращался, то к лечащему врачу, тот
передавал его слова мне. Но говорить сильно было не о чем. Вопросы тоже задавал лечащий
врач.
Ассистент приходил редко. Доктора ему рассказывали, показывали, объясняли. У меня тогда было
очень слабое здоровье…
Молодой человек, опыты или не опыты, факт того, что здоровье было слабым, то не меняет. Вы
так и будете меня прерывать мелочными поправками? Спасибо.
Так вот у меня вспух огромный чирей, который после вскрытия превратился в язву… на внутренней
стороне бедра, это был единственный раз, когда он ко мне обратился. Туда надо было что-то
вколоть… молодой человек, я похож на хирурга? Надо было и все. Уж мы им вопросов не
задавали. Мне было очень страшно, я вообще не люблю иголки, а тут… чуть ли не в самую язву. Он
садится передо мной, щелкает шприц, берется за ногу и… поднимает глаза – «Не смотри. Так
легче». Ему в глаза было приятно смотреть – успокаивало. «Я тоже иглы ненавижу. У меня вены
такие – не попадешь, и лопаются легко, когда надо мне уколы ставить…» Ну, прочувствовать,
конечно, прочувствовал. Безболезненным это не было, но он разговором помог однозначно.

ДЕД: Вот все оживлял, Богом клянусь! Один раз посмотрел на пациента полупрезрительным взглядом, и больной понял, что не надо быть таким больным... Покупайте книги Франца и лечитесь от чирьев на жопе и Идиократии!
ЖУРНАЛИСТ(полушепотом внуку): И давно твой дед вляпался в сетевой маркетинг? Кто такой Франц:хиллер, гуру, гомеопат?
ВНУК: Поверьте, вам лучше не знать...
По описанию этот молодой умелый врач - Франц, но как второстепенный персонаж конкретно в этой книге он на удивление адекватный. может, потому что он дальше будет только упоминаться?
Про вены лопающиеся, как хомячки в одном анекдоте про слона допустимо, хотя первоначально думаешь: какого черта у военного, прошедшего казармы, такие тонкие сосуды? Но как известно из"Священника" и "Ливана", Франц по молодости злоупотреблял наркотой, так что на этот раз все оправдано.

Не переключайтесь, дальше ждет более подробное описание быта бараков для больных :popcorn:

Анон · 2019-02-28 15:27:53

@ Ебанутый анoн, ничего себе. У меня почему-то было впечатление, что в сообщения много не вместишь.
Прошёлся по вк и фри-докам, собрал, что смог, буду выкладывать в отдельном сообщении (или в нескольких, если всё же в одно не влезет). Там много стихов, вряд ли на них будут разборы, но припасть и впечатлиться тоже дело. Меня больше всего впечатлил Всранц-семнадцатилетний инквизитор

Чтец, мне очень нравится твоя манера разбора, стилизованная под всранцевский стиль продолжай, пожалуйста!

Анон пишет:

Если бы автором не был Франц, я бы счел понятным то, что пожилой рассказчик не хочет циклиться на плохом, в том числе и утраченной тогда мирной жизни.

Вот, кстати, мимокрокодилы, которым попалось писево Всранца, тоже вряд ли догадываются, что это POV не только рассказчика, но и автора. И что это он себя такого сияющего рисует. Для этого надо немного покопать и ознакомиться с личностью автора и построенным вокруг него культом хомок, а не просто скользнуть взглядом по кучке положительных отзывов.

▼слкгка оффтоп⬍

Анон · 2019-02-28 15:40:49

Чтец, держи печенек корзину!

Ну да, когда Франц не центр истории, а второплановый персонаж, то он даже ничо такой, вызывает симпатию.

Анон · 2019-02-28 17:59:52

У меня было замечательное детство, любящие
родители, большая семья, дяде даже удалось выжить

Епт О__о

Анон · 2019-02-28 19:56:55

Франц Вертфоллен

Не книга. Азбука современного человека.

▼Скрытый текст⬍

▼Содержание⬍

О взаимодействии с миром 6
A, B, C, D…men. Фундамент 6
Почему вы никогда не разбогатеете 6
Ваш очень длинный хвост 9
Другое дерево 10
Потреблядство gangnam style 11
Потреблядство. Робин Гуд и Шарикoff 13
Золотое правило – как не стать банкротом 15
О симуляции денежного оргазма 16
Крайне смертельное лекарство от рака 18
Ницше vs Дарвин. Как правильно симулировать мозги 21
Немного итогов 25
О терпимости 29
Право на мнение 35
Об экономике и мировосприятии 42
Об экономике и производстве 45
О поколении "арендаторов" 47
О папуасах и "уберизации экономики" 50
О Золотой Лихорадке и Халифах (часть 1) 53
О Золотой Лихорадке и Халифах (часть 2) 55
О правителях и моде 58
Древнеримское о винограде и смелости 60
Стрекоза и муравей 62
Кофе, агенты и сигареты 64
О Банках, Шерифах, Правительстве и Палочке Коха (часть 1) 68
О Банках, Шерифах, Правительстве и Планах (часть 2) 71
Мимолётно о крысах 74
О лисе и винограде 76
О высокобогоугодной неугодности 77
Немного, но о религиях 80
О совсем несерьёзном 83
Пробивная сила Disney 85
О фанатизме 87
О графоманстве и литературе. 5 советов 91
Как не быть бездарем 93
Почему ничего не меняется 97
О патриотизме 99
О равновесии и последствиях 107
О неумении ценить 112
О грамотности 113
Люди не любят изобилия 116
Об Олимпах и болотах – немного из Горького 120
О снисхождении и позитиве 122
О благодарности 125
О хороших возможностях 128
История одного умного торговца 131
Об эффективности 134
Весло и утка 138
О Жако и помидорах 140
Как всегда достигать цели 141
О правильной самооценке 142
Золушка (часть 1) 145
Золушка (часть 2) 147
Об одах и викингах 150
О людях, что хотят работать не пойми как на не пойми что, чтобы не понятно чему
принадлежать 152
О Гугах из Гаскони 156
Прозаседавшиеся 159
Закон маятника 162
О софитах 166
Меритократия 168
От разговоров к делу 173
Как стать личностью 176
Ужасающе нескромно о мексиканских человечках-стульях 179
О нищих и эротоманском "Стыде" МакКуина 182
Солянка 184
О мозге и удовольствии 185
Немного о старости 188
Медуза Горгона 190
Sornyak-man, вкратце 192
О взаимодействии с себеподобными 194
Слушать и слышать 194
Как спасти своё время от имбецилов 198
О деликатности и осознанности 200
О нечистоплотности 202
No Good Business with Bad People 204
Мотивация. О приоритетах (часть 1) 206
Мотивация. О доверии (часть 2) 209
О Дарии Великом и управлении людьми 213
О жизни за счёт дураков 215
О коммуникациях 218
О золотых крупицах 222
О семье 225

▼Ознакомительный фрагмент⬍

A, B, C, D…men. Фундамент

Почему вы никогда не разбогатеете

#ОБРАЗМЫСЛИ #ИЕРАРХИЯ #ВАШАСУТЬ

Насколько богат человек определяется лишь тем, какой он, как мыслит и мыслит ли он вообще.

Чтобы добраться откуда-либо до Нью-Йорка нужно для начала хотя бы знать, где ты находишься.

Сможете ли вы правильно определить на этом рисунке с ящиками ваше место?

Если у вас искаженное восприятие действительности, то вы будете только беднеть и неважно при этом, над чем, где и как упорно вы будете трудиться.

Итак, поехали.

Закон Парето. Конец 19-го века. Итальянский экономист Вильфредо Парето, исследуя схемы распределения богатства, приходит к выводу, что 20% населения контролирует 80% благ, соответственно, 80% населения живет на 20% денег. Подобная схема была верна для большинства капиталистических стран.

И устарела еще десятилетия назад.

В 2012 году Гарвардом проводится новое исследование распределения благ в США. Что интересует нас? Сегодня 40% всех денег лежат в кармане у 1% населения. 80% людей живут на 7% от всего денежного потока.

Радужные цифры.

И доля денег массы будет только падать.

Из того же исследования становится видно, что напряженность в социальных группах растет. Но к напряженности мы еще вернемся, давайте разберемся с группами.

Вы все еще мыслите так: бедные, средний класс и богатые? Зря.

Мыслить уже давно надо глобальнее.

Сегодня это четыре ящика, каждый из которых обладает своими бедными, средними и богатыми.

Если вы не видите разницы, то знайте – нищенка на паперти ее не увидит тоже.

Если вы считаете, что разница не велика, то вы заслуженно раздавлены кредитами и ипотекой.

А если вы восклицаете, что и так это знали, и вдумываться тут не во что, да и незачем, то Arbeit macht frei однажды обязательно будет грозить и вам.

Для остальных мы продолжим.

В наши дни уже нет среднего класса в том понимании, в котором использовал его тот же Вильфредо Парето.

Коробка D – нищие.

Внимание, никаких попрошаек у метро – они не нищие, они – несуществующие, фантомы – нищие – это учителя, кондукторы, продавцы и иже с ними.

Ящик С – бедные. Сюда сваливается большинство. Это мелкие клерки, разношерстные менеджеры и, да – так называемые креаклы – мелкие арт-директора, журналистики, представители малого, часто среднего бизнеса, организаторы… Раньше вся эта орава относилась к среднему классу, но не теперь. Почему?

Финансовая напряженность. Возьмем милого бюргера XIX века, пусть он будет немцем – некий Отто Штеттер. Относясь к среднему классу, Гер Штеттер не испытывает напряженности, потому что ему хватает на его швабский домик, кухарку, экономку и прочие бюргерские расходы.

А теперь давайте возьмем среднестатистическую семью креаклов. Он – менеджер по маркетингу где-нибудь в фирмочке, она – журналист-фрилансер, ну и пусть еще инструктор по йоге где-нибудь в фитнес-клубе для 40-летних бухгалтерш. Напряженность? Безусловно. Копните эту семью и там полезут бесчисленные кредиты на квартиру, машину, домашний кинотеатр и т. д. Я уже не говорю об их отдыхе, господа. Белоснежные пляжи и пальмы? Забудьте. Их действительность – толпы. Не важно где – Турция, Индия, Исландия, хоть Гондурас – их действительность дешевые отели, если не хостелы, и загаженные толпами ими подобных места. И даже это все – в кредит.

Итак, что такое напряженность? Это когда среднестатистические расходы определенной группы превышают ее среднестатистические доходы.

Как, например, с этой семьей, которая упахивается для того чтобы жить в постоянной нехватке средств и в постоянной необходимости выбирать доступное вместо желаемого.

Ящик B – состоятельные граждане. Менеджеры высшего звена международных компаний, владельцы более-менее крупных торговых сетей (Walmart не в счет), в Европе и в США сюда относятся «сливки» успешных юристов и врачей. Но ту же финансовую напряженность мы будем наблюдать и здесь. И у этих людей сегодня их среднестатистические расходы больше их среднестатистических доходов. И они тоже сталкиваются с необходимостью выбирать доступное желаемому, и тоже обрастают кредитами.

Ящик А – богатые. Казалось бы, вот у кого деньги. Но на деле лишь 10% общества сегодня не подвержены финансовой напряженности. Зато не подвержены настолько, что… хорошо не подвержены.

А теперь о среднем классе, он существует в каждом из ящиков, потому что в каждом из ящиков есть свои бедные, средние и богатые.

Финансовая расслоенность общества привела к тому, что сегодня как только вы попали в какой-то ящик ваша возможность выбраться оттуда равна 1%, но финансовое состояние-то меняется. Получает наш маленький клерк DHL какое-то продвижение, а потом еще одно, и лет так через 10—15 он уже какой-нибудь ведущий специалист или главный менеджер отдела по тому-то, и вот он в ящике С уже не в бедном, а в среднем классе, но при этом вероятность, что он станет когда-нибудь вице-президентом DHL крайне мала, а уж чтоб главным акционером – есть, конечно, сказки про Золушку, но Золушка… хотя бы красива.

К чему я все – если вы действительно хотите получить деньги, то и картина мира у вас должна быть правильная, а не XIX века. И если вы искренне верите, что работой вы обеспечите свою жизнь, то вы – заключенный, убежденный, в том, что чем больше и чем тяжелее камни он натаскает, тем ближе его освобождение из концлагеря.

Хоть впрочем – каждому свое.

В конце концов, ведь даже в таких местах люди умудрялись верить в то, что работа освобождает.

Дальше – больше.

Ваш очень длинный хвост

#ОБРАЗМЫСЛИ #ВИДЕНИЕСУТИ

Сегодня наша тема – очень длинный хвост. Из долларов.

Суть этой тенденции проста – больше нет залежалых товаров. Сегодня продастся всё – вплоть до плойки для лобковых волос куклы Барби.

Очень хороший пример функционирования длинного хвоста – iTunes. Есть хиты – их слушают и покупают миллионы, за ними идут популярные треки, потом эта популярность уменьшается. Какие-то файлы прослушиваются всего-то пятьюдесятью человечками в месяц, какие-то десятью, но нет такого файла, которого бы не купили хотя бы один раз, даже если это пьяный эскимос и одна протяжная нота.

Amazon может позволить себе продавать все – от яхт до резиновых колпачков для одноразовых зубочисток, и кто-то эти колпачки обязательно купит.

Еще один говорящий пример прибыльной хвостатости – Google Ads, инструмент размещения рекламы от Google. Раньше рекламная индустрия была ориентирована на крупных заказчиков. Крупные заказчики – большие бюджеты. А разные Сэмми Уайты, Саши Кузнецовы и иже с ними, производящие резные подставочки для сотовых телефонов в машину оставались не у дел.

Иначе говоря, эффект длинного хвоста – это еще бОльшая демократизация общества (хотя,
казалось бы, куда хуже). Сегодня Head & Shoulders или йогурты от Danone будут рекламироваться там же и так же, как и резные подставочки от Васи Кузнецова. И Google фантастически хорошо зарабатывает на том, что вовремя отказался от погони за хитами. Это не отменяет существование хитов. Просто теперь вместо того, чтобы сосредотачиваться лишь на крупных рекламодателях, интернет-монстр зарабатывает на любой домохозяйке, захотевшей продать соседке лишний кусочек лимонного торта.

Из всего вышесказанного любой божьей коровке ясно, что в наше время в любой сфере зарабатывают не на качестве, а на количестве. Чем дряннее, ненужнее и хламообразнее то, что ты продаешь, тем оно дешевле и тем большее количество людей захочет его купить, ибо бедные и нищие всегда любили покупать хлам, зато по выгодной цене. Вы не согласны? Скажите мне, зачем всем таксистам подвешивать на зеркало заднего вида большие пылесобиратели? Зачем девушкам уродливые самодельные пародии на серьги из пластмассы, глины или войлока, зато хэндмейд? Это не хлам? А все эти индийские побрякушки, слоники и прочие дребезжалки из фэншуя? Да практически весь handmade, находящийся в продаже в соцсетях – дешевая дрянь. И если вы с этим не согласны, я вам очень советую определиться в каком ящике современной кастовой системы вы находитесь.

Но мы идем дальше. Чем дешевле вам обходится ваше производство, тем больше вы его наплодите, тем больше сбагрите. Я в курсе, что начало этой тенденции положил еще Генри Форд, но настоящий бум она смогла пережить лишь с освоением интернета.

Любая демократизация на самом деле ведет к завалу всех рынков дешевой, некачественной продукцией.

Любое равноправие на этой планете – зло.

Другое дерево

#НЕРАВЕНСТВО #ОСОЗНАННЫЙВЫБОР

Вы верите в равноправие?

Вот среднестатистический гопник с базара, вот владелец корпорации по производству ядерных боеголовок. Неужели они равны? Неужели они равноправны? Равноправны в действительности, а не в запылившейся конституции?

Вера в равноправие – это вера в то, что индусская тата и майбах – одинаково хороши.

Люди не равны по своему интеллекту и силе воли, а, следовательно, ни равноправными, ни равными быть не могут, не есть и не будут. Никогда.

Даже больше – навозных мух на планете куда больше, чем слонов. Так и людей с низким интеллектом, дурным или вовсе отсутствующим вкусом куда больше, чем их противоположностей.

Не отвлекайтесь на свое возмущение – это ничего личного – только бизнес.

А для бизнеса такой расклад крайне выгоден – чернь никогда не знает, чего она хочет. Ей прививают мысли, как овцам придают направление, потому что всякая овца нуждается в стаде и вне стада себя не мыслит.

Внимательно взгляните на людей, на их любовь к кучкованию, на пирамиду Маслоу и вы увидите, что крайне не зря многие религии и особенно самая популярная сравнивает людей именно с овцами.

Интернет. Казалось бы, что дает больший простор выбора? БОльшую возможность быть креативным, быть «другим деревом»? Не таким как все. И какую картину мы наблюдаем?

Возьмем 1960-е. Люди слушают и смотрят то, что им показывают, ставят и продают, а значит, вся страна смотрит одну и ту же вечернюю передачу, насвистывает одни и те же популярные песенки и покупает одни и те же пластинки.

Наше время. Вся страна смотрит две вечерние передачи, насвистывает одни и те же популярные песенки и покупает одни и те же пластинки, сидит на одних и тех же сайтах и смотрит одни и те же вирусные ролики про котов и детей. Twitter, Facebook, YouTube – деление по интересам? Отнюдь – то же образование стада и обмен одинаковой бессодержательной информацией через общие топики и тренды. Но теперь – хуже, оттого что у среднестатистической овцы возникает иллюзия свободы выбора, слова и прочих всевозможных свобод.

И все, абсолютно все – другие деревья.

И все, абсолютно все скупают хлам, но за дёшево. И черт с ними, если б только материальный, куда хуже – информационный.

Массы не имеют должного вкуса, чтобы понять, что вообще стоит покупки, и должного интеллекта, чтобы распознать, что вообще чего-то стоит.

Человек – ленив и труслив, как любое животное. Мысль – это труд. Выбор – ответственность. Массы не любят думать и не хотят выбирать. Когда ты заставляешь их делать выбор – любой – будь то горошек в консервах или их жизненный путь – ты делаешь их несчастными.

Инстинкт самосохранения заставляет людей убегать от несчастья. Люди бегут от мысли и выбора. Именно этой их потребности, а не развитию всяческих свобод и самовыражений, и служат все социальные сети: подумайте, решите и проживите за меня. Соответственно за вас думают, проживают и богатеют тоже за вас.

Крис Андерсон, автор книги «Длинный хвост» оптимистично считает, что длинный хвост – это возможность каждого найти то, что он хочет. Но масса – ящики D, C, B – не знают, чего они хотят, а потому на этой планете длинный хвост – это просто продажа хлама. Подчеркну: не только материального, но и информационного.

Однако, враг качества не длинный хвост сам по себе. Враг качества – потреблядство, проистекающее из соединения длинного хвоста и псевдоравноправия.

Потреблядство gangnam style

#ВИДЕНИЕСУТИ

2007 год. Radiohead выпускает альбом In rainbows и позволяет всякому скачать его по той цене, которую этот всякий сочтет для себя приемлемой, хоть бесплатно. Казалось бы – опасно полагаться на людскую совесть. Но альбом ждет удивляющий финансовый успех. По окончанию эксперимента, Том Йорк заявляет, что на In Rainbows группа заработала в разы больше, чем на предыдущих альбомах.

С тех пор только ленивый не пробовал этот путь. Счастливы артисты, счастливы фанаты, обделены лишь лейблы-капиталисты-эксплуататоры, накручивающие цены и борющиеся с пиратством. Чудо-интернет, свобода, равенство и братство.

Прошли годы. Sony Music как «эксплуатировал», так и «эксплуатирует», а сдохли как раз небольшие инди-лейблы, которые и снабжали массы более-менее альтернативной музыкой.

Успех In Rainbows оказался не больше, чем успехом тыкнувшего в небо и случайно попавшего в мимолетное облачко человечка.

На место In Rainbows можно подставить любой другой информационный продукт – фильм, книгу, видеоигру, даже картину – схема не поменяется.

Итак, почему больше ни у кого, даже у самих Radiohead не получилось повторить их же успех?

Представим, что есть творец, и он хочет осчастливить этот суетный мир своими творениями, хочет продать нам побольше песен/картин/фотографий/хендмейда и прочего хлама.

Как нам уже известно, мух на планете больше, чем слонов. В любом деле мусора куда больше, чем результата. Раньше в этой помойке копались лейблы, выискивая в навозе хиты. Теперь в сети это надо делать вам, а вы не хотите, потому что на самом деле вы ненавидите свободу выбора. Выбор заставляет думать, это полбеды. Выбор порождает ответственность за будущее. Диктатура – освобождает. Вот тебе оно одно, и это одно лучшее, потому что другого у тебя все равно не будет. Интернет сделан для счастья человека, вот он и вводит диктатуру через различные тренды и топ-листы. Но если раньше у редких овец в ответ на слишком явную диктатуру да возникало псевдостремление к какой-то эфемерной свободе, то теперь никто, ни дай бог, не сделает шагу вправо или влево от общей линии, потому что сегодня там не стоят КГБшники с гулагами, нет там и толстого лейбла-капиталиста-эксплуататора. Нынче там абсолютный ужас – нынче там ВЫБОР.

Свобода, однако.

Что в такой ситуации спасет начинающего творца? Сарафанное радио. Но сарафанное радио означает необходимость в большой сети знакомых. Выходит, знаменитыми становятся самые коммуникабельные.

Вы все еще верите в коммуникабельность? Клики, лайки, комментарии, просмотры. Зря.

Лет 10 назад, при хорошем стечении обстоятельств, может быть вы бы что-то и поимели. Сегодня коммуникабелен каждый. Все дают, никто не берет. Это как рынок, где все продавцы и ни одного покупателя. Кукушка и петух могут ухвалить друг друга до эпилепсии, товары их от этого не продадутся. Кукушке на хрен не нужно то, что ей впаривает петух, а петуху соответственно – то, что ему впаривает кукушка.

Я вам скажу даже больше – товары петуха и товары кукушки на самом деле даже не товары – хлам. И раньше даже чернь это бы распознала, но не сегодня. Восприятие изменилось.

Вы думаете, я про Twitter и Facebook, про то, что люди привыкают к самой поверхностной информации с максимальным объемом в сто сорок значков? Про то, что они словно лишаются памяти и ведут себя как больные после лоботомии?

Отнюдь.

Думаете, под изменением восприятия я подразумеваю то, что внимание становится рассеянным и от короткости видео, количества вкладок, ссылок человеческий мозг, в принципе, отучается сосредотачиваться более чем на три минуты и то самого простейшего материала? Нет. Слишком уж это все очевидно, господа.

Ваша ситуация хуже.

Когда все люди научатся читать, человечество разучится мыслить. Фридрих Ницше.

Раньше книги писались учеными людьми и читались публикой. Сегодня книги пишутся публикой и не читаются никем. Оскар Уайльд.

Глаголы СЛЫШАТЬ, ЗНАТЬ и ПОНИМАТЬ обозначают абсолютно разные действия.

Глаголы УСЛЫШАТЬ и ВДУМАТЬСЯ – тоже абсолютно различны, как различны теория и практика.

И синонимом ни одно из этих слов другому быть НЕ МОЖЕТ.

Остановитесь, не говорите мне, что вы это знаете – вдумайтесь.

Вернемся к нашему артисту. Предположим, он преодолел-таки барьер из перебора выбора, оказался самым коммуникабельным и даже сумел впихнуть себя другим петухам и кукушкам. Тут-то на финишной прямой, он и налетит на рифы потреблядства.

Потреблядство. Робин Гуд и Шарикoff

#НЕРАВЕНСТВО #ПОТРЕБЛЯДСТВО

Любой труд достоин уважения. Бесспорно.

Любой труд достоин одинакового уважения. Ложь.

Вы одинаково уважаете труд мелкого клерка в Макдональдсе и труд светила нейрохирургии?

В этом маленьком нюансе и заключена вся суть потреблядства.

Но вернемся к Radiohead: через шесть лет после успеха In Rainbows группа открыто заявляет, что такой выпуск альбома был ошибкой. То, что тогда казалось ниспровержением корпоративной музыкальной индустрии, оказалось просто перераспределением капиталов. Деньги, которые раньше забирали себе лейблы, теперь оседают на счетах Apple или Google.

Робин Гуд отнял деньги у шерифа, чтобы передать налоговику.

И это – хуже: шериф при всей его жадности с народом сжился, к плебсу привык. Налоговик – лицо куда более оторванное от нищей толпы. Бедных этих он в глаза не видел, у церкви не встречал и судит за дело и сурово, а не с привившимся уже снисхождением.

Не понятно? Метафорично?

Извольте. Лейблы копались в куче навоза, извлекая оттуда редкие стоящие вещи и спасая тем самым толпу от необходимости выбора. Это понятно. Нокак? Помимо отмытия стекляшки от навоза, лейблы еще доводили до неразборчивой толпы, что стекло – не навоз, янтарь – не стекло, а алмаз – не янтарь. Но и на этом работа их не заканчивалась: хорошо ограненный бриллиант стоит куда больше, чем алмаз-сырец, следовательно, там, где изначальные данные позволяли, лейблы старались превращать алмазы в бриллианты.

Что мы имеем теперь? Google или iTunes, твердо опираясь на эффект длинного хвоста, точно знают, что продастся любая дрянь, была б она только онлайн. Иначе говоря, интернет-монстры не ищут музыки, кино, фотографий, они ищут контент, качество которого им глубоко безразлично.

Но больше всех от такой рокировки пострадал сам Робин Гуд.

Больше всего от замены звукозаписывающих компаний такими корпорациями как Apple и Google, а CD-дисков – выкладыванием онлайн – больше всего от демократизации музыки страдают сами музыканты. Ту же ситуацию мы будем наблюдать во всех других сферах: кино, фотография, живопись, скульптура, видеоигры, литература… список бесконечен.

Все эти артисты сегодня должны сами себе быть и продюсерами, и инвесторами, и маркетологами, и PR-агентами, не забывая, естественно, в этих крысиных бегах о производстве главного – контента.

Здесь многие мне заявят – краудфандинг спасет нищего артиста. Краудфандинг – это финансирование своего проекта с помощью коллективного сбора денег, чаще всего в интернете.

Кстати, крупные капиталисты-эксплуататоры – будь то лейблы, киностудии или разработчики – знают о контроле качества, а большинство инди-музыкантов, режиссеров, программистов – похоже, считают, что такие знания офисного планктона им ни к чему – они же артисты.

На этой планете краудфандинг, как и длинный хвост, это создание, размножение и продажа хлама… с редкими проблесками надежды.

Краудфандинговые платформы ничем не отличаются от Apple и Google. Им нужен контент. С момента, как потребитель что-либо финансирует, они зарабатывают, а что он там финансирует – пьяного эскимоса или завод по производству подстилочек под коврики для йоги – это, знаете ли, глубоко безразлично.

Вот и в сказках: шериф – сволочь, налоговик – сволочь, а Робин Гуд – дурак.

Раньше Том Йорк клеймил лейблы, теперь клеймит Google, а все – мимо.

Цель и тех и других – прибыль, и это не секрет.

Навозных мух на планете куда больше, чем людей. Да вот незадача – покупной способности у них нет. Но если сделать так, чтоб мухи могли покупать, это был бы самый выгодный рынок – самый большой.

Фантастично? Отнюдь.

Когда-то покупная способность была больше сосредоточена в руках аристократии и банкиров-финансистов, крупных ученых-предпринимателей, как доктор Преображенский («Собачье сердце»), например. Потом она ушла в народ – к Шариковым. Шариковых несравненно больше, чем Преображенских, и им не нужны музыка, кино или литература. Шариковым нужен контент. Гопник с базара не увидит разницы между Бахом и «ты кто такой, до свиданья». Но предпочтет второе, потому что оно – понятней.

Вот они те нищие и убогие, которых так хотел спасать Робин Гуд. Вот с кем воевать бы солисту Radiohead за качество музыки.

Потреблядство – это принципиальное незнание разницы между бриллиантом и навозом, а, следовательно, одинаково потребительски-блядское отношение к обоим: и к навозу, и к бриллианту.

Но самое интересное – детали, а они впереди.

Золотое правило – как не стать банкротом

#ВИДЕНИЕСУТИ #ОБРАЗМЫСЛИ

Вы устали от теории? Да, господа, теория заставляет думать, а как мы уже проходили, мысль – враг человека.

Сейчас – практика.

Если вы не хотите думать, вам не стать миллиардером, но вы, по крайней мере, можете не оказаться в банкротах.

Итак, как не стать банкротом.

В предыдущих главах мы увидели, что сегодня уже нет среднего класса, и если вы в продаже своих товаров, услуг, информации ориентируетесь на средний класс, то вы уже банкрот, вы уже потеряли деньги.

Вы можете не понимать и не хотеть понимать, не слушать и не хотеть меня слушать, но тогда запомните хотя бы одно – среднего класса НЕ СУЩЕСТВУЕТ и ориентироваться на него нельзя.

Не существует товаров для среднего класса, есть товары для нищих и бедных (Ящики D и C) и есть товары класса люкс – для богатых (Ящик A). Если вы наблюдательны, у вас тут же возникнет вопрос – что делают люди из ящика В, что делают состоятельные? Мечтают… и тянутся за товарами класса А, берут на них кредиты, потому что, если вы умны, то вы помните, что такое финансовая напряженность.

Как вы видите, нет товаров для среднего потребителя: Ikea – к нищим, Zara, Mango, GAP – к нищим, C&A, H&M – к сверхнищим. Toyota – к бедным и нищим. Chanel – сюрприз – к бедным. Да, та косметика и парфюмерия от Шанель, которую вы видите во всяческих «Сефорах» и прочих торговых сетях до отказа набитых красящимися туристами – это продукт для бедных.

Не надо рассказывать мне о том, что кто-то видел Анджелину Джоли, гуляющей в C&A, а основателя Walmart, живущим в вагончике. Если Абрамович, отдыхая на своей яхте в Средиземном море, и купит в каком-нибудь маленьком порту зонтик в H&M, то это внезапность, а не статистика.

Вернемся к цифрам. По статистике гарвардского исследования распределения богатств 2012 года, 1% контролирует 40% общего денежного потока, а 80% людей живут на 7% от общей денежной массы. Не надо быть гениальным математиком, чтобы вывести покупательную способность этих 80%. Они могут взять только массой и то берут плохо, потому что 7% – это очень мало. Мы говорили с вами о потребительской способности мух – если такое возможно, я вас уверяю, корпорации найдут этот способ, потому что доля денег массы будет только падать. Сегодня вы, а есть огромная вероятность, что вы часть тех 80%, живете на общие 7% от денежного потока, завтра вы будете жить уже на 6%, послезавтра на 5,5%, если, конечно, не произойдет чуда, и ваша мысленная колея не поменяет русла.

Но если ваша доля в денежном потоке падает, у кого-то, значит, она растет. У кого? У того 1%. Он начинает обладать покупательской сверхспособностью, просто какими-то супергеройскими покупательскими силами… казалось бы, но нет. Какая-то часть вашей доли, конечно, отходит тому 1%, но львиный объем капитала при капитализме уходит на поддержание дальнейшего обращения капитала.

Следовательно, сегодня у вас может быть лишь две ценовых политики – либо сверхдешевая, либо сверхдорогая. Если вы целитесь посередине – вы целитесь в пустоту. Вы целитесь в пустоту – вы уже банкрот.

Итак, как лучше продавать свои товары массе?

О симуляции денежного оргазма

#ВАШАСУТЬ #НЕРАВЕНСТВО #ОБРАЗМЫСЛИ

Cola или Pepsi, Mars или Snickers, McDonalds или KFC – вот, господа, это разница во вкусах. Эти товары одинаковы, если не сказать – полностью взаимозаменяющи, вопрос предпочтения между ними – не больше, чем вопрос предпочтения.

Bugatti и Tata, Bang&Olufsen и LG, Rolex и… Roleks – что тоже «на вкус и на цвет»?

Вы скажете, что и ослу очевидно, что выбор между эконом-классом Air Baltic и собственным Боингом диктуется вовсе не вкусами, а возможностями. Что ж, ослу – может быть. Человечеству – нет.

Выбор между Марией Каллас и «черные глаза, вспоминаю, умираю» – это все, кроме вопроса предпочтения – это вопрос социальной прослойки, образования, воспитания, да и попросту ума. Если вы не способны отличить вторичную переработанную бездарщину от таланта, то…

Вы клали на искусство…

У вас ужасный вкус…

Вы не умеете думать…

Вы воруете у себя. Вы в прямом смысле себя обворовываете. Вы лишаете себя денег.

Почему?
Предположим, наш певец «Черных глаз» запишет свои звукоизвлечения, поиграется с ними в одной из сворованных звуковых программок, а результат станет продавать онлайн за 99 центов. По закону длинного хвоста на его записи обязательно найдется покупатель, а учитывая, что у него очень правильный контент, рассчитанный на гипермассовость, то вероятно даже не один.

Теперь возьмем… да того же Тома Йорка, предположим, что он пишет свои же песни, только как пока еще неизвестный музыкант. Так как смысла у него в песнях все же чуть больше, чем в «Черных глазах», то и времени, и моральных ресурсов у него на их написание уходит больше, куда больше времени и средств уходит на запись и сведение трека. Итак, вложив невероятно больше всевозможных ресурсов в свою запись и получив куда более высококачественный результат, он сталкивается с необходимостью продавать свою работу за те же 99 центов, потому что потребитель дороже платить не хочет.

Он не видит разницы.

Демократия.

Если у Пети его пэтчворк из звуков мясокомбината стоит 99 центов, то почему твои симфонии в исполнении оркестра должны стоить дороже?

Вы считаете, это вас не касается? Этот пример применим ко всему, что только человечество может продавать – вплоть до наркотиков и проституции. Главное – много и дешево, а качество нынче невыгодно. И если вы начинающий бизнесмен, который мечтает делать что-то добротное, но не люксовое, качественное и для всех, то вы уже банкрот. И не важно при этом, что является вашим товаром – пицца, машины, музыка, реклама или лосось в консервах.

Идея, зародившаяся с развитием фабрик и заводов – пустить покупательскую способность в народ – сдулась, не успев как следует расцвести. Уже всем знакомые цифры – 80% живут лишь на 7% денежного потока, против 20% XIX века и эта их доля будет только падать. Следовательно, если ваша продукция предназначается тому, кого сейчас расплывчато называют среднестатистическим потребителем, подразумевая в основном семьи ящика С, то стоимость вашей продукции должна будет падать тоже.

И McDonalds к этому уже готов.

Вам жалко эти 80% населения, которые при нынешних обстоятельствах кажутся обреченными на жизнь с дерьмовыми товарами, дерьмовыми песнями, дерьмовым образованием, дерьмовыми услугами и такой же едой?

Зря.

Потому что они (и с большой вероятностью вы, увы, их часть) даже не видят разницы.

В основе феномена потреблядства лежит неспособность увидеть разницу между хорошим и плохим, стоящим и не стоящим, дорогим и дешевым.

Если X не видит разницы между Бетховеном и полупьяной, размалеванной певичкой чегото как бы под рок из «Вконтакте», то с чего бы ему уважать Бетховена больше этой самой Анессы, Анисы, Нисы?

Но как X при этом себя обворовывает?

И действительно ли качество стоит записывать в книгу вымерших животных?

Вот Samsung, новые модели экранов этой марки стоят во всех торговых центрах, а иногда даже просто в крупных супермаркетах, предлагая вам взглянуть на пляски Леди Гаги в 3D.

Вот Bang & Olufsen. Они не стоят в супермаркетах и не продаются в розничных сетях для нищих и бедных. Семплы для оценки их аудио и видеотехники взяты из опер Бизе.

Учитывая, что у того 1% держащего при себе 40% денег, доля этих денег будет только расти, гораздо выгоднее целиться именно в него, то есть в сегмент торговли роскошью. Чем богаче ваша целевая, тем выше у нее будут запросы к качеству, а если вы не способны отличить Вагнера от Бибера, а Эгона Шиле от набросков Маши Кузнецовой, то дело ваше дрянь. И ящик С будет вершиной вашего финансового состояния.

И не надо мне о простых парнях из народа, которые открывают свои стартапы по продаже носков и зарабатывают миллион. Даже во времена Джека Лондона миллион долларов уже не был заоблачным состоянием. Сегодня, проснитесь, счет идет на миллиарды. Получая 25 млн. годового дохода, вы не сможете купить себе даже достойной яхты.

Как ни прискорбно большинству это слышать, для того, чтобы быть богатым нужно за неимением вкуса, пользоваться хотя бы мозгами. Не говорите, что это и так понятно – не понятно – вдумайтесь. Я говорю – пользоваться мозгами, а не симулировать их наличие, как большинство алкоголичных советских интеллектуалов-неформалов, как большинство вегетарианцев-интеллектуалов-буддистов сегодня.

Но чем отличается говно от шоколада, мы обсудим в следующий раз.

А вы пока вдумайтесь, многие ведь и необходимость в деньгах симулируют. Большинство из тех 80% лишь симулируют желание оказаться в ящике А или В. И только это и является настоящей, истинной причиной, по которой они туда никогда не попадут.

Но вы не волнуйтесь, рано или поздно умнеют все, просто некоторые делают это, как верят индуисты, всего-то через тысячу перерождений.

Крайне смертельное лекарство от рака

#НЕРАВЕНСТВО #БЛАГОДАРНОСТЬ #ВАШАСУТЬ

Что нужно показать обезьяне, чтобы занять ее на два часа? Банан? Нет – зеркало.

Но одни обезьяны будут смотреться туда, честно осознавая, что они – обезьяны, а другие…

Другие будут говорить – смотрите, в кривой роже этого волосатого существа на самом деле проступают черты спящей красавицы. А этот, особенно этот выпирающий желтый клык с капелькой слюны – символ непорочности, символ возвеличивания обезьяны, символ устремленности и необратимости будущего, символ паттернов добра.

Да, сегодня мы именно об этом – о том, как отличать говно от шоколада и говном не быть.

Но начнем с самой любимой вещи человечества – развенчания мифов.

Миф первый. О капитализме.

Вы верите в дешевое лекарство от рака? Большинство обитателей соцсетей – да. Также они (вы) верят (верите) и в то, что злые богатейшие акционеры фармацевтических компаний (масоны/евреи/ЦРУ – нужное подчеркнуть) держат все это в курином яйце в золотом ларце под семью печатями, ибо это не выгодно.

Да даже если она и есть, эта панацея, именно там ее и следовало бы держать – для вашего же блага. Невыгодна она не акционерам инвестиционных фондов, а вам, обитатели ящиков

D и C.

Предположим, через очередного Прометея, тайное станет явным, и все эти химио- и лучетерапии потеряют смысл вообще, что тогда?

Так и вспоминается толстый дяденька с вирусным возгласом – блядство, разврат и наркотики!

Тогда – безработица. Волна самоубийств, взлет статистики разводов, снижение рождаемости – это в самые короткие сроки, а дальше – повышение уровня преступности, наркозависимых и бомжей – вот они очевидные последствия доступного лекарства от рака.

А что же случится с теми акционерами фармацевтической индустрии? Ничего. Потому что зачастую они являются и акционерами многочисленных инвестиционных фондов, которые в свою очередь владеют акциями банков, IT-компаний, всевозможных международных сетей, других инвестиционных фондов, всеми любимых нынче стартапов и так далее…

Закрытие какой-то ветки фармацевтической индустрии, это, бесспорно, убытки, для некоторых даже чувствительные, но никто из них своего куска багета, как и своего кусочка тихоокеанского неба над головой не лишится.

У кого прогорят все кредиты, машины, дома и отпуска – так это у…

биологов и биохимиков, скажете вы, у ученых, которые разрабатывали все эти лекарства для реабилитации раковых больных?

Возможно, но не сильно.

У аптекарей? Как бы не так.

Главными пострадавшими окажутся – посредственные инженеры, менеджеры среднего звена, посредственные программисты, переводчики, рекламщики, пиарщики, рабочие (ключевое слово – посредственные). В общем те, к кому относится большинство работающего населения земли.

Закрытие целой отрасли, зарабатывающей на раке, означает отмену многих заказов по перевозкам, упаковке, стеклянным контейнерам… зачем продолжать весь список, что в свою очередь означает в каждом из этих секторов сокращение управленческого штата – куча менеджеров среднего звена – на улицу, они больше не нужны с их коэффициентом эффективности в 5%.

Но цепи там тянутся куда дальше, чем вообще способен подумать среднестатистический журналист – сколько офисов откажутся от расширения, нет расширения, нет необходимости в услугах дизайнерских или архитектурных агентств, те отказываются от рекламы и далее по цепи. Сокращения, сокращения, сокращения.

Всем известно к чему ведет безработица – рождаемости и укреплению семей она точно не способствует. Получается, что на одну спасенную от рака девочку придется N-ное количество самоубийств, абортов, разводов и детей, оказавшихся вдруг не в благополучных семьях, а в трущобах.

Кто растет в трущобах? И не надо мне о Ломоносове – давайте о статистике. По статистике, чем гущенаселеннее трущобы – тем выше преступность в городе, чем выше преступность, безработица и население трущоб, тем выше процент наркомании и нищеты.

Дайте завтра людям дешевое лекарство от рака, и они незамедлительно станут жить хуже.

И при чем тут масоны, диктатуры и коррумпированные чиновники?

Кстати, для общего образования, по данным Всемирной Организации Здравоохранения сегодня рак даже не входит в пятерку самых распространенных причин смерти. Главный проводник человека к могиле – болезни кровообращения: первое и второе место в пятерке соответственно занимают – инфаркт и инсульт, бронза достается респираторным заболеваниям: простуда, грипп, астма, пневмония и аллергия. Четвертое место – ХОБЛ – хроническая обструктивная болезнь легких, характерная для курильщиков. Пятое место – кишечные инфекции.

Даже если вы завтра излечите рак, человечество не начнет жить вечно и не станет счастливее, у него появится еще больше проблем.

Господа, если вы не вдумываетесь в суть событий, вам никогда не увидеть даже миллион евро.

Самые жадные до денег – нищие. Самые неблагодарные – это нищие.

И забудьте о цыганках у метро, нищие сегодня это D и С. Это вы, это большинство людей, отсиживающих или работающих свои 8 часов в день с доходом менее ста тысяч долларов в год.

И нищие всегда будут чувствовать себя обманутыми, они всегда будут жаловаться на диктатуры, коррупцию, чиновников, политику. А все лишь оттого, что никто из них не знает, чего же они хотят-то по-настоящему.

Это синдром шопоголика. И если у вас ощущение, что вам всегда хотят что-то впарить, что вас обманывают и надувают, значит вы – шопоголик, скупающий и продающий хлам. Внимание, шопоголик – это не тупая техасская блондинка, скачущая по нью-йоркским бутикам, а человек, совершающий неконтролируемое приобретение хлама, как материального, так и информационного, и второе гораздо чаще.

По своей сути любой обмен и любая покупка существуют лишь для того, чтобы позволить вам приобрести что-то ПОЛЕЗНОЕ.

Но нищие не знают, что им полезно, и не видят разницы между говном и шоколадом, а потому готовы лихорадочно потреблять и то, и другое, лишь бы дешевле. Вот и реклама, столь ненавистная всем изначально ведь тоже создавалась во благо – для того, чтобы приносить вам ПОЛЕЗНУЮ информацию, но нищие на то и нищие, чтоб портить идеи, вещи, слова и концепты.

И заметьте, у вас куда больше шансов быть обсчитанным с хамством каким-нибудь крайне малым бизнесом под претенциозным и глупым названием «Локальное Экспериментальное Сообщество для креативных людей», чем любой международной сетью. И не только потому, что у офисного планктона есть свои стандарты качества, а этим очень креативным людям они не известны. Нет, рыба гниет с головы. Нищие – это самый жадный социальный класс и самый беспринципный.

И эта беспринципность и делает их нищими, потому что их маленькое «кидалово» зачастую легально со страха, но всегда нелояльно.

А большой бизнес не всегда легален, но лоялен всегда, потому что чем больше деньги, тем лучше должна быть репутация.

И это, господа, стоит запомнить.

Итак, если вы перестанете уподобляться американским 40-летним шопоголичкам и скупать все, на чем есть табличка SALE, то вы перестанете обрастать раздражающими пылесобирателями на полках и в мозгах. И тогда вы будете в шоке, как вдруг подпрыгнут ваше внимание и трудоспособность. А если у человека дом – хлам, одежда – хлам и мысли – хлам, то это не потому, что у него не хватает средств, он живет под диктатурой в самой коррумпированной стране и вообще Сталин, а потому что у него просто не хватает фантазии для того, чтобы жить по-другому.

И эта фантазия, как и эти знания, ему не нужны.

Он на них плюется и ругается.

И тут мы подходим к мифологии сферы быта.

Но о ней дальше – восстановите ресурсы вашего внимания.

Ницше vs Дарвин. Как правильно симулировать мозги

#ОСОЗНАННЫЙВЫБОР #ОБРАЗМЫСЛИ #ВАШАСУТЬ

Народ любит качество. Миф.

В том, что касается их жизни, их настоящей жизни, их быта – люди любят только одно – стереотипы.

Человек, который с самых пеленок ел только жареную курицу полковника Сандерса и прочий мусор с усилителями и устранителями вкуса, попробовав блюдо от повараобладателя звезд Мишлен, как он среагирует?

«Какая гадость эта ваша заливная рыба!»

А все потому что в этой еде нет дешевых химикатов.

Зато этот человек с радостью будет поедать гамбургеры из Макдональдса, где котлеты, или то, что их напоминает, наступи завтра апокалипсис, вымри человечество, зародись новая раса, создай она свою цивилизацию и займись раскопками – так вот то уже многомиллионное подобие котлеты все равно будет съедобно.

Людям не нужно качество. Им нужно то, к чему они привыкли, то, что не заставит их думать. То, что не заставит их пробовать новое.

Если вы хотите заработать на массе – не делайте лучшее, делайте – привычное.

И не дай вам бог, делать что-то гениальное.

Толпа всегда болеет ксенофобией, она боится всего нового, потому что его надо познавать. Я почти готов поспорить, что в оригинале несчастного Прометея к скале приковывали не боги – люди. А огонь, что он им принес, люди смогли оценить лишь через тысячелетия.

Помните про потреблядство.

Но помните еще и про то, что каждый нынче в этой толпе хочет быть иным деревом, не таким как все – креативным человеком.

Да, даже наш любитель бигмаков и информационного хлама искренне считает себя другим деревом, непонятым обществом.

Помните и о том, что люди не умеют мыслить вперед, им доступна лишь мысль назад. Оттого они и дорожат так стереотипами и горе вам, если вы захотите поколебать их столь призрачный мир из плоских, но привычных идей и ценностей.

Именно от мысли назад и любви к стереотипам и распяли Христа, именно от этого люди, а не боги приковали Прометея, именно за это…

Но здесь мы подходим к третьему замечательному мифу, который будет таким ключиком к сфере интеллекта и предпочтений.

Между любовью к симуляции «другого дерева», то есть симуляции мозгов и любовью к стереотипам и разрываются современные люди. И это следует помнить, если вы планируете им что-либо продавать.

Но как работает такая дуальность на примере?

Возьмем голливудский блокбастер – бюджет в 200 млн., звезда класса А и какой-нибудь распространенный сюжетец – Мировая война Z. Полные залы, ну или почти полные – в любом случае, это не три человека, и вдруг рецензии – такой предсказуемый сюжет, герои плоские, нет идеи, ничего нового не сказали.

Просто удивительно, как же так – это в голливудском-то фильме про зомби с Питтом в главной роли предсказуемый сюжет! И даже ни одного философского откровения! Что следует ждать от полчищ зомби? Правильно – просветления и помощи в духовной реализации себя. Оммм…

А комментарии по поводу плохой игры – как?! Кто именно вам не понравился? Зомби на стене? Зомби в проходе? В клинике?

Да-да, ты, дяденька, постукивающий зубами, знай, не видеть тебе оскара и пальмовую ветвь, ибо не пережил ты, не показал всей космической глубины своего персонажа. И, конечно же – куда без замечания от тех же людей, что, несмотря ни на что, Питт великолепно сыграл, еще бы он ведь такой актер.

Но бог вас упаси – спрашивать, какие же фильмы этим людям нужны. Вы нарветесь на бесконечный монолог недумающего человека о достоинствах фестивального кино и узнаете, что на войну миров Z он вообще попал по ошибке, как и на железного человека 1, 2, 3, на Бэтмена, на заклятье, проклятье, и прочие недостойные его фильмы. И что на самом деле он признает только Тарантино, тех, кого награждает Каннский фестиваль и… какойнибудь Coronation Street или другой телевизионный треш.

И ни в коем случае не стоит спрашивать этих людей, о том, какие же конкретно фильмы им нравятся, потому что тогда вы нарветесь на еще одно бесконечное рассуждение подобное рассуждению 13-летней девочки из Нижнего Тагила о высокой моде после того, как она в ларьке-парикмахерской просмотрела с дюжину прошлогодних «Лиз» и, может быть, попрактиковалась в стрижке на продавщице огурцов.

И заметьте, ни один из этих прирожденных экспертов не станет платить ни цента за каннские фильмы, а если вы его посадите за «Сталкер» Тарковского одухотворенный наш ценитель фильм оплюет, если он, конечно, не будет знать, что это – Тарковский или выдаст вам еще более интеллектуальное – ах, Тарковский, как он уже приелся, я его перерос.

В общем, помните, что симуляция мозгов – не более чем симуляция, а любовь к стереотипам – это гранит. И как бы наша вторая обезьяна не распиналась о спящей красавице, чихать хотела она на красоту, а спутать ее со спящей красавицей может только… другая такая обезьяна.

Однако если вы считаете, что на фестивалях сегодня показывают другое кино, лучше и глубже Голливуда – увы, значит, вы путаете обезьяну со спящей красавицей.

И Голливуд, и Канны в основном показывают вам одинаково бессмысленные и стереотипные картины, только у одних герои – это парни из соседней квартиры, а у других – гастарбайтеры из соседнего подвала.

И нет, это не потому, что и те, и те – злые капиталисты, набивающие на вас карманы, а потому что вы – обезьяна-шопоголик, которая покупать умеет, а смотреть – нет.

Почему?

Начнем с того, что искусство – это либо поиск бога, либо поиск красоты, что в конечном итоге одно и то же, но это никак и никогда не демонстрация обезьяне обезьяны с целью заработать на ее внимании.

Такие цели ставит перед собой лишь журналистика.

И еще, господа, граждане, товарищи, через настоящее искусство гений меняет себя, СЕБЯ, а не социальную несправедливость!

И уж чем кино, которое искусство, быть не может, так это пошлой и утомительной социалкой об очередных нищих турках, боснийцах, черных и других всевозможных убогих. Почему-то одноминутные хорошие социальные ролики называть искусством все равно не принято, а вот двухчасовые и бездарные принято награждать. Это ведь модно, политкорректно и самое важное – злободневно.

Господа, лишь обезьяна может верить в злободневность.

Ну или больной после лоботомии.

Непонятно?

Злободневность – это зло! Это синоним информационного хлама. Злободневен фейсбук, злободневны новостюшки, но не книги, картины и фильмы.

Не могут они быть злободневными, господа приматы, не могут! Если они злободневны сегодня – завтра они хлам.

За отсутствием туалетной бумаги в СССР и не только подтирались чем? Газетами. И лишь на это вчерашняя газета и годна – почему? Потому что она злободневна!

Но разве шопоголикам это объяснишь? За отсутствием вкуса, человеку нужен диктат моды. А за отсутствием мыслей, необходим диктат злободневности. И то и другое снимает с неосознанного примата ответственность, да и необходимость выбора.

Гений не злободневен, он – всеобъемлющ. «Идиот» или «Кориолан» вне времени и написаны для себя, а не для обезьян. Они не показывают обезьяне – обезьяну, для того, чтоб заработать на ее внимании.

Как сказал бы Ницше, настоящее искусство – лишь то, что ведет человека к сверхчеловеку, а не убеждает убогую обезьяну, в том, что она, в общем-то, ничего и вообще должна любить себя такой, какая есть – волосатой и кривомордой.

Исчезли из фильмов и книг герои, остались одни соседи и гастарбайтеры. Сегодня даже истории монархов, викингов и воинов превращают в костюмированные истории о дальнобойщиках и грузчиках.

Но я и на это готов, только пожалуйста, не надо, не надо того артхауса, напичканного эмигрантами или еще какими тошнотворно жалостливыми к себе персонажами, плоскими как… да как люди. Кстати, нищие и убогие особенно жалостливы к себе, и именно поэтому они так нищи и убоги. Где были бы Цезарь или Наполеон жалей они себя так? Воин себя не жалеет. Себя жалеет раб.

Так зачем мне смотреть фильмы про планктон, почему я должен сочувствовать малообразованным, скотоподобным, алкоголичным, жалеющим себя эмигрантам из Восточной Европы?

А что еще могли б показывать вам фестивали?

Хорошее кино? Помилуйте, вы ж не съедите, наоборот, оплюете и не заплатите – не стереотипно ведь. Гений не может быть привычным. Он не мыслит назад. Да и много его быть не может – контента не хватит. Бетховен, видите ли, не Вася Покрышкин, с ним по треку в день не запишешь.

Вот фестивалям и остается показывать вам ту же обезьяну, только провозглашая ее Белоснежкой, Рапунцель и Василисой Прекрасной. Замечательное решение, когда надо и стереотипности угодить, и мозги дать просимулировать. Казалось бы. Но нет. Мы-то с вами уже проходили, что симуляция мозгов у стада – злободневность, а любовь к стереотипам – скала, оттого режиссерцам того самого нищего артхауса и остается облизываться на голливудские зарплаты и голливудскую славу. И они облизываются, даже не сомневайтесь, ибо такими-то фильмами они точно не ищут ни бога, ни красоты.

Итак, в одном случае масса платит за развлечение, в другом – за симуляцию. Но ни разу
и нигде она не платит за настоящее качество, за красоту.

Если красота вообще когда-либо была массе знакома.

Немного итогов

#НЕРАВЕНСТВО #ВИДЕНИЕСУТИ #ОБРАЗМЫСЛИ

Эллочка-людоедочка. Словарный запас – 33 слова.

Вот они – 80% человечества – в большей или меньшей степени, Эллочки и Эллы.

Вот она та масса, с которой вы будете работать вне люксового сегмента. Да и там вы не всегда от них застрахованы, ибо синдром Эллочки присущ еще большему количеству населения, чем 80%, но в облегченной степени.

Запомните – это ваша целевая, целевую надо знать не только в лицо, но и в задние части, дабы не покупаться на дешевый макияж, камуфляж и прочие симуляции.

Помните, что люди мыслят только назад. Они основываются лишь на том, что с ними уже произошло и не способны к анализу, зато способны к повторению, не способны к усваиванию чего-то нового, зато способны к более или менее искаженному воспроизведению чего-то когда-то увиденного.

Эллочка не способна мыслить вперед, зато хорошо обезьянничает.

Она хорошо может повторить слова, жесты, поступки, виденные ею ранее и очень, очень, очень много раз. И ради бога – не убаюкивайте себя иллюзиями, что она просто не знала лучшего, а вы, такой просвещенец-декабрист, докажете темному народу, что лучшее существует, объясните, как хорош ваш товар. Не пройдет. Если товар ваш по-настоящему лучший и инновационный, если это действительно новое слово – не докажете. Принудите в лучшем случае.

Вот она демократия – нищие калеки, подслушавшие разговор двух баронов о том, какая кантига лучше, ничего в нем не понявшие, но выцепившие оттуда слова – «что ж – на вкус и на цвет». И в следующий раз, когда эти бродяги напьются и разорутся в очередной раз пьяными всхлипами, прикрикнувшему на них адекватному человеку в ответ прозвучит классическое «иди на», но в этот раз с претензией на мозги, потому что теперь эти глухие убеждены, что на вкус и на цвет все разные и они право имеют.

Черни говорили, что она не в состоянии понять Босха, что верно. На холсты она умеет только блевать, но если раньше за это наказывали, то теперь чернь, симулирующая мозг, выучилась обезьянничать и повторять обрывками схваченные где-то слова. В общем, теперь она блюет на холст и заявляет, что вы просто ничего не понимаете в искусстве.

После гениев толпа не способна удержать суть, ее вершина – ухватить форму, ей под силу только копировать – не создавать. Так рождаются ремесла, и так же они вырождаются. Когда полностью теряется суть, и остается только мертвое подражание форме – исчезает даже ремесло.

Помните разницу: ремесло – это форма, искусство – всегда и только содержание.

Ремесленник – каждый, набивший руку. Художник – редкость. Гений – почти невозможность, ошибка природы.

К примеру, картина – это не пропорции и степень реалистичности, это, прежде всего, выбор: выбор ракурса, выбор сюжета и выбор подачи. Но самое главное – выбор истории, которую она заставляет зрителя пережить. А если вы рисуете невероятно реалистичные, но абсолютно импотентные странички из провинциального глянца, которых любой фотограф снимает 100 штук в день, если вы рисуете не менее плоскую и занудную глянцевую социалку с единственной целью давить на жалость, то вы бездарь, и миллионы за картину вам не получить никогда.

Тернист путь к сверхчеловеку и не обезьянам его осилить.

Хотите быть осиленным обезьянами – это либо почти принуждение, либо доступность.

Помните историю о цирковом акробате, который всю свою жизнь готовил один номер величайшей сложности, в день премьеры проделал его с удивительной легкостью и был освистан. И так повторялось везде, пока какой-то поломойщик не посоветовал ему – а ты запнись.

Мораль – приматы не любят совершенства? Нет.

Приматы назовут совершенством лишь доступное приматам.

И нет, они не становятся ни умнее, ни тупее со временем.

Читайте басни – как зелен нынче виноград.

И помните, что чернь – неблагодарна.

Даже если вам удастся доказать свиньям, что бисер чем-то ценен и хлев хоромам не чета, свиньи просто перейдут в хоромы и засрут их до уровня хлева. А потом обвинят вас в семи смертных грехах и будут до гробовой доски убеждены, что вы-то во всем и виноваты. Выто и украли у них их потом и кровью заслуженный бисер, их потом и кровью заслуженный комфорт.

Если вы действительно хотите стать богаче ящика С, забудьте о роли просвещенцадекабриста, задумайтесь – прав ли Дарвин в вопросах эволюции? Как макака станет человеком?

Итак, немного итогов.

СРЕДНЕГО КЛАССА НЕТ.

ОНЛАЙН ПРОДАСТСЯ ВСЁ.

ЛЮДИ НЕ ЦЕНЯТ КАЧЕСТВО. ЛЮДИ ЦЕНЯТ СТЕРЕОТИПНОСТЬ.

НО ЛЮБЯТ СИМУЛИРОВАТЬ инаковость, любят симулировать мозг.

Однако платить за это не любят.

А потому даже плохое ремесло выгоднее хороших понтов.

И будьте готовы к потреблядству.

Помните, что гораздо выгоднее продавать и сотрудничать с тем 1% с супергеройскими покупательскими возможностями, чем с 80% мух, у каждой из которых по 1 пенсу.

Но сможете ли вы?

Главное слово для того 1% – качество. Но обеспечите ли вы его? Качество обезьяны и качество человека – разные понятия.

В нищей Дакке, простыню, с которой только что встала бездомная собака, встряхнул – и чисто. А слово белоснежность обитателям трущоб – незнакомо. Для них встряхнул и уже качественно.

А если вы не отличаете Бибера от Бетховена…

Для того чтобы доехать до Нью-Йорка важно знать, во-первых, откуда вы едете и, вовторых, в Нью-Йорк ли вам надо. Сколько миллионов вам хватит для счастья – пять, десять, двадцать. И ведь сколько раз вы это слышали? А сколько раз вы над этим задумались? Сколько раз вы отвлеклись от вашей работы консультантом, продавцом, клерком, стартапером и подумали, насколько эта дорога действительно ведет вас туда, где вы хотите оказаться. Насколько работа каким-нибудь финансовым менеджером или менеджером по персоналу в международной или локальной компании способна привести вас хотя бы к двумста тысячам долларов в год?

Да действительно ли вы хотите поменять ящик? Где вы хотите оказаться через пять лет? И не говорите себе – я хочу машину подороже, путешествия почаще, дом побольше. Это идиотизм, такой же, как пятилетняя девочка, заявляющая, что хочет быть актрисой, потому что Кара Делевинь.

Поняв, куда вы идете, вы увидите, хватит ли у вас на это внутренних ресурсов: твердости, ума, вкуса, обаяния. Бросьте этот онанизм, который так любят псевдо-психологи и читатели Пауло Коэльо – ты совершенен, какой ты есть, ты можешь все. Если вы, будучи обезьяной, видите себя на месте Вагнера, Эйнштейна, Ларри Пейджа или Абрамовича, то как бы вы не хотели и не просили об этом Вселенную (Будду, Кришну, Христа, Багаванов, Банк, ГАЗПРОМ – нужное подчеркнуть), вы там все равно никогда не окажетесь: не может обезьяна искренне желать того, что и делать она не способна.

До того как полюбить себя таким, какой ты есть, пойми хотя бы, какой ты, черт возьми, есть.

Сбросьте с себя бред демократизации. Люди не равны по своему интеллекту. Если ты Шрек с болота, тебе никогда не стать королем Артуром, Зигфридом, Беовульфом, Чингисханом или Биллом Гейтсом, потому что ты Шрек, и интересы у тебя соответствующие.

Если вы Шрек с болота, вы никогда не получите миллионов, но где в своем болоте и на что собрались вы их тратить?

Знайте ваш исходный пункт, потому что он определяет пункт вашего назначения. Вдумайтесь, сделайте это без стереотипов, злободневности и потреблядства.

И забудьте, забудьте вы эти слова – зачем загадывать, все равно всё получается иначе. Из Парижа в Москву можно попасть тысячью разных путей – это верно, и идущего спасет лишь импровизация, но вот насчет пункта назначения сомнений быть не должно. А если вы вроде бы в жопе, но не знаете, где бы вы хотели оказаться, если не там, значит вам и в жопе хорошо.

Если нет четкого представления целей, значит вы никогда не выберетесь из ящиков С и Д, но это еще значит, что вам там самое место.

Хорошая новость – люди не равны по интеллекту и возможностям, зато перед депрессией равны все. А вот счастье клеится только к смелым – невероятные ресурсы смелости нужны людям, чтобы признать свое место. Не убеждайте себя, что желтый клык с нитками слюны – это признак обаяния. И никому не давайте себя в этом убеждать.

На такой ноте естествознания мы и завершим этот цикл введения в человекологию и человеческую денежную систему.

О терпимости

#НЕРАВЕНСТВО #ВИДЕНИЕСУТИ #ОСОЗНАННОСТЬ

Вся человеческая история пестрит геноцидами.

Нет ни одного века, в котором бы кто-то кого-то не истреблял.

И если геноцид для человека начинается с евреев, Освенцима и Треблинки, значит, «Шарик, ты – балбес».

Шарикам стоит воздержаться от рассуждений.

С тем же усердием с коим чернят нацистов за евреев, можно чернить евреев за ханаанцев, и вопрошать – с чего это их бог так кровожаден, чтобы в своей святой книге требовать поголовного истребления стольких народов. Двойная игра. Этим можно, тем – нельзя.

Это не к еврейскому вопросу, это к вопросу о терпимости.

Излюбленная во всех позах тема в России – Гитлер и Сталин.

Одни с ужасом кричат «как можно приравнивать Сталина к Гитлеру?!», другие с не меньшим ужасом отвечают «как можно не приравнивать?!». Если рассуждать об истории столь эмоционально, она превращается в цирк.

И сегодня не важно уже сколько и какой родни у вас там полегло.

Смерть одного – трагедия, миллионов – статистика. Не надо закатывать глаза при этой фразе – чем истеричнее существо, тем меньше его способность к анализу фактов.

В охоте на мамонтов тоже полегло невероятное количество ваших предков, а вы даже не знаете их имен. А ведь они тоже проявляли героизм.

А сколько ваших предков полегло в междоусобных войнах славян. Среди них тоже были герои.

А нашествие татаро-монгол – сколько жизней оно унесло! А эти печенеги, половцы, постоянно нападающие на Русь, сколько всяких дедов они переубивали!

Блока надо запрещать, как вообще смеет он – «да, скифы мы, да азиаты мы с раскосыми и жадными очами».

А викинги – что ж они всегда мирно что ль из варягов в греки шныряли?

Не надо здесь о разнице в масштабах – это еще большой вопрос, кто кровожаднее по отношению к занятым землям – Чингисхан, Гитлер или отцы-демократы США.

Чтобы история не превращалась в жалкое цирковое зрелище, в ней не нужно искать правых и виноватых, своих и чужих – вопрос не в Сталине или в Гитлере, и даже не в их идеях, а в том, как их идеи будут использованы сегодня, в каком направлении и кем?

Чернь загаживает слова, поступки и идеи, потому что суть у нее такова – склонность к формализму и упрощению. Но верно и обратное – любая идея, от масс очищенная, очищенная от лицемерности, плоскости, лени, от формализма – способна заиграть новыми красками, способна толкнуть человечество к прогрессу. Важно лишь кто за нее берется и как.

Но начнем проще.

Вспомним еще раз: мотивации у людей не меняются уже как минимум пять тысяч лет. И ничего изменений не предвещает.

А раз мотивации одинаковые, так и устремления, поступки будут схожи – и нет разницы копье у вас или дрон, айпад или голубиная почта, если вы действуете из одинаковых побуждений, то разница будет невелика.

Много нынче желающих топтать сталинизм. Топтать диктатуру вообще. СС – жечь, Гитлера – жечь, Сталина – в печку. Расстреливать и сажать. Вот он зверский оскал их терпимости. Гениальная вещь – пропагандировать терпимость с нетерпимостью, с непримиримостью зверской.

Вот г-жа Собчак, например, говорила как-то с одним американским экспатом о толерантности и терпимости, коснулись они темы Гитлера, и дама тут же ушла, сказав, что вообще не станет разговаривать с человеком, поддерживающим нацистов, коим журналист тот не был, но у нее же «дед воевал», она была слишком эмоциональна, чтоб его дослушать. А американец-то, бедный, только и старался у нее спросить – как же так, значит сталинистам сталинскими методами пользоваться нельзя, а антисталинистам, которые за гуманизм и терпимость – можно.

При этом г-жа Собчак, и многие другие антисталинисты, гуманисты и борцы за права человека любят ссылаться на США, где Кеннеди открыто признал в свое время права сатанистов, потому что они – тоже электорат, и потому что в стране свобода вероисповедания.

Если ты христианин в стране со свободой вероисповедания, тебе придется выслушивать сатанистов, может быть ты их тоже раздражаешь со своей верой в Христа.

Самое замечательное, что при этом абсолютно забывается маленький факт – человечество никогда за свою историю не было свободным, равным или равноправным.

Никогда и нигде.

И, слава богу, страшно подумать, что такие свободные Шариковы способны натворить.

Пресловутые свобода, равенство и братство всегда и везде выливались и выливаются в олигархию или диктатуру.

Господа, пожалуйста, никаких образов олигархов из дешевых российских сериалов и не менее дешевых газет. Два определения: в эпоху античности – лицо, принадлежащее к правящей группе, являющееся членом олигархического правительства, позже – представитель крупного монополизированного капитала. На деле эти два определения всю человеческую историю относились к одним и тем же людям. Ничего удивительного нет в том, что люди, которые заседают в правительстве будут иметь широкие и хорошо защищенные интересы в торговле. Господин брат короля, герцог Орлеанский, тоже хороший пример олигарха своего времени – помимо всех своих земель и участия в правительстве, месье часто мог иметь права на монопольную торговлю теми или иными товарами в определенном регионе или с определенной страной.

Другой вопрос – как ведут себя эти олигархи, могут воспитанно, а могут – не очень, смотря где росли.

Одно из самых распространенных знаний на планете – демократия – это, по сути своей, олигархия, где каждый олигарх имеет ко всему прочему и почетное звание гражданина, которого чернь лишена, плюс это обязательно, неуклонно – рабовладельческий строй. Где есть почетные, богатые, уважаемые граждане, просто граждане, плебс, варвары и рабы.

Так что США действительно искренне – оплот демократии. Они честны, они правда несут демократию повсюду, как Древний Рим – пиктам.

Но массы отказываются это запоминать.

Рабы – не мы, мы – не рабы.

Демократия – рабовладельческий строй, но рабов среди нас нет.

Мы за свободу слова и заткнем глотки всем, кто посягает на наше видение истории.

В воспитании детей ни одна брошюрка не упустит пункт – будьте с детьми искренними, искренними, искренними, иначе пожалеете. Создается впечатление, что взрослые и дети – два абсолютно разных человеческих вида. Детей надо развивать, их надо заставлять читать, рисовать, учиться, с ними надо быть честными, а вот взрослым развиваться уже ни к чему, искренность с ними не нужна.

Революции на самом деле поднимаются вовсе не за какую-либо идею и не против.

Революция будет там, где есть противоречивость. Давайте вашему ребенку взаимоисключающие приказания, противоречьте сами себе, сегодня за это наказывайте, завтра за это же хвалите, а послезавтра и вовсе не обратите внимания, и ребенок станет неуправляем. Так же и масса. Не путайте это с обещаниями власти и неисполнением обещаний, коррупцией и прочим. Система может быть архискоррумпирована и бездарна в своей лжи и попытках это скрыть, но если там не возникнет глубинного абсурда ситуации, революции не состояться. Массы тяготеют к привычке, главное, чтобы народу было понятно действие системы – честное или нет, но понятно или непонятно вообще. Как с церковью в средние века – просто поклоняйся и даже не старайся понять, ибо бог – непостижим. И та, и другая схема доступна животному – либо слепо исполняй приказания, ибо хозяин непостижим, либо вот такие у хозяина требования, такие награды, такие наказания и такие опасности – всё доступно, понятно, стабильно и привычно.

Лишь когда появляется двусмысленность и непонятность в функционировании, я еще раз подчеркну – не нечестность, не жадность, не коррумпированность, не глупость, а именно глубинная противоречивость, когда вроде и понятно, и непонятно, чего от тебя хотят и как тебе жить, чтобы жить безопасно – тогда и возникает взрыв. А какую идею массы себе выбирают за знамя – это дело десятое.

Не путайте нестабильную и паршивую жизнь. Можно жить крайне паршиво, но стабильно, а потому – спокойно. А можно вроде хорошо, но нестабильно – вот тогда в народе волнения.

Масса примет любые законы и любые беззакония, лишь бы они были систематизированы и ясны или же так абсолютно непонятны, так непонятны, что это непостижимость уже тоже становится правилом. В общем, масса примет любые правила, лишь бы – правила.

А парадоксы как раз то самое взрывчатое вещество.

Сегодня идет такая арабизации Европы именно потому, что ислам политкорректности не признает. Искренне он признает только шариат, где все прописано до мелочей – и права людей, и бесправие неверных. Это очень четкий свод правил. Крайне недвусмысленный и терпимости не признающий.

Представьте себе таких Pussy Riot в мечети – что от козлика там останется? Это не прихожан от них защищать придется, а взводом ОМОНа их растерзанные останки из мечети вытаскивать, особенно в Саудовской Аравии.

И хватит мыслить прав/виноват. Думайте глобальней. Разговор не о скучающих девушках, мусульманской/православной фанатичности или исламизации Европы, разговор о том – способны ли люди вообще на терпимость?

Доступно ли вообще массам такое понятие, такое чувство? Поведение такое доступно ли?

Потому что если массам это недоступно, для тех немногих, кто на терпимость способен, она становится смертью. Буквальней – если вы терпимо относитесь к соседу, который нетерпим к вам, то вы будете поступаться вашими интересами, пока не окажетесь у него рабом, ну или же пока он не побьет вас камнями – за инакомыслие.

И это еще полбеды, потому что если терпимость людям вообще не характерна (вы видели когда-нибудь, где-нибудь терпимое животное?), то это в принципе грубейшая попытка идти против природы. А такое всегда заканчивается парадоксами и огнем.

Можно сказать – мы за свободу вероисповеданий, но надо отвечать за свои слова и быть готовым к тому, что тебе придется не только признавать и выслушивать сатанистов, потому что когда человека игнорируют, он проявляет агрессию. Тебе придется еще как-то и с исламом взаимодействовать, который в свою очередь свободы вероисповедания не признает.

Саудовская Аравия за свои деньги в Эр-Рияде католических соборов не строит.

И нет, это не дискуссия о том, как сильный пожирает слабого, и особенно НЕ высказывание за нетерпимость и косность, это желание логически, без штампов, без псевдополиткорректности и гуманистического закатывания глаз подумать, как масса, отягощенная страхом перед малейшей инаковостью, может быть терпимой.

И это не вопрос европейского, американского или СНГшного общества – естественно, в странах ящика D и население более дремуче, но по сути своей люди везде одинаковы, просто где-то их больше воспитывали.

Как у существа, которому из всего спектра эмоций, по-настоящему, без симуляций доступен только страх – как у такого вы выработаете терпимость?

Да как вы даже просто объясните ему это понятие?

Одни из самых косных людей – это закоренелые «христиане» и отъявленные гуманисты, здесь они кричат о ценности человека, там вопят, что всех с иной ориентацией, иной мыслью, иным чем-нибудь надо жечь и вешать.

Здесь они вопят о смирении и всепрощении, там – СС, Гитлер – табу, табу, язвы на вас, ужас и анафема, анафема.

Чего стоит такая терпимость?

И ведь уродлива не нетерпимость, отталкивающе – лицемерие. Втройне отталкивающе, потому что у людей оно неосознанное.

Глупость – единственное, что непростительно.

А лицемерие людей проистекает именно из глупости их. Оно не намеренно, оно хуже – оно неосознанно.

И ведь даже для них оно вредно.

Когда обезьяна пытается натянуть на себя терпимость, обезьянничая понимание, это ведь и для самой мартышки кончается печально.

На десять усердно обезьянничающих терпимость макак, достаточно одной честно нетерпимой, но с палкой. Конец истории предсказуем. Одно хорошо – так хотя бы лицемерия на планете становится меньше.

Но и это еще не конец.

Макаки сами и не додумаются никогда что-либо копировать, их к этому пинать нужно, науськивать.

Тут хорошо очень вспомнить роль старейшин.

Мы видели уже, что люди не любят брать на себя труд мыслить и ответственность решать, а раз так, им нужен вожак, старейшина, ярл, князь, император, который сказал и точка. Непререкаемый авторитет.

Сказал инквизитор – это черное, это белое, значит, так оно и есть. А если ты что не так видишь, так выдери око свое, чтоб оно тебя не смущало.

Животная вещь, но ведь людям-то подходящая.

Только так массы человеческие и функционируют.

Только так, через единственно доступные им эмоции страха, в обществе – порядок и закон. Если общество дико, так и законы ему нужны соответствующие.

Не можете вы дать толпе диких каннибалов законы высокоморального рыцарства. Они вас сожрут и друг друга перережут.

Рабу – рабское, как богу – богово, господа.

И не надо отягощать мои фразы цветом кожи или национальностью, если раб – раб, то только по содержанию своему – из-за дикости своей внутренней и нежелания своего развиваться – расы тут ни при чем.

Шарикову – Шариково.

Право на мнение

#НЕРАВЕНСТВО #МИРОВОСПРИЯТИЕ #ВИДЕНИЕСУТИ

«Свобода слова» – словосочетание, вызывающее неконтролируемое слюноотделение у большинства журналистов России и Европы.

Граждан США оно возбуждает меньше.

Здесь этой свободы нет.

Большинство населения СНГ почему-то путает возможность публично вылить на власть/меньшинства/знаменитостей помои со свободой слова.

Вы действительно можете что угодно настрочить об Обаме, вас действительно никто не арестует за то, что вы пишите дрянь о президенте. Вас посадят за то, что вы – расист или вообще – террорист. Нет-нет, это не власти обязаны вам доказывать, что вы на деле террорист, это вы должны как-то убедить их в обратном.

Законы такие.

Любого, гражданина и не гражданина США, можно задержать, посадить, пытать, без вынесения обвинения и сроков заключения, основываясь на подозрении в терроризме.

И нельзя сказать, чтоб этот пункт как-то особенно обсуждался в американских СМИ.

Или вот дело о любви агентства по борьбе с наркотиками и крупнейшего мексиканского наркокартеля Синалоа. Любовь у них завязалась еще в далеких 90-х, в особенно активную фазу вступила в 2006, а к 2014 году о ней всем рассказали. Любовь тогда уже завяла, деньги отмыли, нужных людей спрятали – самое время для гласности.

А хотите – Афганистан. За 12 лет Соединенными Штатами было потрачено 96,6 млрд. долларов на его восстановление. В 2014—2015 правительство США планировало выделить на те же цели еще 12 млрд. долларов.

Где в Кабуле второй Дубай?

Много ли об этом говорят? Не об успехе или поражении Обамы в Афганистане, не о прогнозах насчет региона, не расплывчатые «США это выгодно» и не откровенно идиотские – всемирный заговор евреев. Часто ли вы натыкаетесь на конкретную информацию по взяткам, расхищению, махинациям с четкими цифрами и подсудимыми?

Это и есть свобода печати в самом чистом своем понимании.

Свобода слова невыгодна журналистам. И дело не в Большом Брате, а в том, что вам лично не интересно все, что как-то ломает вашу картину мира. Почему любят котиков и невероятно тупых журналистов – они кормят вас безопасными стереотипами. Или дрочат вашему эго.

Так что если и есть кто такой фанатичный, проделывающий невероятные расследования, то в СМИ и топы Google, Facebook или Youtube ему не попасть не из-за особливо злобных ЦРУшников, а потому что «вот моя косметичка» или «духовное, Кант, Толстой, гуманизм! Люби себя таким, какой ты есть, только будь добрым к людям, злые-злые капиталисты, банкиры, расхитители» – безопаснее.

СМИ свободны. Они тщательно и хорошо исполняют свою основную миссию. Если вы полагали, что основная миссия СМИ – просвещать население, нельзя не вспомнить Матроскина, «поздравляю тебя, Шарик, ты – балбес».

Не думай, Шарик, об экономике или политике.

Еще в момент зарождения газет, столь знаменитые французские энциклопедисты адски ругались на подобную графоманию. Потому что газеты и журналы создавались для нечитающего населения (внимание – не неграмотного населения, а для населения не способного к чтению книг), чтобы заработать на черни немного денег, скормив ей нечто для нее удобоваримое.

Газеты, журналы и их потомки никогда не были просветителями общества, они и не задумывались никогда как инструмент просвещения.

Пытаться их инструментом этим заделать, даже в теории, это так же странно, как стараться приобщить бегемота к классическому балету.

Право на высказывание своего мнения всегда было привилегией – нигде и никогда оно не было нормой, доступной всем.

Не было никогда за историю человечества полной свободы слова и не будет.

И слава богу. Страшно подумать каких непостижимых пределов какофонии и идиотизма способно достичь человечество, дай ему только волю.

Это как демократия – равенство, да, но не всех, а первых. Равноправие на высказывание и на мнение – да, но среди избранных, а не всего поголовья двуногих.

И избранным этим для того чтоб договориться СМИ не нужны.

Легендарный король Артур, например, тоже был большой борец за равноправие и свободу. Все сидящие за его круглым столом имели одинаковые права и одинаковый вес высказываний, но надо быть кретином, чтоб верить, что за его круглым столом помещалась вся Англия.

Вопрос свободы слова и права на высказывание, по-настоящему, лишь вопрос между олигархией и тиранией – одна голова или три, но никогда не сотни. И не надо под «олигархией» видеть «братков» в Адидасах или вороватых чиновников. Представляйте римский сенат. Не надо под тиранией видеть исключительно идиота-самодураизвращенца, вскрикивать лихорадочно – «Путин!», «Сталин!», «Нерон». Представьте это себе как режим, где решает один человек, не рак, щука, лебедь, как в басне, где «воз поныне там», а один человек, чтоб тянуть воз в одну сторону и сдвинуть его-таки хотя бы на сантиметр.

Еще неполиткорректнее: плебс – Шарики и Шариковы – как никогда ничего не решал, да, господа, и смиряйте ваше эго, так решать никогда и не будет. Не способен он на решения, потому что существа не способные ни к мысли, ни к ответственности физиологически не могут ничего решать. Им хлеб нужен и зрелища, на том их интересы кончаются.

Читайте «Кориолан».

Теперь два слова о формализме – биче ящиков C и D, но и практически единственном инструменте их улучшения.

Формализм – ярчайшее проявление глупости. Чем тупее существо, тем больший оно формалист.

Очень ВАЖНО: не бывает плохих или хороших действий, бывают убогие и не очень намерения.

Мотивации бывают достойными или уродливыми.

Действие же всегда – нейтрально.

Педофилия. Изнасилование пусть даже 14-летней девушки старым, нищим, закомплексованным менеджером по продажам, неспособным на нормальный акт с женщиной – уродливо.

Спор совершеннолетнего Ромео с 14-летней Джульеттой о том жаворонок это или соловей – классика.

Убийство маньяком изнасилованной им 9-летней девочки, позволяющее ему почувствовать себя сильным за счет чужой боли – уродливо и наказуемо.

Убийство 9-летней девочкой такого маньяка во время самозащиты – норма. Естественное желание безопасности.

Взятка за сбитую и искалеченную во время вождения в пьяном виде беременную – это одно.

Взятка чиновникам для того, чтоб они все-таки наконец-то как-то достроили адекватное отделение для больных лейкемией – это другое.

Но толпе этого не понять – слишком много для нее тонкостей. Ей – надо четко и просто. Вспомните «гениальный» философский тост Шарикова «Хочу, чтобы все».

Формализм – это болезнь черни, потому что там, где нет способности к мысли, бьет в глаза форма. Формализм это восприятие мира ящиков D и С. Хотите стать состоятельнее, выбивайте его из себя.

Не бывает плохих действий, идей или концепций. Все упирается только в «кто». Кто за них берется. Не важно, что делает человек, важно кто он. Суть его какова. Сутью мотивации и диктуются. Чем бы ни занимался Шариков, результат всегда будет уродлив. Не бывает у кретинов хэппи энда: не способны они к созиданию. К разрушению – тоже. Как макаки – обезьяна не сломает бункер и не построит – загадит только.

Нищим нужен формализм, чтобы все было просто, ничего не напрягало мозг («все у всех отобрать и поделить», Шариков)

Око за око, зуб за зуб – это понятно, остальное из восприятия выпадает – сложно чересчур.

Глупо учить собаку изящной словесности.

Глупо прилаживать двигатель боинга к велосипеду.

Так вот не более разумно давать существам с сутью зуб за зуб гуманные законы, требующие от них малейшей внутренней собранности или хотя бы простейшей логики.

Почему в Швеции возможны целые кварталы как Хаммарбю, а в России, Казахстане или Анголе – нет? Из-за честного правительства? Нет. Из-за того, что люди чуть собраннее и ответственнее. Увы, стремление к безупречности либо есть, либо нет.

Нищий «йог» встряхнул после бродячих собак свою простыню и ему чисто. Ни за что в жизни вы ему не докажете, что он – свинья, что спать на никогда не стиранной тряпке еще и после больных блохастых собак не есть гигиена.

Он не видел лучшего? Отведите его в самые приятные отели с хирургической чистотой, он разницы не заметит.

Встряхнуть тряпку после собак – это вершина его чистоты, к лучшему вы его приучите только страхом. Совести у него нет, понимания своей выгоды тоже, он даже за деньги тряпку свою так стирать не будет, как под страхом палки. Либо стирка, либо побои. Вот тогда тряпка… хотя бы вонять перестанет. Но эта пародия на чистоту нищему тому даром не нужна, счастливее она его не сделает, несчастнее тоже. Целые поколения такой голытьбы смениться должны, поддерживая чистоту из-под палки, прежде чем, однажды прапраправнучка того нищего вдруг сама заметит – что-то грязно как-то из-под собак, дай хоть состирну.

Так и добиваешься прогресса.

Так прививается прогресс приматам.

Через формализм.

Ты никогда не объяснишь обезьяне, что такое вонять, что такое бактерии и гигиена – это выше ее понимания, но взять палку и заставить ее стирать тряпье ты можешь. Суть теряется – суть обезьянам недоступна, форма остается.

Око за око, зуб за зуб – для того чтобы отойти от этого закона, нужны хотя бы чуть-чуть думающие существа, чья эмоциональная палитра включает в себя больше, чем разнообразие страхов и страшков, существа способные понимать хотя бы одну иную мотивацию, чем палка.

Заставь дурака богу молиться, он и лоб себе разобьет.

Так случаются буйства формализма.

Когда величайшими скульптурами называют два раскрашенных кирпича, величайшими картинами – детально нарисованный глаз… из учебника анатомии. Величайшей музыкой – видео, где очередной гений фортепиано минуту, зато с невероятной скоростью перебирает пальцами, чтоб еще 15 минут потом рассуждать о сыгранном словами – я вдохновлялся трансцендентностью звуковых волн в постоянном континууме времени и пространства.

Зато стихи и книги, сегодня должны быть прямо по Ленину – «понятны народу!» – о дальнобойщиках и уборщицах. Чем примитивнее, тем лучше, чтобы даже черви в кишечнике нашли свои переживания в персонажах. Книги ли, фильмы, сериалы, древний римлянин, король Англии, Дракула или вообще эльф – всё одно – мыслить, говорить и действовать персонаж будет как кассир в Макдональдсе, причем выглядеть тоже.

В своем «Заратустре» Ницше с ностальгией думал о тех временах, когда тон жизни задавали короли, переживал, что измельчали они нынче, и предсказывал век торгашества, когда самым ярким представителем человека станет приземистый, недалекий, беспамятный бюргер-крестьянин с хитрецой.

В XIX веке так и произошло.

Сегодня торгашество – в прошлом. Тот бюргер со всей его ограниченностью обладал хотя бы прагматичностью и трудолюбием. Устремлениями обладал, пусть маленькими, невысокими, но стремлениями. Голытьбе же стремления недоступны, ей на самом деле даже деньги не нужны. И сегодня маятник дошел или доходит до противоположной вершины – до голытьбы.

Люди не меняются тысячелетиями, потому что мотивации их одинаковы.

Мода меняется.

В какое-то время тон задает церковь, потом короли, потом маятник, дойдя до верхней точки, разворачивается, внимание обращается уже к придворным, затем к торговой прослойке, к бизнесменам, уходит все ниже и ниже…

Очень хорошо иллюстрирует эволюцию моды на социальные прослойки кукла Барби.

Начав в послевоенные годы как проститутка Лили, продающаяся в магазинах для взрослых, Барби все-таки стала Барби, с налетом совершенности голливудской дивы 30-х, принцессы, снисходящей до простых смертных – безупречной и элегантной всегда. Не дай бог не пьяной, посверкивающей целлюлитными ляхами или дряблым животом, бабой.

С годами девушка стала раскрепощаться, пошла работать, даже пыталась рожать, стала ближе народу, потом еще ближе народу. Денег у нее поубавилось, лоска тоже, она стала проще в общении, проще в одежде. Помолодела. Женщиной бальзаковского возраста Барби не была никогда, но ученицей колледжа стала недавно. Сегодня самые продаваемые куклы – монстр Хай.

Если голливудскую диву 30-х с ее безупречным маникюром/макияжем/волосами большинство людей в принципе не встречало никогда, то монстров «Хаев» каждый видел не раз. После корпоративов, выпускных, хэллоуинов, дней святого Патрика улицы англосаксонского и европейского мира ими пестрят – жирные, плохо накрашенные, даже в дорогой одежде все равно – бомжацкого вида пьяные «монстры Хаи» могут спать у бара, на обочинах, в такси, в метро… В кукольном варианте они только слегка худее. Но, может, это просто то как они видят себя в зеркале.

Представьте таких дам и вы увидите, что круг почти замкнулся. Чувствуете, как близко отсюда до послевоенной проститутки Лили?

Дойдя до верхней точки Шариковых, маятник развернется.

Может быть, уже разворачивается.

И монстр Хай, и Барби производит одна компания – Mattel.

Как бы маятник не качался – общее положение неизменно.

У людей с менталитетом ящиков D и С не было права слова ни 2000 лет до нашей эры, ни 2000 лет после.

Вопрос в фокусе.

Фокус на ящике A – правда очевидна.

Фокус на В – шума больше, информационной шелухи тоже, легкие разговорчики о равноправии.

Фокус на ящиках D и С – общий гвалт. Все орут, никого не слышно. Все общаются, никто не слушает. Все высказываются, никто не думает. Свобода, равенство и братство. Там где фокус – в ящиках D и С, не в системе в целом.

Система как была иерархизирована, так осталась, просто фокус ушел… временно.

И систему не изменишь, потому что психология у людей такая – стайная.

Любая стая – это всегда и только строгая иерархия.

Только в строгой иерархии приматы способны более-менее на человеческое поведение.

И разница между существом с менталитетом ящика В и существом из ящика D бьет в глаза. А если вам ее не заметно, «поздравляю, шарик, ты – балбес».

Значит, вам еще работать и работать… («лупить себя по затылку», профессор Преображенский)

Если, конечно, вы на это способны – без палки-то над спиной.

Для всеобщей свободы слова нужна ответственность каждого – не всеобщая, ничья, общественная, несуществующая, а личная ответственность каждого за любое из его слов и действий. И никаких оправданий, потому что оправдания и извинения ситуации не исправляют.

Для всеобщей свободы слова нужна всеобщая осознанность.

Хватит верить в Атлантиды.

Дурак никогда не поймет, что он дурак.

Нет ничего страшнее, чем глупость.

Последствия всего остального обратимы.

Глупости – никогда.

И она – неискоренима, господа.

Так не будет у дурака свободы слова, действия и выражения – безопасности ради.

Демократия – пусть.

Равенство – может быть.

Не среди всех – среди первых.

И не потому что «злой большой брат».

А потому что закон выживания – прост и суров:

Один человек оказывает куда больше влияния на события и природу, чем миллионы навозных мух. Равнять их – безумие.

Об экономике и мировосприятии

#КАЧЕСТВОПРОДУКТА #ПОТРЕБЛЯДСТВО #НЕРАВЕНСТВО

Есть у некоторых убежденность, что в нищих странах все дешевле.

Миф.

Столь же детский, сколь истории о слипающейся попе.

Любой путешествовавший по Африке – не по египетским курортам для русской глубинки – но Эритрее, Анголе, Кении знает, что это не страны, где все дешевле, это страны, где ничего нет. Население кормится там своим огородом, а любые бытовые удобства, начиная с тарелок и заканчивая сидушками для туалета, там как раз стоят бешеных денег.

Пример: нужна мне кофеварка. Я человек в бытовых вещах ленивый, хочу, чтоб с одной стороны бобы засыпал, с другой кофе получил. В LA у меня огромнейший выбор – от $25 до $1025. Могу синюю, черную, красную, хоть заказной расцветки, какие угодно опции, хоть дистанционное управление со смартфона, могу «зеленую», не эксплуатируемыми маленькими китайцами собранную, потребляющую меньше ватт и отдающую всю выручку детдомам в колумбийской глубинке. Стоить такая будет $800, ничего она не умеет, со смартфона не управляется, зато совесть моя должна облегчиться. А если мне в магазин ехать долго, могу онлайн заказать, причем так, чтоб тем же вечером моя кофеварка уже кофе варила.

А вот человек даже не в Эритрее, в Бразилии, или не в Бразилии – в СНГ. Найдет он себе кофеварку за $25? Нет. А если какой сердобольный китаец и завез по такой цене, то качество там сосет. Даже Head&Shoulders по качеству отличаются: это одна смесь в Китае, другая в Украине и третья в Германии.

Если мы Эритрею возьмем, то при слове кофеварка продавцы будут долго и подозрительно вас рассматривать. Где вы последний раз видели кофе? И вообще, зажрались тут, белые. Нет кофеварки, сервиз есть кофейный, еще с дедушки на витрине стоит. Триста баксов. Потому и стоит, и стоять будет, потому что в Эритрее только родственники президента себе такое позволить могут, но им не надо, им в Берлин или США за бытовыми приборами слетать дешевле.

И, господа, нет больше развивающихся стран. Страна либо нищая, либо развитая, и если вы к развитой стране не относитесь, делайте выводы, к какой правильно вас относить. И не надо тут дешевого патриотизма. Дешевого антипотребительства не надо тоже. Каким бы вы дикарем ни были, а даже самые последние люмпены «Ешь ананасы и рябчиков жуй…» скандировали слюной по ананасам давясь.

Потреблядство – это не красивый дом с бассейном и хорошей кофеваркой, это потребление дерьма вместо информации и захламление личного пространства дрянью, неважно материальной или нет.

Когда меня спрашивают, чем заканчиваются запущенные стадии капитализма, я говорю —

Африкой. Когда в каком-нибудь Конго у вас гектары идеально зеленых парков со счастливыми львами, жирафами, влюбленно плескающимися гиппопотамчиками – такие кусочки рая по вполне себе скромным $200-$800 за ночь, абсолютно organic, green, eco, etc… Отели, что строят там Ди Каприо, де Ниро, Трамп, Джекман – приятнейшие места, охраняемые по периметру стероидными черными с автоматами. А если желаете покинуть периметр и взглянуть на страну, вдруг у вас комплекс Джоли, пожалуйста, специально для вас пуленепробиваемые джипы, со встроенными HEPA-фильтрами для очистки воздуха, водой, едой и охраной. Для вашей же безопасности запрещено открывать окна, общаться с местными, брать что-либо из их рук, кушать, пить, делать длительные остановки, и вообще желательно из машины не выходить. Еду раздавать за вас будут охранники – они знают как.

Честно, вам и не захочется выходить из машины.

Потому что это жара, экскременты, аммиачные запахи, попрошайки с изъеденными черт знает чем руками… всем, что вы точно и однозначно не хотели бы на собственной коже.

И они не невинные обокраденные притесненные страдальцы, они существа очень зло охраняющие свой выбор и свое право засорять себе мозг мусором и, не дай бог, ни при каких условиях не заставлять работать сердце. Их злит любая не затертая до тошноты идея, они распнут любого, кто скажет им не «ах вы бедненькие, притесненные вы мои, давайте я вам бесплатных йогуртиков сброшу», а «обезьяны, вы живете в жопе, потому что это ваш выбор: вы любите хлам, держитесь за него и лучшего не получите, пока не станете скромнее и работящее».

И зеленые островки в море грязи – это не будущая антиутопия. Это не однажды. Это сейчас и сегодня. Так уже выглядит вся Африка, Латинская Америка… весь глобус, еще несколько лет назад, я бы сказал, за исключением Европы, но сегодня со всеми арабами и Европа тоже будет жить островками.

Тот же Лос-Анджелес. Небоскребы даунтауна, отойди от них на милю – рассадники бомжей, провонявших дешевой наркотой, аммиаком и экскрементами. Отъедь в сторону холмов: West Hollywood, Hollywood Hills, Beverly Hills – виллы, фонтанчики, цветы и пальмы, ни одного бомжа, ни мусоринки. А все просто – вся территория в камерах, во многих милых, увитых плющом домиках постоянно дежурит охрана, если какой бомж вдруг появляется на мониторе, они звонят в полицию, полиция, которой глубоко чихать на подобные звонки из даунтауна, в Беверли Хиллз приезжает тут же. Десяти минут не пройдет, бомжа не будет. Самое интересное происходит на «стыке» районов, сюда полиция приезжает выборочно, смотря из какого здания звонят. У вас элитное здание, звонок принят, через десять минут бомжа нет. Не элитное – сосите и копите деньги на переезд.

Мелочь, безусловно, но реальная мелочь, не из антиутопий.

Возмущайтесь, не возмущайтесь, это просто факт – уже сегодня глобус не делится на страны, но делится на ящики.

А ваш ящик напрямую зависит только от вашего мировосприятия. Неважно, где вы родились, в какой семье, важно только как вы мыслите. На что лично у вас хватит воли и воображения.

И жизнь никогда не меняется за один шаг. Жизнь – это всегда и только рутина. Хватит ли вас на правильные действия не раз в год, но каждый день. И способны ли вы отличить навоз от бриллиантов, особенно в информации. Способны ли вы принимать факты, а не воевать с законами притяжения, потому что вам неохота в них верить. Не нравится мне быть тяжелым, я бестелесный единорожек, не верю я в притяжение!

Смешно? Именно так поступают люди с патриотизмом.

Даже смешнее.

«Ах ты не веришь, что я бестелесный единорожек, да как смеешь ты?!» – восклицают патриоты.

А я не верю в бестелесных единорожек, и не только в форме патриотизма.

В одинаковость всех не верю.

Не верю в ценность каждой человеческой жизни. Извините, ценность академика Сахарова, ценность Бетховена в неисчислимые разы превышает ценность Васи Пупкина, которого заменит по всем фронтам – с рабочего до постельного – любой недоведенный до ума робот.

Не верю, что всякий должен работать исключительно на себя. Извините, мозгов и воли у всякого не хватит. Не говоря уже о видении. И выбрасывайте на помойку эти идиотские стереотипы, что стартаперы работают на себя. Это ломовые лошади, которые, как черти, впахивают на инвесторов. Они не себе капитал строят. Инвесторам и банкам. Годовой оборот, годовая прибыль и личный карман – три абсолютно разных понятия.

Подробнее и живее – в видео.
Приятного просмотра.

Об экономике и производстве

#ПРОГРЕСС #ЭКОНОМИКА #ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙФАКТОР #ВООБРАЖЕНИЕ

Microsoft не дитя 80-х, это следствие еще самых первых технократов. Жюль Вернов, в XIX веке воображавщих себе мир с телефонами и путешествиями к ядру не только Земли; Лемов, Азимовых – всех тех, кто заставлял поколения детей и подростков мечтать о компьютерах в каждом доме.

Любой прогресс, будь он хоть три тысячи раз техническим, начинается с мечты,

с воображения.

И с передачи этой мечты массе.

Дети 60-х говорили «я буду космонавтом», зачитывались фантастами и интересовались научными открытиями, когда открытие привлекало открытием.

Сегодня они говорят «я буду IT-миллиардером» и интересуются открытиями, привлекающими выгодной продажей активов.

Это я не к осуждению или поддержке,

это к падению производительности.

Когда массы мечтают о том, чтобы выгодно продавать, логично, что растут продажи, а не производительность.

Странно даже вздыхать, что капитал делается на вращении капитала, а не на производстве новых действительно полезных вещей.

И тенденция эта будет лишь усугубляться, потому что дети сейчас мечтают продавать, а не открывать.

И хоть кривые продаж и производительности связаны,

они вовсе не всегда влияют на рост друг друга.

Вернее, отношение их роста очень даже может быть обратно пропорциональным.

ПРИМЕР. Жил да был П. Однажды П. понял, что может собирать, жарить и продавать каштаны. На его каштаны был спрос. Он стал их жарить и собирать еще больше. Спрос рос. Он стал нанимать работников для сбора и жарки. Спрос рос. Работники стали понимать, что и они могут продавать каштаны от себя, а не от П. Предположим, П. был мягким человеком и конкуренцию стерпел. Продавать каштаны стало выгодным, все пошли продавать каштаны. Спрос упал. Но количество кормящихся на каштанах было слишком велико, чтоб взять и перестать жарить каштаны. Тогда к жарщику Ж. пришел человечек и сказал, я не буду жарить каштаны, но могу тебе помочь продать твои при условии – один каштан с каждой сделки мой. Ж. радостно согласился. Таких продавцов становилось все больше. Продажи росли, производительность стояла. До людей дошло, что быть продавцом теперь куда выгоднее, чем непосредственно собирателем и жарщиком. Все пошли продавать. Продажи подскочили, производительность упала. Потом продавцы каштанов, уже не имеющие никакого отношения к их производству, стали торговать между собой, но не материальными каштанами, а их обозначением. То есть Д. должен Ц. 10 каштанов, пишет это на бумажке, дает бумажку Ц. Ц. идет к Ф. и отдает ему бумажку с обозначением этих 10 каштанов + другую бумажку в 20 каштанов, потому что должен. Ф. идет к продавцу лимонов и отдает ему бумажку на 30 каштанов в обмен на бумажку, обозначающую 5 лимонов и т. д.

Теперь если все эти буквы – Д. Ц. Ф. и производитель лимонов внезапно захотят получить настоящие материальные каштаны, то все рухнет. Потому что каштаны давно уже никто не собирает кроме престарелого П., да и тот с радикулитом.

Очень грубо говоря, так и случаются кризисы.

Но, это же не система сама по себе виновата и не тот факт, что номинальный лимон дороже номинального каштана, и даже не неурожай каштанов или лимонов, а человеческий фактор – тот самый момент, когда дети начали мечтать о продажах, а не об открытиях.

И когда называют причины все большего и неизбежного богатства богатых и нищеты бедных, конечно, это потому что и A, и F, и Z, но еще и потому что – люди.

Человеческий фактор всегда самый решающий.

В конечном итоге, за что бы вы ни брались – война, деньги или наука – успех решает лишь стойкость и воображение.

Самые отсутствующие у людей черты.

И самые необходимые.

Есть над чем работать, господа.

О поколении «арендаторов»

#ЭКОНОМИКА #КАПИТАЛИЗМ #СВОБОДА

Человеческое существо логику не любит.

В чистых ее проявлениях – топчет.

Особенно журналисты.

Как не превратить причину в следствие, а следствие – в причину?

И нет, за этим не стоит никакой «Большой Брат» (или пора уже апеллировать к «Голодным играм» для большей близости к аудитории?), за этим есть только обычнейшая нелюбовь ко всему разумному.

После Таймса говорить об «арендаторах» стало модным.

Факт, наконец, признали.

Разрешили быть.

Но какие причины нашли: «люди больше не хотят слышать о том, какой вы купили дом, им интереснее, как хорошо вы провели в нем выходные» или «новое поколение куда больше дорожит своей мобильностью и временем, чем предыдущие» или «люди стремятся жить для себя и не хотят жить для работы».

Посмотрел бы я на этих эмоциональных, повально не таких как все, путешественниковсвободолюбителей предложи им кто $10 млн. в месяц, с учетом налогов и отчислений, за скучнейшую, планктоноообразную офисную работу.

Кто отказался бы?

Так ведь не предлагают.

Посмотрел бы я с каким энтузиазмом будет слушать вас стандартный человечекинстаграмщик-фэйсбукман, когда вы будете рассказывать ему, как замечательно вы провели субботу, потому что волны были выше солнца и ветер сдувал с них пену, и что если жить, то только так – на черных пляжах Исландии рыбаком в шторм.

А скажите: я провел выходные на пляже в доме за $25 млн. – его внимание вам обеспечено. И думаете, он станет рассуждать, как там красивы закаты? Нет, он воодушевленно расскажет вам, что видел не в Исландии, но в Австрии домик за 35, но такой… а еще можно на островах… а модно сейчас, когда недвижимость…

Так что «before we go out, tell me, what’s your address» не предполагает дикого эмоционального восхищения нематериальными проявлениями.

Причины поколения «арендаторов» куда проще, чем любовь к свободе или возросшая повальная креативность, чтобы ну просто куда ни плюнь – личность.

Причина – всего лишь возрастание финансовой напряженности, ожидаемая и предсказуемая при капитализме.

Так, разницу между владением и получением удовольствия/пользы люди стали замечать не потому, что внезапно окреативились и возлюбили свободу, а потому что денег у них нет. Если бэбибумеры могли позволить себе быть хозяевами, то их детям это уже слишком опустошает карман – соблазнов больше, а денег меньше. Вот главная причина любви к аренде.

И тот факт, что сегодня молодые люди меняют работу раз в три года, тоже никак не связан с артистичностью. Если для их родителей стабильное возрастание заработной платы обеспечивалось длительной работой на одну компанию, то сегодня стабильный рост зарплаты возможен лишь при перемене рабочих мест.

И такой рост фрилансеров, аутсорсинга тоже лишь одно из следствий все возрастающей финансовой напряженности.

Количество фрилансеров растет не потому что какой-нибудь мамаше из Оклахомы или Нижнего Тагила удобно работать на дому, а потому что корпорациям удобно сокращать штат, раздавая обязанности одного штатника пусть трем фрилансерам, но дешевле.

Массовая экономика требует постоянного удешевления стоимости. При этом деньги постоянно обесцениваются и стоимость, наоборот, должна возрастать. Чтобы победить, нужно либо становится сверхмассовым, что и было примерно с 90-х по 2010-е годы, когда корпорации сливались для обеспечения большей прибыльности, либо удешевлять себестоимость товара. А еще лучше – и то, и другое.

Так появились фрилансеры.

Вовсе не оттого, что Майкл любит путешествовать и не хочет работать в офисе, Оля – молодая мама, а Паша – вообще музыкант и только подрабатывает.

Между прочим, жить в аренду, так называемый «эффект принца», знать практиковала еще в Древнем Египте. Технологии и банки лишь массифицировали явление.

И, пожалуйста, господа, давайте больше не будем о креативности, личности и прочем подобном онанизме.

Лучше быть абсолютно не креативным, но умеющим слушать и обрабатывать информацию существом.

Лучше вообще не любить путешествия, вот ни капельки, но уметь восхищаться и отличать жопу от пальца, а банальщину от мысли.

Лучше быть ну совсем офисным планктоном, но с верным чувством юмора и умением ценить красоту,

читающим Старшую Эдду в оригинале

на тихоокеанских пляжах восхищенному молодому человеку, к своему стыду еще не говорящему на древнеисландском и иногда что-нибудь пописывающему в интернет.

О папуасах и «уберизации экономики»

#ТЕХНОЛОГИИ #ЭКОНОМИКА #МАССОВОСТЬ #ВИДЕНИЕСУТИ

Следующий тренд после «поколения арендаторов», похоже, Uber. Даже словосочетание такое появилось «уберизация экономики», на радость стартаперам. И все рассуждают как это важно, какое влияние произведет на экономику устранение посредников, какие перемены. И количество молодых людей гордо называющих себя стартаперами неуклонно растет, и СМИ, следуя трендам, берут у них интервью, где те делятся замечательными советами о том, как сделать деньги, продавая шоколадки через сайт, ну или печеньки, или цветочки, главное через сайт, а еще моднее – через приложения.

Вот продавцы шаурмы, если они закроют ларек и будут продавать шаурму через сайт с доставкой, много ли перемен произойдет в экономике России? Даже если все поголовно продавцы шаурмы станут торговать исключительно через приложения, многое ли это изменит? И насколько быстро наши уважаемые продавцы станут миллиардерами?

Пока главная мотивация неизменна – неизменен будет и результат.

Uber не что иное, как такси по вызову, неважно как вы вызываете вашу машину – разговаривая по телефону или нажимая на экран. Деньги они делают не потому что они приложение, а потому что работают во всех штатах США и большинстве стран Европы. Любая компания с таким размахом делала бы деньги, даже если бы вы должны были вызывать ваше такси плясками марсиан.

Залог успеха Uber не в использовании информационных технологий, а в том, что помогало делать бизнес еще древним финикийцам – умное сокращение издержек. Они нашли метод, как не тратиться на содержание автопарка и диспетчеров. А как они это сделали уже дело десятое. Богатеют не те, кто пытается использовать технический прогресс, а те, кто знают ЗАЧЕМ им это надо.

Оттого, что вы будете торговать блинами вместо ларька в интернете, богатым не станет никто, богатыми становятся от торговли блинами по всему миру, а через что – ларьки, магазины, закусочные или доставки дронами – это десятый вопрос, зависящий зачастую лишь от связей и положения: кому-то дешевле доставлять дронами, а у кого-то много друзей-рестораторов.

В XIX – XX веках, когда велось интенсивное исследование народов Океании, по закону маятника отношение «развитого мира» к папуасам началось с «фу, дикари-уродцыканнибалы», а закончилось «просветленные натуры!», «они настолько духовно богаче нас, совсем не интересуются золотом, а какие у них шаманские практики!», «какая мудрость!», «прямейшая связь с природой!».

Действительно, каннибалы Океании мало интересовались золотом, а бумажные деньги и вовсе ускользали от их не умеющего считать понимания. Но они вполне себе могли убить за перья или ракушки. Редкие по своей красоте и окрасу перья (зачастую с очень маленьких и пугливых птиц) ценились у папуасов дороже всех других благ – за них можно было купить хоть десять жен, оружия, еды. Редкие раковины тоже могли служить поводом для выгодного обмена, но конкуренцию перьям не составляли. Птиц тех на один достойный головной убор отлавливать можно было годами, но если себе такой головной убор смастерить, да как выйти, уважение всех племен в округе тебе обеспечено. А если такой еще и какому вождю важному подарить, да его поддержкой заручиться – счастье у тебя, а не жизнь. Черепа, кстати, человеческие папуасы тоже коллекционировали, но людей много, организмы они большие: человека завалить – не птицу поймать.

Теперь вопрос: какова разница между таким каннибалом и современным человеком? Перья легко заменяются деньгами, головные сооружения машинами, виллами, костюмами… Важно, что сама схема взаимодействия и отношений неизменна. И это как раз то, что всегда игнорируют журналисты, да люди вообще. У человеческих существ всегда перевернутые причинно-следственные связи. Логику на этой планете не уважают, поверхностные эмоции важнее.

Часто рассуждения об «уберизации» приводят журналистов/аналитиков к выводам, что интеллектуальная собственность сегодня дороже производственной. Наилюбимейший их пример – сфера информационных технологий, где главные деньги получает разработчик чипа/программ/оборудования, а не их непосредственный производитель.

И тем не менее г-н Баффет, человек в 2014 году обеспечивший своему фонду $62,4 млрд. «карманных денег», то есть денег способных в любой момент быть потраченными, деньги эти делает на очень даже «промышленных» компаниях из секторов электроэнергии, грузоперевозок, железных дорог… А именитая Apple и в прошлом не раз судилась с Samsung, зарабатывающей на воровстве ее интеллектуальной собственности, и сейчас «Яблоко» ждут еще большие проблемы с китайскими непроизносимыми производителями невероятно дешевых смартфонов, уже отгрызающими у нее Евразию. Как Toyota съела General Motors даже в США, так и китайцы съедят надкушенное яблоко даже у него на родине, если, конечно, не остановить их «антидемпинговыми» законами, потому что из VIP Apple уже вылетели – какое к черту ВИП, когда в Нью-Йоркском метро даже самые нищие черные, живущие на пособие, тыкают своими закрученными ногтями в экраны iPhone 7 Plus. Когда настоящий Шанель станут таскать барменши и официантки, как дело обстоит с Apple 7, одеваться в него будет стыдно – дурновкусие это такие простонародные вещи за статусные держать. Тем более, что характеристики нового iPhone уступают даже до него еще выпущенной Lumia 1020, особенно камера. Да и приедается бренд, та же безработная черная мать семейства, сменив несколько айфонов, увидев рекламу китайского бренда, заметив, что у всех ее подружек уже такой, как миленькая побежит в магазин за новой покупкой. В кредит.

Интеллектуальная собственность оттого так дорого и стоит при продаже, что продать вам ее удастся лишь раз и лишь в короткий промежуток времени, пока ничего лучшего еще не придумано. Но дорогая стоимость и прибыльность – абсолютно разные слова.

Компании выгодно покупать по дешевке и развивать в гигантов, а не наоборот.

Не раз г-н Баффет повторял: богатым становится лишь тот, кто ставит на долгосрочное развитие, а не на быстрый оборот денег. На Uber никто никогда не заработает столько, сколько можно заработать на перевозках или энергоснабжении. Только скучные это сектора, не в тренде. Туда сложно пробиться, но пробившись, став международным, оттуда очень сложно вылететь, даже с самым бездарным директором. Такие вещи, как Uber, растут, как грибы, туда сравнительно несложно попасть, но и чтоб удержаться там, нужно приковать себя к рабочему месту, и как хомячок в колесике – бежать, бежать, бежать за инновациями.

Если говорить об «уберизации», то это вовсе не к стартапам, из которых вообще большинство заканчивает банкротами, потеряв пять-десять лет жизни. Истории простого менеджера из Х, ставшего миллиардером, конечно, хороши, но статистика обратна – будущий миллиардер-стартапер чаще заканчивает простым менеджером из Х.

Вопрос «уберизации» – это вопрос глобализации экономики, когда то, что должно было бы относиться к малому бизнесу, приносит больший доход за счет развертывания масштабов. Кстати, вовсе не новая вещь, открытая еще теми же древними финикийцами, римлянами, тамплиерами, венецианцами, ломбардцами – в общем, благополучно забываемая и открываемая временами вновь.

Первый этап глобализации проходил в слияниях крупных корпораций и освоении крупным бизнесом новых рынков, сейчас очередь дошла до МСБ, который через глобализацию тоже может «подтянуть» свои обороты. Но не стоит путать кита с лососем. Из лосося без особо жестких мутаций кита не выйдет, и речной или океанский, он все равно – лосось.

Как не стоит поддаваться извращенной анти-логике журналистов. Вот, кстати, почему на этой странице нет ни одного материала о рубле и нефти. Потому что об этом кричат все и так, что вспоминаешь детские анекдоты про Буратино.

Буратино встретил Мальвину, она дала ему пять яблок. Два он съел, сколько фруктов осталось? 95% журналистов и аналитиков вам глазом не моргнув, каждый день крича о кризисе, который из этого последует, отвечают три. Но отвечают они это на вопрос – сколько всего ФРУКТОВ осталось у Буратино. К фруктам, господа, относятся в кое-каких странах даже помидоры. Не говоря уже о том, что только избранные знают, сколько яблок было у Буратино ДО встречи с Мальвиной. И делиться этой информацией с какими-то аналитиками они не намерены, потому что это – миллиарды.

Не трендовое это дело, экономика,

ну, если, конечно, вы на ней деньги делаете, а не имидж.

О Золотой Лихорадке и Халифах (часть 1)

#ЭКОНОМИКА #БЫСТРЫЕДЕНЬГИ #ИДЕЯ #ВИДЕНИЕСУТИ

Сан-Франциско – город, родившийся из веры людей в легкие, быстрые деньги. То, что было деревней «на пятнадцать человек», находившейся буквально «на отшибе» мира – по земле не доехать и по морю не доплыть – прославилось благодаря золотой лихорадке, когда даже из далекого Китая приплывали люди превращать песок в золото. Потом был бум нефтяной. Теперь вот – силиконовый. И каждый новый «взрыв», кормящий Сан-Франциско, крепко стоит на одном – неугасимой вере в то, что Рокфеллером можно стать за час.

Людям вообще нравятся сказки о Золушке, чтоб такой бедный-бедный, а потом хрясь – и миллиардер. И года не прошло.

Как в Силиконовой долине.

Вот например. За девять месяцев с момента запуска стартап добился оценки в $200 млн. Всего компания привлекла $330 млн. инвестиций. Через два года после запускаFab.com, Fab.comоценивался в $900 млн. Остатки банкрота продали в 2015, стартовая цена была $15 млн.

Вообще любая компания г-на Голдберга, основателяFab.com– замечательный пример того как через технологические стартапы в Сан-Франциско, и чуть меньше в Нью-Йорке, вертятся миллиарды.

Не делаются – вертятся.

Вот Уоррен Баффетт – человек принципиально не вкладывающий в IT сектор и убежденный, что халифом за час становятся не дольше чем на шестьдесят минут. Но мало ли, чего старикан болтает, тоже ведь ошибается, так что стартапы растут, как поганки после дождя.

Когда-то давным-давно, когда Силиконовая долина только зачиналась, схема работала так: вот Джобс или Гейтс, у них желание создать будущее. Не важно через новый монитор ли, компьютер, устройство, важно – приблизить человечество к тому, что описывается в фантастических романах. Появляется Идея, на Идею нужны деньги, но идея – самоокупаема и стоит во главе угла. Компания строится вокруг Идеи, и деньги основные получает с прибыли, и затачивается под то, чтоб прибыль эту приносить. Растет компания не за год, но и живет долго. Не как гриб – сегодня вырос, завтра – сгнил.

В современных стартапах расклад другой.

Золото-лихорадочный.

Начинается все с желания денег. Под него вымучиваются идеи. Вроде бы как бы самоокупаемые. Но это не важно, важно их инвесторам хорошо продать. Тут уже не сам бизнес важен – питчинг, чтоб как можно больше денег в свой пул загрести. И держатся стартапы не за счет прибыли, как бы впечатляюще она у них не смотрелась, а за счет инвесторов. Получается гонка за легендой, когда нужно как можно более яркими цифрами и как можно более изящно жонглировать, чтоб проводить один инвестиционный раунд за другим – так кормиться.

Пример сFab.comидеально иллюстрирует подобные схемы работы, когда компания через инвестиционные вливания растет как на дрожжах, вся только на эти вливания и работая. Это, кстати, далеко не первый провальный бизнес Джейсона Голдберга. Все его стартапы проваливались по одной и той же общестартаповской схеме – красивое начало с большой суммой инвестиций, дикое наращивание объема инвестиций, падение карточного домика, потому что бизнес, который работает на свою оценочную стоимость, а не на прибыль, будет иметь высокую оценочную стоимость и банкротство.

Помимо Золушки, тут тебе и три поросенка, вернее те два братца, что строили дома из сена и хвороста, потому что каждый новый инвестиционный раунд нужно чем-то объяснять – под какое такое расширение вы берете деньги – при этом каменный дом за два года не выстроишь. Один из главных шаговFab.comк банкротству была ранняя вылазка в Европу и огромные инвестиции в развитие бизнеса вне США на этапе, когда компания даже на своем родном рынке пошатывалась. Но снизить темпы развития для Голдберга было непозволительной роскошью, потому что с самого начала компания жила больше на деньги инвесторов, чем на собственную прибыль. И здесь еще большой вопрос – кого мистер Голдберг кормил обещаниями – только ли инвесторов и сотрудников или и себя любимого тоже?

Когда вы не даете себе прочно выстроить фундамент, а в погоне за инвестиционными раундами этого не выйдет никак, первая большая трудность, первый кризис компанию срубает на корню.

Не может человек постоянно жить в темпе забега – выдыхается и помирает

крысиной смертью.

Не может в ритме забега существовать и компания.

Если вы живете на инвесторские деньги, а не на свою прибыль, вы тем более будете бежать крысой в колесе за впечатляющими фактами и оценками, чтоб вам продолжали давать.

Да, за два годаFab.comдостиг оценочной стоимости в $900 млн. И за два же года он сгнил.

Халиф за час – это вот так.

На час.

Потому что в погоне за «легкими» инвесторскими деньгами теряется суть – прибыльность

и правильное взаимодействие с потребителем.

О Золотой Лихорадке и Халифах (часть 2)

#ВОВЛЕЧЕННОСТЬ #ВООБРАЖЕНИЕ #ИДЕЯ

Любой хороший альпинист и любой хороший психиатр будут согласны в одном — настоящая, необратимая усталость никогда не наступает медленно, она сваливается на человека камнем с чистого неба. Зато как свалится, так тот самый пятилапый славянский пес и наступит, потому что из таких состояний истощенности вытащить существо практически невозможно.

Склоны Эвереста и других сложных трасс усеяны трупами тех, кто силы свои не рассчитал. Некоторые лежат в метрах пяти от троп, и не потому что им так жить не хотелось, чтоб в пяти метрах сдаться, а потому что когда такая усталость настает, то как бы мозг ни бился, как бы он ни видел, что вот спасение — в трех метрах, тело уже не сдвинется.

То же в психологии. Психическая усталость скапливается незаметно. Пашет и пашет себе человек, и вроде все у него терпимо, и вроде вот еще чуть-чуть поднапрячься и морковка, что перед носом маячит — сама в рот упадет, а нет. Когда усталость, наконец, прорывается — rehab, не rehab — из депрессии, вялости и апатии существо только химия вытащит — вот весь Уолл-стрит на кокаине и сидит.

Крысиные бега создают невероятное количество стресса.

Никогда еще за доступные его памяти 5 000 лет человечество не было так «крысино», как сегодня.

И первое, что отмирает в крысиных бегах — это воображение.

Пустяк?

Единственное, что отличает человека от макаки, а гения — от человека.

Единственное, что создает.

Бизнес ли, симфония, наука — любое открытие, любой прорыв начинается с воображения.

Когда воображение отмирает, остается поклонение форме.

Например, гонка за инвесторскими деньгами вместо продуманного выстраивания бизнеса,

перепосты цитаток вместо прочтения книг,

твиттер-посты о том, как учиться слушать вместо умения слушать.

При капитализме капитал — река, он должен течь, никому не доставаясь.

Но течь он может создавая, как при Карнеги, Рокфеллере, Форде,

или безрезультатно прокручиваясь как с большинством стартапов, что электронные символы по счетам погоняли и никто, в конечном итоге, даже богаче не стал.

На большее воображения не хватает.

Кризис не в банках начинается, а в головах.

Любая великая депрессия оттуда.

Технический прогресс сегодня уже опередил способность людей с ним работать.

Это я вовсе не про атомные бомбы, а про куда более тривиальное, и потому — весомое.

Вот представили Microsoft свои Hololens, что еще не выпущенные массово Google Glass втоптали, размазали и на костях сплясали. Кому эти устаревшие Google Glass понадобятся с такой игрушкой? Кому планшеты нужны будут, сотовые или приставки? Но много раз звучала на презентации смущенная фраза: «Да мы, в общем, сами-то даже 20% возможностей прибора не освоили. На такое эти очки способны, на такое… что даже придумать не можем».

Чем плохо?

Тем, что на такое способны, а в видео с ними только раковину чинят и ракетки рисуют. Да в Minecraft поиграли, вот тебе и воображение.

В крысиных бегах способность жить отмирает.

Жить — это эмоции проживать,

что для издерганной нервной системы — энергозатратно слишком,

бежать вслепую, создавая через соц. сети, ТВ ли, религию себе эрзац-мир — легче.

Но площе —

Удовольствие из жизни исчезает — слишком энергозатратно становится: вовлечения требует,

ресурсов внутренних,

успокоенности.

Я знаю, что масса всегда была неосознанна, глуха и слепа,

и нет — не читали в Советском Союзе больше, потому что глазами по строчками водить — это еще не чтение — это времяпрепровождение, что и сейчас не исчезло, только строчки поменялись.

Раньше по «Анне Карениной» глазами водили, сегодня в лучшем случае по Вере Полозковой какой, но все одно — вождение глазами.

Я знаю, что еще Вольтер своей современностью огорчался. Все о деградации говорил, но дело не в этом.

Человек, живущий забегами, бездумно повторяющий форму, выдыхается и становится ничем.

Компания, существующая лишь по инвестиционным раундам и бездумно повторяющая в сене очертания каменных домов, обязательно кончит банкротом.

Общество, живущее забегами и формой, в упор не видящее сути, несется к такому кризису, рядом с которым всякая Великая депрессия — щебетание. И тем уродливее, если кризис этот не будет внезапным и всеразоряющим, а окажется такой тепленькой, медленной деградацией, когда сами не заметили, а уже идиократы.

Впрочем, это не страшно — в солнечной системе ничего не изменится, но хочется лучшего, господа.

Хочется чище и изящнее.

И глупо думать, что придет кто-то, кто вас от вашей идиократии и дивана спасет — феякрестная, без малейшего усилия Золушки, её в принцессу превратившая.

Может, и бывают феи-крестные, но без помощи Золушки, без ее личных действий там не обошлось.

Так не водите глазами по строчкам без дела. Либо станьте феей-крестной, либо ищите себе фею-крестную и будьте ей полезны, чтоб она, может быть, заменила ваши лохмотья на бальное платье.

О правителях и моде

#ИЕРАРХИЯ #МИРОВОСПРИЯТИЕ

Жил-был во Франции король-солнце Людовик XIV, был он далеко не прекрасен — полноват, маловат, лысоват, но умен. Настоящий ум имеет свойство в глазах собеседников затмевать недостатки.

Вороватые чиновники в домах и кабинетах до сих пор стараются копировать его Версаль. Получается жалко, но чиновники упорны.

«Это глупый церемониал», — заявляет Мария-Антуанетта Копполы строгой фрейлине. «Это Версаль, мадам», — отвечает та, взглядом добавляя «а ты — вошь».

И фрейлина права.

Мое первое знакомство с Версалем убедило меня, что не бывает неважных деталей, глупых церемониалов и «мужику одной футболки хватает». Мужику-крепостному — безусловно, а вот если вы не вошь, то никак.

Дарий Великий в Персеполисе сделал фантастическую тронную залу, со сложным освещением зеркалами так, чтоб царь на высоком троне, на огромном постаменте сиял в луче света как божество. Людовик XIV явно думал о Дарии, одобряя чертежи зеркальной галереи. Вы входите и — солнце в зеркалах на всю стену. Ослепленной мухой ползете, вас разглядывают придворные в золоте, кружевах, невероятно искусственных париках, что делает их еще менее похожими на людей, ползете тудаааа… к концу галереи, где на золотом постаменте, на сияющем троне сидит Король. И все это время вы слышите невидимые скрипки и флейты (вы ж не думаете, как жарко и потно музыкантам, спрятанным в узких, абсолютно непроветриваемых проходах за зеркалами, вы думаете — флейты, Люлли), и тут король снисходит: «Мы, Король Франции, король-солнце, Людовик XIV приветствуем тебя».

И да, каждая трапеза короля — церемония из не одного десятка блюд, когда все вокруг стоят и смотрят, как его Величество вкушает… как Величество вкусит, тогда и все остальные едят — доедают. И вообще, честь это — быть приглашенным посмотреть, как король ест. Даже если не увидите короля (а вы думали, вы один такой приглашенный), насладитесь музыкой, если повезет, еще и садами, а то и целым шоу для сопровождения обеда его Величества, чтоб переваривалось ему быстрей.

Не дай вам бог прийти ко двору не по форме — не на каблуках, в парике, сюртуке, расшитом золотом или хотя бы серебром, без рубашки в гентских кружевах, или хотя бы в кружевах из Лиона. Вас не просто вышвырнут, вас больше никогда не пригласят. Крест рисуйте на себе и карьере.

Умный человек — Людовик XIV. Самолюбовался? Если вы имбецил, вам всякое действие умного — самолюбование. Боролся с Фрондой. В детстве Фронду пережив, Луи решил, что никогда, ни один человечек больше в его божественности и праве на власть не усомнится. Ни один посол-иностранец не посмеет сказать, что двор Франции — конюшня. Наоборот, все будут сидеть и облизываться лисой на виноград — вы так отвратительно аррогантны, так отвратительно… господи, что бы только я ни отдал, чтоб ты сделал меня таким же!

Можно как Сталин утверждать власть карой за сомнения в тебе, а можно сделать так, чтоб никому и в голову не пришло сомневаться. Не «Франция — это он, а то повесят», а «Франция — это он, и иначе быть не может, потому что король наш — солнце».

Такому подходу помогает мода. Мода вообще родилась из иерархии и необходимости обожествить правителя, выделить его, чтоб о неподчинении мыслей не возникало. И то — правильно. Потому что с людьми хаос — не рай и отсутствие насилия, цветочки, бабочки, травка. С человеческими приматами хаос и анархия — это Россия 1917-го года. Пьянь на улице, Шариковы разбушевавшиеся, крики «глазик выколю, один останется, чтоб видала, мразь, кому кланяться». Это рэкет, изнасилования и всеобщий страх всех перед всеми. Мир «Безумного Макса». Ангола и Сьерра-Леоне, где все равно появляется иерархия: маленькие местные вожди-каннибалы с золотыми АК.

(статья предваряла видео из Музея Искусств Лос-Анджелеса (LACMA) об истории моды, ссылка ниже — прим. редактора)

История моды — интересная вещь. Есть там кадры с прогулки в LACMA, снимать пришлось по-партизански, но вы себя все равно проявляйте — смотрите и делитесь, тогда будет вам больше LA, NY, США… любых приятных мне мест.

Видео получилось веселым.

Кто спрашивал о моем отношении к глянцу, что я думаю о fashion-индустрии в целом, можно ли там поднять хорошие деньги, вам тоже сюда.

Древнеримское о винограде и смелости

#МИРОВОСПРИЯТИЕ #ЧЕСТНОСТЬССОБОЙ

Жил в Калифорнии нефтяной магнат Пол Гетти. Крайне увлекался античным миром — Греция, Рим, Этруски, так увлекался, что решил отстроить себе виллу, копирующую один в один виллы знатных древнеримских патрициев.

Чудо какая прелесть.

Господин Гетти денег не пожалел, но что еще более важно, у господина Гетти был вкус — может, достался вместе с чертежами от патрициев Рима, Помпей и Геркуланума, может, заслуга самого нефтяного магната, но глаз, обоняние и слух на вилле празднуют. Триумф мрамора, фонтанов и строгих форм. Особенно после того, как целый месяц отсматривал разный «новострой» в Беверли Хиллз и, уставший, заставлял брови не ползти удивленно вверх, когда дело доходило до суммы аренды («вы понимаете, вилла ведь продается за $50 млн.: 9 спален, сад, бассейн, но какой вид, а высокие потолки, вы же хотели высокие потолки? Я все понимаю, я не понимаю лишь как за пятьдесят миллионов можно было превратить 6 спален и 3 сомнительные комнаты в настолько скучную, стандартнохирургически-белую безвкусицу, где камере никогда, ни за что не зацепиться кроме вида).

Правда, со всем мрамором, садами, скульптурами я не сомневаюсь, что вилла господина Гетти далеко ушла за $50 млн, но тут дело не в деньгах — в умении воплощать в жизнь мечты — здесь мечта о Древнем Риме, и в умении создавать не «богатость», а красоту.

Роскошь.

Ту самую роскошь, которая примитивности не дана — хоть весь золотом облицуйся: ужасна эта Бурдж-эль-Араб — Диснейлэнд, только сервис лучше и материалы дороже.

А это я все к басне о лисе. Той, что вожделенный виноград слишком зелен казался.

А тут стали мне попадаться товарищи «кастанеды-пелевины», что, сидя в каморочке, смиренно складывают свои ненатруженные пальчики в мудры и йогически воздев подбородок, вещают «все — тлен». Заметьте, господа, не Библию они вам процитируют — не модно это «суета сует», не Упанишады, не Платона, нет — Кастанеду, и хорошо еще, что не Коэльо.

Ни Кастанеда, ни Пелевин тут ни при чем. И, безусловно, нет в человеческом мире ничего значительного, но какая лиса глупей выглядит — та, что виноград зеленым обзывает или та, что упорно доказывать начинает, что винограда-то нет. Иллюзия он, виноград — не может она под ним сидеть и вожделеть его тоже не может, потому что все — тлен. Каждому по вере его. Когда тлен, и делать ничего не надо, можно лежать, ногтями-волосами обрастать и в нирвану стремиться, чтоб в шестьдесят лет вдруг понять, что нирвана у тебя какая-то нищими индусами засранная, коровьей мочой попахивающая и суетливая, чего уж там прятаться.

И нирвана тут, бедная, ни при чем. Дело здесь в лени, неподвижности человеческой и в истинах слишком больших для недоразвитого мозга и неумелого сердца: все в свое время постигаться должно. Суета она суета, но нельзя ДЦПшнику инструкции по воздушной акробатике давать. Чревато. И если смертью ДЦПшника — то еще ничего, ему, может, самому так легче. Извращение, уплощение, изуродование воздушной акробатики, пропущенной через способности ДЦПшника — это грустно. Но, в принципе, все — суета.

Только господин Гетти, давший возможность красоте повториться, а любому не поленившемуся ей порадоваться, куда лучше всех отощавших йогов и гаражных шаманов реальностью управлял.

Не зелен виноград — сладостен,

а каждому — по вере его.

Стрекоза и муравей

#ЭКОНОМИКА #ОБРАЗМЫСЛИ #УМЕНИЕЖИТЬ

Вот Карл. 30 лет, владелец агентства люксовой недвижимости в Лос-Анджелесе. Замечательный человек, когда дело касается аренды. Из богатой семьи евреев, бизнес у него наследственен и ровен — стабильнее, чем спрос на гробы в Мексике.

Вот Ральф, 40 лет, владелец агентства по информационной безопасности. Спрос на услуги, особенно после скандала с Sony — велик.

Вот София, 31 год, владелица многочисленных брендов женской одежды, писательница, мотивационный спикер и т.д., и т. д.

Список длинен, и это еще те, кто были успешны, а сколько всяких владельцев ресторанчиков, сайтов, приложений, да и просто клерков, что безумно хотят сытой солнечной старости, или вообще стараются о старости не думать, потому что — «живи сейчас», умирать рано не собираются, но не делают абсолютно ничего, что их к цели бы приближало.

Абсолютно не задумываются существа, что то, что выглядит успешно или романтично в двадцать или тридцать лет, выглядит убого в сорок, жалко — в шестьдесят.

Карл, Ральф или София еще чего-то добились, совсем поражают меня люди, убивающие лучшее время, самое продуктивное время жизни на нищее, хостеловское существование где-нибудь в потных, блошиных странах Юго-Восточной Азии, якобы в поисках «мира», «любви», «нирваны» и всего остального, что им нещадно впаривают местные саньясины.

Сколько историй мне приходилось слышать о людях, развернувших хилый интернетбизнес, сдающих квартиры в Москве и живущих на это где-нибудь в занавозженной Индии. Господа, для двадцати лет, может быть, и неплохо, но как так жить в пятьдесят?

Впрочем, приходилось мне видеть 50-летних старичков, однажды чего-то добившихся, владеющих ресторанчиком в Калифорнии и телевидением в Полинезии, словно замерших во времени и живущих до сих пор в 80-х — грустная это картина.

И не надо мне о счастье мною непонятом всех вышеперечисленных. Ослом надо быть или слепцом, чтоб не видеть, как все они в болоте своем задыхаются. С каждым годом — все больше.

А сколько и вовсе мелких-мелких клерков, которые все о свободе рассуждают — зато я свободный. Да, я фрилансер, да, я такой, сегодня — здесь, завтра — там. А послезавтра тебе пятьдесят и у тебя кроме айфона твоего в кредит только дети незаконнорожденные, и те — нищие и ленивые — в родителя.

Фрилансер, стартапер — это не стиль жизни. Это переходный этап пока человек себе стоящее применение ищет. Ральф, к примеру, с удовольствием о своей сытой старости вещает, но как он к ней движется, если вместо того, чтоб дело развивать, по фестивалям таскается, потому что — весело, и по барам. Зато каждое такое существо обязательно «художник, творец, революционер, только пока латентный, обязательно планы вынашивает» — такие, чтоб всю жизнь вынашивать, а лет в шестьдесят стриптизершам, деньги зажимая, потому что нет их денег, о своей великой мечте вещать, что не случилась, правда, но это все — общество, Путин или демократы.

То стрекозы.

Есть еще муравьи. Те, что пашут, и пашут, и пашут, и всё деньги копят — в банки несут: сберегательный счет на случай аварии, сберегательный счет на случай болезни, сберегательный счет, сберегательный счет на случай пожара… Таких в США, пожалуй, больше, чем в Европе или СНГ — в СНГ вообще работать не привычны — но радостнее старость у муравьев от привычки копить не становится. В видео я уже не раз говорил — капитал при капитализме не скопишь, его делают, создают каждый день, из финансовой реки вычерпывая.

Старость и смерть — это неподвижность.

Что стрекозы эти, что муравьи только к неподвижности и стремятся. Нет у них смелости с миром экспериментировать. Эксперименты, господа, это не в Индию на корове поехать и не под кокаином в Playstation играть — это себя и мир так менять, чтоб слепило. Это свежесть и каждый раз все большие вызовы. Желание неугасаемое и смелость каждый раз за большее браться. Как только такое пропадает — тогда и старость, хоть в сорок, хоть в двенадцать — столько стариками рождаются.

Как в море: наслаждаться можно пока плывешь, а сожмись, застынь тяжелым, проблемным калачом — потонешь.

Если эго свое на пути у лучшего подавить не можете, если лень свою или страхи ради большего усмирить не выходит, значит, сидеть таким фрилансерам лет в пятьдесят по дешевым барам и перед неимущими таиландскими официантками шишек корчить.

И не «десять шагов к успеху» ищите, не цитатки или пустопорожние философствования — обсасывания глупыми существами остатков чьей-то великой мысли, а свежесть и искренность. Скромность и понимание места своего. И прежде всего — умение проживать.

Будьте лучше, господа.

Воспитывайтесь и воспитывайте в себе то редкостное качество — умение проживать.

Только оно формирует стержень и ясное видение мира.

Не будьте насекомыми, господа.

Кофе, агенты и сигареты

#ПОТРЕБЛЯДСТВО #КИНО #ПРОЖИВАНИЕ

На днях разговорились с моими агентами. Кто хочет лучше понимать кино — и фильмы, и бизнес — вам сюда. Короткая версия пошла в Buro 24/7, а тут — без цензуры о схожести голливудских агентов с пилотами ВВС.

Зачастую даже те знания об агентах и менеджерах, что есть у среднестатистического потребителя — неверны, потому что почерпнуты из Голливудских фильмов. Главная забота любого агента — не продвинуть в массы своих «подопечных», а свести людей так, чтоб, наконец, и на собственную яхту хватило.

Менеджеры и агенты — это не самоотверженные стражи покоя и успеха «звезд», как их показывают в фильмах, а свахи, обладающие тонким чутьем на выгодные проекты и перспективных людей, умело дополняющие первые — вторыми, ко всеобщей радости и деньгам.

Агент по работе с режиссерами и сценаристами William Morris Endeavor:

О грамотности..

Пухловатые американские тетеньки-веганши любят вкрадчивым тоном говорить вам о проблемах неграмотности в странах третьего мира, России и Оклахоме, где столько-то, столько-то процентов выпускников школ не способны прочесть предложение больше, чем из подлежащего-сказуемого, а нн-ое количество читать не способны вообще. "Вот она, современная трагедия", - торжественно заключают пухловатые тетеньки-веганши, конечно же, умеющие читать, читающие вовсю книги "Открой нового себя", "10 способов реального воздействия на реальность", "Секрет" и "Гуру продаж".

Вот она, современная трагедия.

И можно согласиться с Амели Нотомб, что на каждое высказывание в духе: "Нет, мадам, я не читаю художественную литературу, только связанное с маркетингом, продажами и саморазвитием" отвечает "Господи, сколько кретинов искренне гордых своим кретинизмом". Можно с ней согласиться, но о кретинах...

Вот школа. Недалекая взмыленная учительница с зятем-алкоголиком, расшатанными нервами, дочерью-идиоткой (потому что - в мать) закатывая глаза, пафосно нудит Есенина, подчеркивая протяжными гласными, как Есенин гениален (потому что в программе прописано). "Да, хулигаааан я!" - восклицает тетенька, чувствуя себя в эту секунду непутевым хулиганом, противостоящим низкому материальному миру. Хулиганом, которого только березонька, да осинка поймут — деревца чахлые, что он с перепоя, от тоски синей обнимает. Сложно так полюбить литературу. Безусловно. Сложно понять, зачем вообще такое читать.

А вот тринадцатилетний кретин, что из жизни видел того самого отца-алкоголика, экран айпада и игры в фермеров/танчики/ассассинов, который ни с одним вызовом в своей жизни еще не справился и не справится уже никогда, потому что подход такой — вялый. Такой кретин может читать, а может и не читать, результат все равно одинаков — будет читать, станет "интеллихентом", покрякивающим о теориях Сартра и гуманизме, пачкающим всё, что достойно хоть какого-то внимания, пописывающим в стол бездарнейшие книги, где "шаловливые искры" обязательно "впиявливаются" куда-нибудь.

А теперь задумайтесь, какая растрата времени и человеческих ресурсов, когда одна особь, не умеющая, на самом деле, читать, всю свою жизнь поганит восприятие, возможно, очень хороших авторов (не один же Есенин в школьной программе), другая особь, на деле абсолютно не умеющая и, очень важно, не желающая думать, вместо того, чтоб заниматься простым физическим трудом, одиннадцать лет осиливает науку ставить буквы рядом, чтоб затем выхаркнуть в этот мир еще больше информационного хлама.

Но нет — это я не к радикальным методам.

Первичная функция книги — это не захламлять головы и мир непроходимой глупостью человеческой, а передавать знания, неважно технические ли — как построить вертолет, например, или структурирующие — как внутренне развить себя до уровня существ, которым нужны вертолеты. И второе, дамы и господа, куда важнее первого.

Второго теоретической ахинеей про "реальное взаимодействие с реальностью" не добиться. Одно время у стада страждущих саморазвития через текстики о продажах, трансерфинге реальности и прочем... был в моде Сунь Цзы. Господин стратег, безусловно, стоит того, чтоб его читать, но вот в чем дело — сколько бы раз вы ни повторили папуасам слово "снег", холоднее им не станет, сколько бы раз и как бы оголтело сами папуасы ни орали слово "снег", белее им от этого не быть. Загорелым дочерна людям, живущим у океана липкого от влажности и жары, людям, никогда не переживавшим температур ниже пятнадцати градусов, слово, обозначающее одно из замерзших состояний воды, не скажет ничего, вам даже будет сложно объяснить им, как это — вода, которая замерзает. Как это вообще — холод. Недоразвитым эмоционально комкам мяса об искусстве войны читать столь же результативно, что дистрофику с ампутациями конечностей — инструкцию о покорении Эвереста.

Построить вертолет гораздо легче, чем использовать его умно и эффективно.
Вы пошагово, до самых мелких деталей, будете знать, как залезть на Эверест, будете экспертом в освоении всевозможных гор, скал и прочих вертикальных поверхностей, если вы дистрофик без рук и ног, вы не сделаете и шага из своей кухоньки.

Человек, вызубривший наизусть энциклопедию — не синоним умного человека. А имбецил, раскидывающийся вычитанными, но непрожитыми, такими же чужими и чуждыми ему понятиями, как "снег" для туарегов, все равно останется имбецилом. С соответствующей жизнью.

Нет, это я не к важности проживания и чтения структурирующих книг, а структурирует художественная литература (внимание — не помои, не нытье, не рассказики убогим про убогих, но литература). Дети учатся ТОЛЬКО через истории, ТОЛЬКО через НАГЛЯДНЫЕ примеры, что такое "подлость", "трусость", "смелость", "твердость", "верность", потому что без НАГЛЯДНЫХ примеров — как это "твердость", ни одна человеческая обезьяна понятия этого не постигнет, не дадут вам никогда книжки, оперирующие одними понятиями — НЕ примерами — должной внутренней структуры. Потому и были придуманы сказки, басни, притчи, чтоб объяснить наглядно человеческой обезьяне, как правильно, что стоит за словами, чтоб слова не были шелухой.

Но я не о проживании здесь.

О безграмотности.

Безграмотность — не неумение складывать закорючки в слова. Это даже не неумение работать с информацией. Это НЕЖЕЛАНИЕ работать с информацией. Это кретин, гордый своим кретинизмом. Кретин, лайкающий вырванные из контекста цитаты, со словами уже затраханными дружно всей популяцией планеты, изношенными, а потому — безопасными, кретин, лайкающий, чтоб через три секунды уже забыть, что, где, как, но верящий, что таким образом он развивается. И не надо ему тут сложного, ему надо конкретно — "10 шагов к миллиону", "Замотивируй себя" — самое оно.

А я говорю — зачем переводить на таких 11 лет учебы, чтоб они еще больше заполоняли мир информационным калом?

Не надо таким читать. Вообще. И считать не надо.

Как в еврейском анекдоте — "Им носить нечего! Да я тебя умоляю, дай им мешки с картошкой, пускай носят".

Пожалуйста, господа, будьте грамотны.

Грамота — это умение с книгами взаимодействовать. А если нет такого умения, то желание ему научиться и УПОРСТВО в обучении. Когда открываешь хорошую книгу, а тебе вдруг — непонятно, так ты сидишь и над ней думаешь, а не кретином гордым захлапываешь, чтоб пойти дальше о Есенине рассуждать.

Конец ознакомительного фрагмента

Шутка

▼Скрытый текст⬍

Рейх, лето 1940-го

Первой вошла испанка.
Худа, явно немолода, впалые щеки, морщинки, черно-черно очерченные глаза.
Шляпка с желтым цветком.
Такое же желтое платье.
Поздоровалась.
Сумочка и тяжелая соломенная корзина, закрытая синим платком.
Пахнуло недорогими духами.
Громко хлопали двери, кричали дети, но, как скромный учитель английского, я не мог позволить
себе лучшего купе.
На перроне прощались, испанка сидела прямо, держала руки на коленях, глаза – на одной точке.
В коридоре ругались. Лязгнула дверь. Молодой человек без шляпы, в затасканном пальто, хлястик
свисает, вяло заканчивал перебранку с вагоновожатым.
Не поздоровался.
Сел.
Руки спрятал под длинными рукавами.
ПРОВОДНИК: … тогда я вас высажу.
Цыкнул только.
Взъерошен.
Ну вот… оставалось надеяться, что проводник исполнит свою угрозу раньше, чем парень доставит
всем неудовольствие.
Поезд вздрогнул.
Берлин медленно пополз за окном.
Молодой человек нервно стучал пяткой о сидение. Стук передавался вибрацией мне. Ужасно
раздражало, но делать замечание означало нарываться на грубый ответ. Я предпочел погрузиться
в книгу. Книга всегда спасает от того неуклюжего молчания, что устанавливается в недорогих купе.
На какое-то время мне действительно удалось сосредоточиться на этом бесконечном романе
«Александрплатц».
ОНА: Вы что-то хотите?
ОН: Как?
ОНА: Вы не перестаете смотреть на меня, молодой человек.

ОН: Вы испанка?
ОНА: Да…
ОН: Вы мне нравитесь.
ОНА: Да? А мне не нравится быть объектом столь пристального внимания.
ОН: Я же не похабно смотрю.
Надеюсь, она не полагает, что я должен ее защищать?
Взгляд бросила.
А что я должен делать?
ОНА: Это не вопрос похабности. Это неприлично.
Еще один уничижительный взгляд на меня.
ОНА: Извините, если вы будете продолжать, я вызову проводника.
Он нахохлился, поднял воротник, запахнул пальто, отвернулся.
ОН: Ваши черты мне нравятся. Утешают. Но если вам так неугодно, то извините.
Неудобная тишина.
Испанка, что годилась бы ему в матери, подергивала бахрому платка на корзине.
У нее было невероятно экспрессивное лицо из тех, чьи черты очень сложно передать: глаза
кажутся маленькими, но стоит ей заговорить становятся огромными и даже слегка навыкате,
свежая кожа внезапно идет морщинами, что-то красивое в ней было – может быть, тонкость черт.
ОНА: Я не хотела вас обижать.
ОН: Что вы! Это так приятно, когда вас принимают за маньяка.
ОНА: Это не очень приятно, когда на вас таращатся.
ОН: Ах, вы меня вовсе, ни капельки сейчас не обижаете.
И улыбнулся.
Испанка улыбнулась в ответ.
ОН: Я Зденек. Это словацкое имя такое.
ОНА: Марибель.
Я: Кристофер, рад знакомству.
ОН: Вы до Парижа?
ОНА: К знакомым.

Тишина.
Бахрому заплетает.
Словак тяжело вдохнул.
ОНА: У вас все хорошо? Я… видела просто, как вы… говорили с солдатами на перроне и… если вам
нужна помощь.
Удивленно взглянул.
ОН: Нет. Но спасибо вам.
Не улыбнулась. Кивнула.
ОН: Боюсь, что словаки для немцев следующие евреи.
Тяжелая тишина.
Укутался еще больше в пальто.
ОНА: А вы, до Парижа?
ОН: Как повезет.
Теперь она разглядывала его.
Молодой человек откинул голову, прикрыл глаза, был бледен, небрит и явно переутомлен.
ОНА: Вы искали работу в Берлине?
ОН: О… работы много. Грузчики, стройка, метро, прокладка канализационных сообщений – у
немцев много работы для славян.
И все равно для выходца из Восточной Европы он выглядел на удивление хорошо.
Женщина разглаживала платье на коленях желтыми руками в бугристых венах.
ОН: Что вы читаете?
Я: Берлин. Александрплатц.
ОН: И хорошо?
Я: Затянуто.
ОН: Что вас привело в Берлин?
Я: Любопытство.
ОН: И как?
Я: Не особенно впечатлен. Возможно, ожидания преувеличены, но… не впечатляет.

Было сложно определить его возраст. Он был настолько же явно молод, насколько переутомлен,
но точный возраст сказать было сложно. В тридцать втором словаки, чехи, венгры сидели по
кабаре в надежде подцепить богатеньких клиентов.
Нацисты это прикрыли.
Мне не нравился нынешний Берлин. Когда я приехал туда впервые, город был котлом, где
варилась густая каша из всего, что можно было собрать с Европы – французы, итальянцы, славяне
– все привносили что-то, теперь он все еще оставался котлом, но не тем, сказочным, а котлом
паровым, где давление было близко к пределу.
Да, мне не нравился нынешний Берлин тем чувством недостаточности, которое он вызывал. Это
общество исключало тебя, если ты был не такой, как они. Оно выдавливало тебя, убеждало, что ты
не просто не такой, ты хуже. Либо ты шел с ними в ногу, стремился понять их внутренний
механизм, либо пар выбивал тебя вон. На окраины.
Мне было тошно смотреть, какими сияющими глазами провожали девушки всякую черную форму.
Да и в том, как несерьезные горчичные пиджаки с пусть примитивными, но нестрашными
попойками сменились застегнутыми на все пуговицы черными мундирами, тоже было что-то от
кошмара. Что-то, наводящее жуть.
Новый Берлин хотел не людей, но сосредоточенные эффективные механизмы, а если вы на то не
соглашались, он презрительно выплевывал вас.
Женщина достала термос и бутерброд.
ОНА: Мне положили в дорогу, но для меня одной много. Яйца быстро портятся. Хотите?
Предложение явно относилось к словаку куда больше, чем ко мне.
Он приоткрыл один глаз.
ОН: Очень по-испански, пюре из желтка и рыбы. Благодарю, но я завтракал.
ОНА: Возьмите.
ОН: Правда, спасибо.
Современный Берлин требовал совершенства.
Это и возмущало.
Он не позволял вам быть расхлябанным, нищим, незанятым, тугодумным, несобранным, не
образцовым.
Он не прощал ошибок.
Не выносил свободы.
Молодой человек заинтриговал. Ему подобные животно хватаются за подачки. Ни разу не видел я
выходца из Восточной Европы могущего столь изящно отказываться от еды. Бывает, конечно,
отказываются от денег и бутербродов, от работы, но оскорбленно. Обижено. Словно вашей

помощью вы специально хотите подчеркнуть нищету, низость, недосуществование их стран с
нелепыми, некрасивыми именами и лакунами в истории.
Не надо путать меня с нацистами, но любой мало-мальски уважающий себя англичанин скажет
вам: лучше встретиться с последним моряком из Глазго, чем с выходцем из Восточной Европы все
еще верящим, что чеснок отгоняет вампиров.
ОН: Из какой части Испании вы?
ОНА: Из Мадрида.
ОН: В Париже нынче вся богема – одни испанцы.
Какие сложные слова он использует для словака.
Женщина промолчала.
ОН: А вы, наверное, писатель? Или журналист?
Я: Учитель английского.
ОН: С писательской склонностью?
Я: С чего вы решили?
ОН: Не знаю. Все англичане, которых встречал, либо журналисты, либо…
Я: Писаки?
ОН: С писательской склонностью.
Я: У вас тоже не лексикон грузчика.
ОН: А я поэт.
Хм.
Я: Вы где-то публиковались?
ОН: Нет. А по-вашему необходимо публиковаться, чтоб быть поэтом?
Что-то в нем раздражало – то ли эта привычка говорить, не открывая глаз, то ли какая-то излишняя
ироничность в тоне, но было в нем всё от пренебрегающего вами Берлина. В подранном пальто со
слишком длинными рукавами, закрыв глаза, забившись в угол, он все равно говорил с вами
свысока. Бросал слова, как подачку.
Скорей всего объяснялось это «поэтом».
Мне подумалось о Рембо, семнадцатилетний Рембо, наверняка, вел себя с той же
покалывающейся наглостью во всем несогласных с системой.
Испанка дожевала свой бутерброд, уложила термос, молчание повисло до следующей станции.
Когда поезд тронулся, в купе зашла француженка.

Женщина лет сорока, тоже худа, плохо причесана, без шляпки, в красной юбке, коричневом
жакете, некрасива, нижняя челюсть выдается вперед, глаза маленькие, волосы мышиного цвета.
Женщина поздоровалась, осторожно села к испанке на банкетку, поставила на пол потертый
твидовый саквояж.
Вскоре пришли с проверкой документов.
Проводник был красен и явно задыхался в слишком узком воротничке.
Словак долго искал бумажки. Сунул их помятой кипой.
Немец нахмурился.
ОН: Ну, вы же видите, что все нормально!
К раздраженному восклицанию не хватало только требовательного «вон!». Но немцы нынче не
люди – механизмы, проводник молча отдал документы и вышел.
Он опять нервно стучал пяткой о грузовой отсек под банкеткой.
Разглядывал француженку.
Француженка была сама серость Парижа – мышиная, бесцветная, беззвучная – моросящий целый
день дождь. Даже красная юбка на ней казалась серой. Она не отрываясь смотрела в окно.
Воздух отчего-то сгустился.
Я старался читать, но Александрплатц упорно мне не давался, невероятно занудная книга.
Если он не перестанет дергаться, придется его попросить.
Он не переставал.
Я поднял глаза и столкнулся с его взглядом. Он расстреливал меня в упор.
Я: Извините?
ОН: Ой, я не могу, вы так мне отвратительны. Черт! Последний шот кофеина был лишним.
Я: Как, извините?
ОН: Как отвратительны? До пупырышек! Вот даже то, как вы страницы перелистываете, меня злит.
Такие, как вы, приходили на этот самый Александрплатц, снимали там жиголо, платили им
какиенибудь три блядские марки, а потом трахали не кишечник, а мозг – почему ты не любишь
меня, как ты можешь мне изменять, а потом еще торговались, чтоб было не три марки, а две
марки и двадцать семь пфеннигов.
Я: Ваши личные обиды, молодой человек…
ОН: Тварь, с чего ты взял? Имя Зденек? Если словак, значит, всё – сразу шлюха? И потом вы,
похотливые человечки, еще что-то пишете о Рейхе? О том, как нацисты – нацисты? Но вы не
похождениями и не жадностью мне отвратительны, всей узколобостью вашей. Трусливостью. Вы

бы и рады вести себя, как СС – яиц нет. Они у вас хуже, чем эта пюрешка перемолоты, я прошу
прощения… Мерседес? Марибель. Но вам подошло бы Мерседес.
Вообще, да. Психика у славян нестабильна. Зачем зря переводить нервы, ругаясь с психически
неуравновешенным существом?
ОН: Так, место! Без моего позволения не встают, Джонни.
Я начинал злиться.
Я: Знаете…
ОН: Не знаю. Сел и заткнулся. Дернешься, выпотрошу. Дамы, не переживаем. Руки подняли, за
верхнюю полку зацепили, обе. Прекрасная Марибель, я не постесняюсь.
Женщины не двинулись.
ОН: Хорошо. Вот как мы сделаем.
В руках - в альтер.
ОН: Джон, как пес, ляжет на пол. Джон, я не повторяю дважды. Я тебе буду что-нибудь отрезать.
Раз. Куда? На живот. Руки на спину. Мерседес, мы с тобой, как влюбленные, глаза в глаза, не смей
взгляд отводить. Жанетта, душа моя, ловите наручники, надевайте на британского друга. Вторая
пара для вас и Марибель.
Поставил на меня ноги.
ОН: Дайте мне вашу корзину. И сумку. Медленно. Как в балете. И вы. Ваш саквояж.
На меня посыпались вещи.
С плеча повисла сарделька.
Звякнула мелочь.
Что-то тяжело ударило по позвоночнику.
ОН: Сидим. Дамы, такой револьвер. Кого вы им убьете?
И тишина.
И только ящик, в который уткнули носом, пах железом и ржавчиной.
ОН: А знаете, во всем виноват кофе. Я не должен был активно взаимодействовать, я хотел
посидеть, послушать, понаблюдать, но этот ублюдок, его толстенный роман, ваша отвратительная
шляпа. Лучше вообще ходить лысой, чем в такой дряни, у вас что, нет глаз? На вас ужасный
желтый, вы и так не фонтан, но он вас убивает. Снимите, сейчас же снимайте гадость! Жанн, а к
вам у меня такой вопрос, почему вы всегда настолько непричесаны? Сколько ваших фото я видел
в деле и нигде. Вы, конечно, не Диана де Пуатье, но что-то же, как-то… в общем. Мерседес, будьте
добры, в смысле, Марибель, щелкните замочком. Я слушаю вас, мои увядающие соседки, к чему
ваше сопротивление?

Перестук поезда отдавался мне в животе.
ОН: Дамы, вы слишком серьезны. Вы молчите зло, а вы молчите мне непонятно, и не одна из вас
не подумает – какая прелесть, какой абсурд! Когда аресты проходят так? И, может, вы правы, это
не совсем арест, это может стать увлекательнейшей беседой… я хочу слышать ваше почему. Мой
хороший знакомый занимается вашим делом, спрашивал у меня советов, мне стало интересно, по
делам тоже надо было во Францию, и вот мы в одном вагоне. Как я мог не посмотреть на вас
вживую? Представьте, мы все сдохли, все сдохли. И это чистилище. И вот так без погон, без чинов,
вот скажите – какого хера? Жанн? Где ваше мяу?
ЖАНН: Вы топчете человека.
ОН: Я? Топчу? Топтать, родная, это вот так.
Он пнул изо всей силы по почкам.
ОН: И не этими жалкими туфлями под убогого чеха… словака, ааа… не этими, а добротными
эсэсовскими сапогами я бы его отходил. Потому что это – сука, Жанн. Я ужасен в своем лексиконе,
но ваши собратья-партизаны еще похлеще. С кем поведешься, как говорят. J’admets je suis un tout
petit bout agitй, mais qui ne le serait pas а ma place? Je comprends, je vous suis tout а fait йtranger,
mais je vous invite а me poser toute question que vous jugerez utile (Я согласен, я слегка оживлен, но кто бы
таковым не был на моем месте? Я понимаю, что вам абсолютно незнаком, но приглашаю вас задавать мне любые
вопросы, что вы сочтете полезными). А хотите, отговорите меня, мой ангел. Объясните мне – почему
сопротивление? Вдруг я им как проникнусь и тоже стану блядским гуманистом. А может вы хотите
чаю с печеньками? Так замечательно – поезд, Джонни-коврик, чай и наша беседа о гуманизме. Ну,
есть разве лучший аналог чистилища?
ИСПАНКА: Вам плохо.
ОН: А я не скрываю. Человеку, который трое суток не спит, в принципе не может быть хорошо, но я
свое омерзение людьми не скрываю, и от бессонницы оно не зависит. Я понять хочу, что
заставляет вас сопротивляться. Вы обе не то, чтоб невыносимо дуры. У вас обеих занятная
предыстория. Вы, Мирабель, господи, Марибе… М, вы, М, затыкали одного полковника Франко
ножом для чистки картофеля до смерти. Насколько я знаю, это было первое ваше уби… ну, судя по
поведению, точно первое… жестоко, хоть в рапорте значится, что дядька был садист и болен. А вы
Жанн очень любили негра, наверняка, еще любите. Такая человеческая история – вступился за
еврея, выбили зубы, пошел в сопротивление, убили. И все – глупо. Но вы любите. Почему? Вот
почему вы не хотите найти себе богатого любовника в Париже или Берлине, чтоб больше никогда
не носить желтой убогости, соломенных корзин, почему вы не хотите улучшить лично вашу жизнь,
а занимаетесь подобной дрянью? Вы ж и так уже не девочка в розовых лепестках. А вы? У вас
было место, был муж, потом негр. Но вы же умнее ее. Не может же то быть вопросом любви или
долга? Дамы, если я буду говорить со стеной, это… зачем нам в чистилище угрозы? Jeanne, j’adore
votre voix. Je vous en prie, ne soyez pas timide, j’aime cette attitude maladroite que vous avez, cette
fragilitй, parlez-moi, Jeanne (Жанн, я обожаю ваш голос. Я вас прошу, не чувствуйте себя стеснённо, мне
нравится ваша неуклюжесть, ваша хрупкость, поговорите со мной, Жанн).
ЖАНН: Je ne vous connais mкme pas. (Я вас не знаю)

ОН: Исправимо. Что вы хотите знать?
Молчание.
ОН: Vous me faites mal. Par moments j’йtais presque amoureux et vous me regardez ainsi. Vous me
faites mal, voilа qui est trиs… trиs-trиs humaniste (Вы делаете мне больно. Моментами я был почти влюблен,
а вы смотрите на меня вот так. Вы делаете мне больно, вот, что очень… невероятно гуманно).
ЖАНН: Qu’est-ce que vous voulez? (Что вы хотите?)
ОН: Mais la plus simple des choses! (Да самую простейшую вещь!) Почему и чему вы сопротивляетесь?
Вот она сидит и меня ненавидит, я хочу, чтоб она сформулировала за что. И вы, почему вы
смотрели на меня прищурившись? Потому что я пнул эту тварь? Ваш негр задолго до немцев во
Франции не мог даже место официанта получить из-за таких блядей, которые жиголо снимают, а
потом о морали кричат. И не видят даже проблемы, потому что тупые, как тараканы,
противоречий они не видят. Они для себя – праведны. Как можно о гуманизме кричать под
лозунгом – будь гуманистом, сука, не то распнем? Вот вы с ней – за гуманизм. Она сидит и под
своей уродливой шляпой мысли прокручивает, как мне в глаз шпильку воткнуть, потому что я на
Рейх работаю. Это ваш блядский гуманизм? Вот эта жалость у меня под ногами, мозгов и сердца
которой даже на постижение детской сказки не хватит, вот эта жалость, когда суждения выносит –
о вашем негре, кстати, когда грязь эта убогость свою защищает, потому что совершенство ей глаз
колет, когда все лучшее должно самым убогим служить – это ваш блядский гуманизм?
Еще молчание.
ОН: Но знаете, что меня больше всего отвращает? Выкрики истеричные – за свободу! Что это ваша
свобода? Хоть одна обезьяна мне то сформулировать может? А я сформулирую. Все обезьяны,
абсолютно все – стадные животные. Любое стадо, каждое стадо иерархично. Нет ни одного вида
обезьян, что жили бы, как тигры или медведи, по одиночке. И свобода ваша, когда нет царя,
Цезаря, кайзера, головы когда нет – Африкой выглядит. Вы про положение дел в Центральной
Африке когда-нибудь слышали? Это сотни племен, что страшнейшие нацисты, как все люди, на
самом деле. Они друг друга режут, как свиней. Там и государств-то, по сути, нет. Есть племена и
группировки. Винтовок у англичан закупил, десяти человечкам раздал, ты – закон. Пошел соседей
истреблять, потому что они – племя другое. Несвободно вам по чистым, охраняемым улицам
ходить? Будете свободно, как африканцы, перебежками передвигаться по заплеванной,
загаженной, разломанной земле – которая не пойми, то ли остатки асфальта, то ли жижа уже
просто. Перебежками с кочки на кочку прыгать и молиться, чтоб пьяные имбецилы вашу
последнюю козу не задрали… но ведь вы и не слышите. Вам воображения не хватает дальше носа
взглянуть. А лягушка между тем на тихом огне варится, не выпрыгивает, оттого что вода не раз –
огнем, а медленно нагревается. Так объясните мне, чему и почему вы сопротивляетесь? Наш
Джонни-коврик Берлин невзлюбил за то, что сам убог. Ленив, празден и, прежде всего, ущемлен.
Он ведь почему себя лишь рядом с нищими жиголо с Александрплатц хорошо чувствует? Он даже
лордов своих не выносит – топчут они нашего Джонни. К себе в круг не пускают. Вот и Берлин в
этот раз его не пустил, не захотел о него даже ноги пачкать, тут он шавкой и взлаял – не впечатлил
Берлин, как тюрьма, как острог… так в чем ваша проблема с режимом?
М: Он пожирает людей.

ОН: Людей? Убожеств, родная. Тех, что мир портят. И не надо мне о евреях. Умные евреи легко за
небольшую доплату немцами становятся. И негра вашего никто не трогал, в отдельные туалеты на
вокзале, из отдельного крана пить, как американцы, не заставлял. Так чему вы сопротивляетесь?
ЖАНН: Оккупации.
ОН: Оккупации? Вы, Жанн, хоть что-нибудь о Наполеоне читали? Наполеон еще так Европу
оккупировал. И правильно. В объединении сила. Благодаря ему жалкая Италия, наконец,
объединилась, благодаря Наполеону упрочились связи между немецкими княжествами, а если по
вашей логике, так и Францию вашу идиотичную разбивать надо на Лотарингию, Эльзас,
Нормандию, Бургундию, Шампань, Лангедок, и кричать гордо – разные это страны! И знаете, чем
это все кончится? Африкой. Когда дикие полуголые люди с копьями деревня на деревню бегать
начнут, и ресурсов у них – как в палеолите – зерно и мясо. Чтоб любые иные ресурсы добывать,
бОльшая сплоченность нужна, чем деревня на деревню. Чем больше задачи, чем большего
прогресса хочется, тем больше должна быть объединенность. Нет ни одной великой империи из
одной деревни. И лишь при империях люди живут хоть капельку не как макаки. Не как полуголые
твари, чьи главные проблемы – как пожрать и где выспаться, чтоб не заливало. Ну, я все еще не
получил ответ – почему, чему мы сопротивляемся?
Мой мочевой пузырь был наполнен уже на станции, на которой зашла француженка, но нужно
было дождаться, пока поезд тронется, затем пока рассосется очередь. А теперь…
Пространство переменилось.
Так в бременских сказках драконы меняют головы – в мгновение ока. С головой меняется всё – вот
тебе тот же дракон и не тот.
Носком придавил сардельку к моей щеке.
Понадавливал, видно, смотрел, как пружинит.
Женщины сидели молча.
Один перестук.
Я: Извините. Я собирался идти в туалет.
Тишина.
ОН: Досадно. А вы скажите себе, что вы – туарег, которому нельзя терять и капли жидкости.
Буддисты вон верят в самогипноз. Им помогает.
Что-то сползало у меня по шее.
ОН: Вот что мы будем делать. Ловите, Жанн. Отковывайте себя от товарки. М, вы пойдете к
проводнику, назовете купе и скажете, что я хочу есть, но хочу, чтоб меня удивили – пусть принесет
лучшее, что есть в ресторане. Я не люблю мясное, рыбу тоже не ем. Если вам придет в голову
скакать козой, прыгать с поезда, хватать ножи и прочие колющие предметы, они умрут оба крайне
мучительной смертью. Поверьте мне, рассказики про резиновые дубинки и электрошок рядом
даже не погремушки. Вы тихой, послушной девочкой передадите проводнику всё, что я сказал, и о

наручниках попросите. Третьих, на всякий случай. Теперь медленно встали и осторожно, плавно
пошли.
Какая давящая испанка!
Дверь щелкнула.
Я так надеялся, что в коридоре все увидят, но нет! Двое рабочих стояли не под тем углом, чтоб
разглядеть пол купе. Какой ужас! Такое беззаконие может твориться в человеческом обществе и
никто, ни одна душа не заметит!
ОН: Вот псы! Видели, идиотка верит, что иначе вы прямо будете жить вечно и счастливо.
ЖАНН: А если она не вернется?
ОН: Вернется, душа моя.
ЖАНН: Но если нет?
ОН: Вы с каким-то потаенным сладострастием спрашиваете? Мне как понимать – ммм… мальчик
мой, распиши картину?
ЖАНН: Je ne comprends pas, monsieur, pourquoi avez-vous besoin de tout ce cirque?
ОН: Так и спросите себя – зачем люди в цирк ходят?
ЖАНН: Вы развлекаетесь?
ОН: Конечно. Вы не представляете, как иногда утомительна моя работа, надо же себя как-то
позабавить. Но большой ошибкой было бы считать всё лишь развлечением. Те же гладиаторские
игры привлекали такие толпы не только из-за врожденной кровожадности приматов: любое
состязание гладиаторов многому учило: выдержке, духу, каким-то военным уловкам. Мудрец
учится и у дурака, дурак не научится и у бога. А потом я всегда искренен, я искренне хочу
досконально знать, как и чем обезьяны чернят прогресс, чтоб не дай бог не позволить себе
развиться. Черчилль ляпнул недавно, что русские не больше, чем болотные выползни с
единственной настоящей целью – убить всякий прогресс. Я согласен с Черчиллем, но полагаю, что
он чрезмерный нацист. «Русские» я бы заменил на «люди». Люди без правильного управления и
должного наполнения – болотные выползни, увы, без цели вообще. Вот и скажите мне, Жанн, как
вы можете, смеете как всю эту грязь защищать? Где ваши мозги? В каком африканском анусе
запропастились?
Вернулась испанка.
ОН: Жанн, отойдите к двери и там встаньте.
ЖАНН: Там его голова.
ОН: Ну, постойте на голове. А вы, Мерседес, садитесь ему на поясницу…
Господи!
Я: Мне в туалет!

ОН: Вы туарег, Джонни! Руки к его рукам, ноги вытяните поверх рук. Джонни, кончайте
конвульсивно совокупляться с полом, вы уроните даму. Вытягивайте-вытягивайте ноги, Марибель.
Вот вам ключ, откройте его наручники, возьмите с банкетки вторую пару и крест-накрест прикуйте
себя к нему… Куда?! Ноги свои вытянув поверху. Неудобно? А что делать, такова жизнь,
Марибель. Не ерзайте на Джонни, помните, он насильственно туарег. Он страдает. Жанн, можете
возвращаться на место. Как вам композиция?
М: Вы псих!
ОН: Зря. Когда психика клеймит нестандартную ситуацию и пугающее поведение фанатизмом,
психическим расстройством, чудовищностью, это делает вас беззащитной. Ваш мозг так умывает
руки, говорит – я сделал все, что мог, и с ситуацией больше взаимодействовать не в силах. Отсюда
– ненависть, затем – апатия, потом досильность. «Вы псих!» - перелом между первым и вторым.
Вы на правильном пути, моя немолодая М.
Необходимость малой нужды перерастала в боль.
ОН: Японцы умели связать людей просто расположив их в правильной позе, без единой веревки.
Чистая физика и физиология – суставы гнуться в одну сторону и не гнуться в другую. На
презентации в японском посольстве я был сражен, особенно, когда кое-какие легкие вещи
попробовал на себе. Казалось бы – так безболезненно и просто – посадили, руку согнули, голову
развернули, там, здесь, а встать, ты уже не встанешь… без посторонней помощи. Прекрасное
искусство, увы, теперь не нужное, но, как каллиграфия – что-то, чем приятно владеть.
Принесли еду.
Черные сапоги хрустнули моим позвоночником, чуть пошатнулись, оставили ношу на столе и
встали в коридоре.
САПОГИ: Что-то еще, мой фюрер?
ОН: Спасибо. Это…
Я: Я… я американец! И подданный королевы! С рук не сойдет! Я так не…
ОН: Ну.
БУМ!
Эсэсовский каблук с гвоздями пришелся куда-то на мою голову – со всего размаха.
В носу встал гул. В глазах – звон.

Очнулся в луже.
Испанка подергивала руки, костлявым задом протыкая мне поясницу.
В купе словно стало просторней.
Все равно!

Все равно!
Я: Вам это так с рук не сойдет!
М: Они ушли.
Шея затекла страшно.
Попытался размять – боль растеклась по всей голове.
Что-то щекотало затылок.
Я: Сдвиньте ягодицы с моей поясницы!
Испанка поерзала, кости впились еще сильней.
Я: Перестаньте!
Вот воистину – худая корова еще не газель.
Даже по весу.
В горле стояла липкая злость.
Абсурд, глупость!
Я: Что значит ушли?
М: Встали и вышли.
Я: И вы молчите? Кричите! Зовите на помощь! Делайте же что-нибудь.
Поясницей чувствовал – злится.
Я: Помогите!
Кричать под тяжеленной бабой было непросто.
Я: На помощь!
Она ущипнула меня за ягодицу.
М: Дооретесь.
Я аж задохнулся.
Я: Вы! Вы! Вместо того, чтоб хоть что-то делать, развалились на мне кобылой! Сколько у вас было
возможностей на него броситься! Вы! ДУРА!
Она ущипнула еще больней.
М: Импотент. Каша несчастная. Вы, даже когда он был словаком, слова ему не сказали.
Я: А почему я должен вступаться за лошадей в желтом?
В голове стоял туман.

И злость.
Хотелось дергаться, извиваться, уронить ее в аммиачную жидкость, извалять, испинать… Но
вышло лишь:
Я: Ты! Ты бесполезная, безмозглая, бездарная, обвисшая корова! Кто надоумил тебя пойти в
сопротивленцы?! Тебя и твою подружку лохудру! Почему вы не могли арестоваться на вокзале, в
другом вагоне, другом купе… и менее психованным агентом!! Вы сломали мою жизнь!
И она что-то шипела.
И я ерзал.
И она ерзала.
Я: Да мне срать! Срать мне на твоих евреев! И негров! Чихать мне! Да! Не понравился мне Берлин,
но… Гитлер, не Гитлер, Франко – мне срать! Мне книгу… книгу бы! Денег и фьють – в Штаты! Чихал
я на всех дебилов, желающих в мученики! Уроды вы все! Уроды! Что мне этот еврей, если он меня
не за человека считает? Если он меня, дай ему свободу, изведет, хотя бы за то… да хоть бы за то,
что я баб не люблю! Да? Да? Срал я на детей! Из них одна дрянь сточная вырастает! Хочется вам
мучениц корчить, пожалуйста! Я при чем?!
Дверь открылась.
Я: Господин фюрер! Господин следователь! Я не при чем! Пожалуйста! Я любые показания дам! Я
этих уродок первый раз… первый раз в своей жизни, честное слово. Я ничего, никогда, никому не
скажу…
Наступил мне на голову.
Не сильно так – нос по полу расплющил – ОН:
Тссс… Кристофер, сохраняйте хладнокровие.
Я: Послушайте…
ОН: Не гундосьте. До вас тоже дойдем.
Ногу с затылка убрал.
Я: Послушайте! Я все понимаю, враги Рейха, Франция, оккупация, я… ничего, никогда, никому. Я…
ну вы же знаете, я не шпион! Я по американскому паспорту вообще! Я и не британец-то толком.
Пожалуйста. Ну, вы же наверняка знаете…
Дружески туфлей по спине похлопал.
ОН: Не переживайте, Джонни. Все будет у вас хорошо.
Я: Правда?
ОН: Конечно. Так, как заслужите.

Он сел. Она стояла – отвратительные коричневые истоптанные туфли с замызганным старушечьим
каблуком.
От француженки ужасно несло Голуаз.
ЖАНН: Я часто кажусь умней, чем я есть.
ОН: Это редкое свойство.
ЖАНН: Вы поедете до Парижа?
ОН: Как повезет.
ЖАНН: Откроете окно?
ОН: Вот, Кристофер, а все из-за вас.
Но она не садилась.
ОН: У вас отвратительный queue de cheval. Как вы носили волосы с вашим негром?
ЖАНН: У него было имя. Эмильен.
ОН: Как вы носили их с Эмильеном?
ЖАНН: Так же.
ОН: Неудивительно.
ЖАНН: Мне не идет. Все эти ухищрения, знаете… je ne suis pas belle et je ne le serai jamais (я не
красавица и ей не буду никогда).
ОН: Vous pouvez кtre moins laide (вы можете не быть уродцем).
Казалось, что туфли заулыбались.
ЖАНН: Vous кtes beau pour nous deux (вы красивы за нас двоих).
ОН: Зачем же… садитесь ко мне. Боже! От вас несет хуже, чем от грузчиков. Не курите, пожалуйста,
не курите больше эти ужаснейшие Голуаз. Дайте мне вашу лапку. Вот, мадам. Вот это проблема
всех европейцев… нет – всей… даже не буржуазии…
ЖАНН: Аристократии?
ОН: Может и так. Да. Всей аристократии. Мы с вами уже все пережили. Нам хватило получаса в
засаленном тамбуре…
ЖАНН: Не свисайте больше так.
ОН: Это меня развлекает…
ЖАНН: Развлекайтесь, пожалуйста, как-то иначе, в поезде на всей скорости так… даже без
скорости. У вас будет еще много возможностей умереть… и порисоваться тоже.

ОН: А… тут вы себе льстите, мы оба знаем, я не рисовался. Я это дело люблю, думаю, что умею, но
желания до рисовок… после трех суток без сна… так или иначе, мадам, нам с вами хватило
получаса, чтоб прожить это всё в каких-нибудь венгерских замках. Осенних цветах, блеклых…
ЖАНН: Как я.
ОН: Вот это самобичевание зря. Шампанское и спаржа.
ЖАНН: Спаржа?
ОН: Да. Я уверен, после… выходок, мадам еще в кровати предпочтет заказать артишок
подижонски или спаржу.
ЖАНН: Спаржу как?
ОН: A la lyonnaise.
ЖАНН: Но как это доносят? Как вы узнали, это что, тоже в деле?
ОН: Нет, это в голове. От знания людей. Вы заражаете моросящей своей меланхолией.
ЖАНН: Мне очень жаль.
ОН: Что вы! Это приятно. Иногда. Когда хочется отдыха. У вас сам голос уже спать кладет. Я вам –
огня, вы мне – лавандовость. Приятный обмен. Лежать в кровати, что будет пахнуть гербарием, и
рассказывать вам чепуху о… не знаю…
ЖАНН: О ваших девушках.
ОН: Да. И слушать ваши советы.
ЖАНН: И им не следовать.
Он сидел, опираясь о стенку с окном, она полулежала спиной на нем.
ЖАНН: Потом я вам наскучу. И буду это топить… не в вине даже, а вот… в коньяке. Буду ходить в
ужасных пеньюарах и выглядеть сбрендившей ведьмой из детской сказки.
ОН: И трахнете серба-рассыльного из булочной на тех же простынях.
Она аж села.
ЖАНН: Да? Ну это жест крайнего просто отчаяния.
ОН: Может быть.
ЖАНН: И самое страшное, вы не выкинете меня. Но ваше отвращение настолько, настолько хуже!
В ненависти к себе мне останется только повеситься или стать не просто уродливой, но уродливой
и дешевой шлюхой-абсентницей-нимфоманкой.
ОН: И сдохнуть, упав с моста… ЖАНН:
В Сену?

ОН: Нет. На баржу с навозом.
ЖАНН: Господи! Сломать шею о тонны и тонны навоза…
ОН: Попасть в чистилище, попахивающее аммиаком, выкурить вонючую Голуаз после чашки кофе
с Амаретто и, лежа на мне, расписывать свою жизнь, начиная еще со старых, коричнево-пыльных
венгерских отелей.
Она запрокинула голову, чтоб разглядеть лицо.
ОН: La guerre, зa n’existe pas, Jeanne. Ou alors que pour eux, dans le petit monde des insectes. (Войны не
существует, Жанн. Или только для них – в маленьком мирке насекомых) Испанка издала странный звук.
Как плюнула.
ОН: Я устаю, я все еще устаю от имбецильности людей.
ЖАНН: Но тебе уже легче?
ОН: Да. Меланхолия лечит. Вам, девочка.
ЖАНН: Девочка?
ОН: Для тебя вам. Хотя б как представителя Рейха.
ЖАНН: Даже в чистилище?
ОН: Ну, Рейх – это не свастика и не Германия.
ЖАНН: А что делать мне, чтоб не самоубиться о баржу с навозом?
ОН: Писать заметки из подполья. Усыновить сиротку, двух, трех и уехать в Прованс.
ЖАНН: Купить хозяйство по производству лавандового масла и превратиться в абсолютную моль.
ОН: О, мадам намекает, что может больше? Хорошо. Писать заметки из подполья, уехать в Штаты,
заиметь отношения с нью-йоркской мафией или чикагской…
ЖАНН: Стать их выбивалой?
ОН: Убийцей по найму.
ЖАНН: Очень жаль, что вы так шутите. Лучше шутить про внешность.
ОН: Каюсь. Но с выбивалой не я начинал.
ЖАНН: С Нью-Йоркской мафией…
ОН: А кто шутит с Нью-Йоркской мафией?
ЖАНН: Заиметь отношения…
ОН: А вы полагаете, с ними невозможно заиметь отношения? Хорошо, заимейте отношения с
другой стороны – с политиками. Банкирами. Это все равно пешки одной игры, которые мне надо
будет женить.

Села снова.
ЖАНН: Это даже жестоко шутить так…
ОН: Душа моя, я же маленький рейховский госслужащий, такие не шутят. У вас в Провансе Библию
не читают? Каждому по вере его. А хочешь, вот тебе карломаркское – от каждого по способности,
каждому по потребностям. Какие у тебя способности и какие потребности?
ЖАНН: Вы не шутите?
ОН: Шучу. Конечно, шучу. Скажи себе – невозможно, вот мой Париж, вот то, что я знаю, что мне
знакомо, где я, а где мафия, а где немцы. Нет… это он шутит, такие ингредиенты не смешиваются,
и я однозначно шучу. Особенно если вернешься, стряхнешь все путешествие, как пыль, и
отправишься дальше начинять бомбы, чтоб взрывать сонных вермахтских мальчишек, пока они
жрут паршивый картофель-фри. Стряхнешь все путешествие с восприятия, потому что так не
бывает или так не привычно. Это даже не шутка тогда – сон. А пиши ты верно записки из подполья
моим людям, тогда… шутки в этой шутке останется мало.
Испанка плюнула еще раз.
М: Какая ты шлюха! Ты мразь. Даже без денег, даже без траха… а тебе, тебе меня не заткнуть… я
ей все выскажу, я скажу, что это даже не подстилка, даже не ноги раздвинуть, это…
ОН: Ну?
М: Это тебе под стать!
Тишина.
ОН: Это всё? Вот, Жанн, вот так обезьяны слушают. Из всего, что спросил или сказал – всё уже
ветром сдуло. Она не ответила мне ни разу, чему сопротивляется. И совсем бесполезно
спрашивать ее за что. Она же честно ответить не может – за право быть убогостью и как убогость
все лучшее растоптать. Она не скажет – я за право убожеств распнуть Христа. Если б ее
недостаточный мозг хоть то мог сформулировать, она б уже макакой не была.
М: Да ты что не видишь?! Он же тебя одурманил! Словами оплел! Тебе меня не заткнуть,
чудовище!
ОН: Чему очень рад. По мне, ты даже беснуешься мало. Надо бы больше. И плевочки какие-то…
хилые, извините. Один и вовсе вон – только по себе размазала.
М: Монстр! Вы же все монстры! Что ты, что тот от Франко!
ОН: Зря вы так мимо. Когда кричишь глупость, люди перестают тебе верить. Лучше что-нибудь про
евреев. Про то, что словами оплетаю, гипнотизирую, что шлюха, подстилка, гордости в ней нет,
патриотизма. Кричи – на хуй один и ведешься!
М: Он подстроил! Он же подстроил это всё, дура! Ты на него посмотри, он же нам словаком
прикинулся! Я даже видела, как он якобы с солдатами на перроне ругался, они его за ящики
отвели, можно было подумать – побили. А сейчас понимаю – все спектакль! Театр, чтоб ко мне в
душу залезть! Связь установить!

ОН: Да. И ведь установил.
М: Никогда!
ОН: Кто со мной тут бутербродом делился?
М: Жанн, он спектакль для тебя развернул! Как для меня, чтоб в душу залезть, а ты всех! Всех нас
за него уже продать готова!
ОН: Ох это бездарное и расплывчатое «всех нас». Кого «нас», обезьяна? Вас, баобабов? Вас,
мразей слушать не желающих, жить не способных, думать не привыкших, лучшее не
принимающих? Вас, червей? Да, Жанн. Смотри, всех их ты продать готова. Ну же, Марибель, не
выдыхайтесь. Спой еще соловушка!
М: Да нет у него души!
ОН: Абсолютно. Ни души, ни сердца. Вы бы оригинальнее как-то, что ж вы одни банальности?
М: Он уводит тебя в зло!!! В темноту!
Испанка аж подпрыгивала в конвульсиях.
ОН: Ммм… какая прелесть. Ну, что тут ответить? Да, Жанн, переходи к нам, у нас полно негр…
шоколада, 72% какао, специально для вас, темная сторона. Lu, le meilleur chocolat de la France.
Это коровища отдавит мне все почки!
Господи, за что ты так со мной? Спаси меня, пожалуйста, разбуди от кошмара!
М: Жанн! ЖАНН!
Я: ААААА! Отпустите меня!
ЖАНН: ХВАТИТ!
БАХ! Грохнуло что-то о стол.
Она сидела прямая, перекрестив ноги.
Он и не шевельнулся – голова откинута, глаза полуприкрыты, полусмешливы.
И тут только я заметил его вальтер в ее руке.
ОН: Он заряжен. На предохранителе только.
ЖАНН: Я знаю.
ОН: С предохранителя…
ЖАНН: Знаю. Вы неосторожны, месье. Вы создаете столько возможностей умереть.
ОН: Ни один пес на этой планете не будет жить вечно.
М: Застрели его, Жанн. Застрели, он же так этого хочет!

ОН: Вы услышите много – ты продешевила, ты шлюха, подстилка, вагина, Иуда, ты грязь и ты
тварь.
Француженка смотрела на вальтер.
ОН: Когда Гестапо начнет забирать знакомых, что за вечер до были вам приятны, родны, близки,
как она. Посмотрите на Марибель, она ведь явно была в какие-то моменты вам приятна, когда
Гестапо начнет забирать по вашим наводкам, Жанн, у вас ёкнет сердце. А у них дети, жены,
любовники, секс. Правда, и у солдатиков Вермахта, которых вы хотите взрывать, всё то же самое.
Обезьяны друг от друга не отличаются, дорогая. Ваши блядские подпольщики так же дрочат на
американские постеры с бабами без трусов, как прыщавые, сентиментальные фрицы. Ну? Стоит
оно того, чтоб подстилкой? Негр ваш. Ваш негр…
Выстрел.
Испанка взвыла.
Господи!
А вдруг и меня зацепило?
В дверь вломились
ОН: Спасибо, все живы. Закройте дверь.
Испанка воет.
И пиджак теперь в мусорку. А ведь совсем нестарый пиджак.
ЖАНН: Вас однажды кто-нибудь так застрелит.
ОН: Обязательно, если я буду имбецилен и поставлю не на тех, значит, заслужил, верно?
ЖАНН: Зигфрид.
ОН: Ммм… ох как вы сейчас по моему эго…
ЖАНН: Нравится?
ОН: О, девочка…
ЖАНН: Девочка?
ОН: Une maniиre de le dire.
ЖАНН: Зигфрид. Пожалуйста, не ошибитесь однажды.
Притянул, снял жакет.
Женщина застеснялась уродливой серой блузы.
ОН: Что ты скажешь на «продешевила»?
Молчит.

ОН: Это плохой ответ.
ЖАНН: Я не знаю.
ОН: Мы говорили о проблеме всех европейцев…
ЖАНН: Нет, всей аристократии.
ОН: Может и так. Не надо красиво представлять. Надо красиво делать. И больше куда – и проще –
надо красиво жить. Ты видишь разницу? Это вот так, девочка. Между красиво представлять и жить
еще лучше, чем представляешь – это вот так. Не лениться себя утруждать. Жизнь, Жанн, твоя жизнь
должна быть лучшим из твоих chef-d’œuvres (шедевров), иначе – херня. Усвоила? Иначе n’importe ce
que tu feras, c’est de la merde (что ни создашь – всё дерьмо). Дерьмо хорошее удобрение для грядущего,
не больше. И чаще всего удобрение для сорняков. Alors c’est la vie le chef-d’œuvre, la vie qui doit кtre
belle au point que la pauvre mort se pende d’envie. Tu me suis? (Твоя жизнь должна – шедевром, твоя жизнь
должна быть прекрасна до такой степени, чтоб бедняжка смерть вешалась от зеленой зависти. Ты понимаешь?)
Выдохнула только.
ОН: Ну, я говорю тебе – ты шлюха и ты продешевила. Ты?
ЖАНН: Не знаю.
ОН: Тварь.
ЖАНН: Я…
Обняла рывком, от себя отбросил.
ОН: Ну?
ЖАНН: Я не продаю.
ОН: Не то.
ЖАНН: Господи! Tu me fais folle! (Ты ведешь к безумию!)
ОН: Мимо.
Сжалась, подбородок на колени положила
ЖАНН: Ce n’est pas un choix. (Тут и нет выбора)
ОН: Вот.
Подполз ближе.
ЖАНН: Я не верю тебе, я не верю себе. Себе абсолютно совсем не верю, но я буду писать эти
блядские записки из подполья, потому что… как теперь можно иначе?
ОН: Вы сейчас невероятно прекрасны. Вы, Жанн, даже с негром вашим, да с негром – и сейчас это
ревность – вот с ним даже вы не были красивее, чем сейчас.

ЖАНН: Вы вообще кто, чтоб вот так все ломать? Кто… как вообще, это… великолепно. А я даже не
знаю твоего имени.
ОН: Как – Зигфрид.
ЖАНН: Оно тебе не подходит. Зигфрид белый, толстый и у него торчащие вперед зубы.
ОН: Спасибо, а только что подходило, значит.
ЖАНН: Ну, я же тогда, как героя.
И капнула слеза. Крохотная. Счастливая.
ЖАНН: Я тогда как героя, а так…
ОН: На рутину, чтоб попроще… как зовут того, кто бреется, подтяжки одевает, супом обжигается,
да?
ЖАНН: Нет. Того, кто на банкетке приказания отдает… и льстит…
ОН: Я?! Льстить вам? Никогда! От вас ужасно несет сигаретами, у вас отвратительно лежат волосы,
преотвратная блуза, но вы прекрасны. Вы очаровательны, и наше краткое поездное знакомство
как-нибудь обязательно согреет мне сердце. Лёве!
А дальше все было быстро и непонятно – дверь чмокнула, все наводнилось сапогами, испанку с
меня подняли, руки расцепили, порошком пшикнули – пах, живот – отряхнули, усадили, черный
затылок насыпал везде порошка, стер, насыпал, припудрил. Окно хлопнуло, дверь цокнула –
занавески разошлись – день, зеленые холмы Германии. У меня в руках «Александрплатц», на
столе яблоко. Напротив – француженка, жакет – коричнев, блуза – сера, саквояж.
Чай.
Поезд бежит. Перестук.
На пороге – прилизанный молодой человек в дорогущей белой рубашке.
ОН: Мадам, месье, мои извинения за причинённые вам неудобства. Приятного путешествия до
Парижа. Надеюсь, ваше пребывание в Рейхе стало для вас освежающим опытом. Будем рады
принять вас еще. Мое почтение, мадам.
Пах – щелкнули каблуки черных до зеркальности сапог.
Не до конца закрытая дверь отъехала в сторону и на ковре коридора в солнечной пыли – вмятинки
от гвоздей на каблуках.
Француженка стеснительно спрятала неухоженные пальцы.
Я: Вас зовут Жанн, да?
Улыбнулась.
ФРАНЦУЖЕНКА: Кажется, вы как раз собирались рассказать мне шутку. Помнится, про
Александрплатц.

Конец

Отредактировано (2019-02-28 20:00:11)

Анон · 2019-02-28 20:02:32

Уф, задрался оформлять эту фигню. На разных ресурсах немного разные фрагменты, собрал, сколько нашёл.
Стихи выложу попозже.

Анон · 2019-02-28 20:13:14

Потрясающая фигня, слова насыпаны, как горох из мешка.

Анон · 2019-02-28 20:18:51

Анон пишет:

Шутка

Сука!!! Сукасукасука, шо это за хуйня!!!
*бежит и волосы назад*

Анон · 2019-02-28 21:27:01

Франц Вертфоллен

Из гестапо с любовью

▼Скрытый текст⬍

Январь 1942

Скучное дело охота на животных.
Человек с рогатиной на медведя – это маленький подвиг.
Дюжина людей с собаками на кабана – это социализация. Аттракцион.
Но когда у животных нет шансов, будь то медведь, тигр, лев, когда все тошнотворно
безопасно для лысеющих обезьян, то с таким же успехом можно пойти в зоопарк и
расстреливать в клетках.
Да и как охотиться на волков или лис, когда в их пригнутом к земле оскале видится такое
желание быть прирученным.
Если охотиться, то только на обезьян.
Но и это дело быстро надоедает.
Несправедливость: хороший результат быстро становится ожидаем и больше не радует,
зато долго и упорно учишься не реагировать на плохой по-человечески.
И если б можно было активно участвовать в охоте, это бы разминало кости и мысли.
Но нет, ты, как паучок, можешь только дергать за ниточки: ой, муха на левый бок
завалилась, а дерну-ка я тут, ой, на правый, тогда здесь.
Так, Герберт, основа всякой победы, увы, то, чего мне так не хватало – терпение и
постоянство.
Да, войны выигрывают в конечном итоге те, что лучше налаживают поставку портянок.
Рутинное дело – большая война.
Крайне нудно заботиться о себе. Такая гадость, когда твоя безопасность превыше всего.
Стольких маленьких развлечений это лишает. Например, облав. Я боюсь привыкнуть к
теплотце, когда чувство опасности перестает быть привычным. Как отяжелевшая старуха,
что уже никогда не поднимется на сцену из страха. Не улыбайся там, думая, как странны
мои сравнения. Может мне оттого и так далеко до старух, что страшно заранее.
Еще я замечаю, что письма спасают от внутреннего перенапряжения, разрядка для мозга,
как отжимание для мышц.
Привезли.
Твой.
Новенький – счастливый, как олененок.
ГЕРМАН: ...все пятьдесят шесть человек! Тридцать четыре убитыми. С нашей стороны
только трое раненых. Двое – легко. А ведь нас было меньше! В полтора раза! Двадцать
четыре человека женщины, предположительно, снайперы. Прикажете начать допрос?
ФРАНЦ: Начинайте, но нежно. Отбирайте полезных. Вы пока работайте в паре. Утром на
стол мне дела тех, на кого взгляну лично. Это все.
Успеху радуются либо идиоты, для которых жизнь непредсказуема,
либо величайшие мудрецы, которым так опротивела жизнь, что они решили радоваться
всяческой новости.
Господи, так я совсем разучусь улыбаться,
оттого-то герои саг и неулыбчивы,
но я не хочу быть неулыбчивым героем саг.
Ночь.
ФРАНЦ: Домна. Да Домна же!
ДОМНА: Господь! Шо ж ты бродишь в подштанниках-то по дому! Шо тебе, черт, надо до
петухов?
Сесть бы на кровать старухи, а пахнет.
И ведь чистоплотна, но, может... славянское.
Д: Шо, детей иметь надоело? Босым по дому топчешься.
Залезть на стул и ноги поджать.
Маленький.
Ф: Сказку хочу.
Села, шпильки нашаривает. Как водяной с редкой длинной белой водорослью из головы.
Д: О-ой, стыдоба какая, тебе лет-то сколько, сказки ему до рассвета рассказывай.
Отвернись, чертеняка! Девку б себе завел.
Зажмуриться, пока платок не накинет.
Ф: Они не знают сказок.
Д: Ишь, сказочницу ему подавай.
Ф: Да, Василису Премудрую.
Д: Ага, лягушонку в коробчонке. Ну, айда.
Хорошо, Господи,
когда сидит большая со свечкой, белая, все к одеколону принюхивается – не привыкнет.
Сидит, в платок закутавшись, и всегда, как ритуал, одно и то же.
Д: Ну вот, буду еще попом у кровати. Бери давай одеяло. Шо вы все юродивые какие-то,
то гвозди в подошве, то сказки в башке, и не накормишь, не накормишь, ой, заморыш, ты
ж жевать так должен, чтоб за ушами трещало, а то один-два блинчика заглотнет...
Талантливы русские женщины на причитания.
Под причитания идешь на кухню, залазишь на печь, а она с молоком возится, а то с
тестом,
незаметно от причитаний к лешим, кикиморам, водяным переплывая.
Не пей, Иванушка, козленочком станешь.
И вдруг – "а был у меня один муж, дрянь паршивая..."
И снова – "А Змей Горыныч ему отвечает..."
Вода мертвая, вода живая.
И запел Сирин сладко, что мед потек...
ХАЙНРИХ: Училась немецкому, уровень определить сложно. Деревенская, прошла
стрелковое училище, лидер у женщин. Не сказать, чтоб глуха, но, на мой взгляд,
бесполезна.
ФРАНЦ: Допрашивалась...
Х: Без пристрастия.
Ф: Состояние?
Х: Бодрое. Рваные раны левой голени. К медицинскому осмотру не допускалась.
Ф: Заводите.
Коня на скаку.
Большая, сутулая,
мясистое тело,
тяжелые черты,
глаза маленькие, запрятанные.
Cразу петлицы ищут.
Нет, милая, нет на свитере петлиц.
В лицо знает ли?
Села.
Принюхивается.
Дикие люди, вы что духи только пьете?
А снайпер хороший.
Готова отвечать за поступки.
О, люди никогда не отвечают.
Что та беременная бабища – таскалась, таскалась по партизанам и с наглостью приползла
рожать. Она что думала, что раз теперь отекший гиппопотам, то ей все простительно? Все
смерти восемнадцатилетних мальчишек рукой сняло? Если ты переступаешь закон, то
будешь наказан, если идешь в партизаны, странно полагать, что за это погладят. Но нет,
отрицательная реакция для идиотов – всегда сюрприз. Вот для кого жизнь – тайна.
Эта – не идиотка.
ФРАНЦ: Катя, а не тяжело так ненавидеть меня? Фройляйн, вы все понимаете на
немецком, что не поймете, я повторю. Я льщу себе мыслью, что не так плох в русском и
тоже разберу вашу речь. Не тяжело так ненавидеть?
КАТЯ: Когда стреляешь, нет.
Ф: Остроумничаете?
Молчит.
Ф: Ну хорошо, вот вы меня застрелили. Чаю? Ну, как хотите. Многих застрелили,
выиграли даже войну. А дальше?
К: Порадуюсь.
Ф: Правда? Чему? Что, люди от этого переменятся? Вот вы полагаете меня... как это...
сукой. Хорошо, допустим, сука. Но разве от того, что вы застрелите меня и ещё даже сто
подобных, мир изменится? Да и с кем вы останетесь жить, с людьми, что напиваются
краденым одеколоном?
Молчит.
Ф: Знаешь, Катя, есть такое княжество – Монако. Там море и пальмы, дворцы
восемнадцатого века, где можно гостить. Утром открываешь ставни, перед тобой холмы в
дымке, чуть золотистой от солнца, а если ты пойдешь в салон пить кофе, то там вид на
море. Иногда я развлекал себя тем, что привозил туда таких девушек, как ты, что себе
этого и представить не могут. Они все это неистово ругают, потому что, как в басне,
знаешь, про зеленый виноград? Там лиса ругала вкуснейший виноград, потому что
никогда не смогла бы его достать. Вот ты, Катя, сейчас сидишь вся такая глухая, с одной
мыслью "сука фашист", а я ведь с тобой не как с красноармейским снайпером
разговариваю, не подумай, не как с дамой, как с человеком, Катя. Вот ты полагаешь, что
воюешь за Родину, что вся такая правильная и честная, а я говорю – все люди суки. И
всегда будут. И это так неважно, кто победит, а чьи знамена потопчут, ничего от этого в
твоем мире, девочка, не изменится. Да и в моем, вероятно, тоже. Нам просто очень
хочется верить в обратное. Знаешь, как Пушкин, вам обмануть меня не сложно, я сам
обманываться рад.
Тишина.
Ф: Я знаю глухих ослов, что не способны ни слышать, ни понимать. Скажи, Катя, ты
ослик?
К: Чё тебе бабы не хватает?
Ф: Глубокомысленно. Почему?
К: А чё болтаешь?
Ф: А что я должен? Стучать с красной рожей кулаком по столу в диком оре "говори,
сука!!!"? Если вы к этому привыкли, то мне далеки быдло-замашки ваших командиров. И
почему ты полагаешь, что вообще обладаешь какой-либо интересной военной
информацией?
К: Ну оно и видно, что бабу.
Здорово!
Наконец-то улыбка.
Ф: Катя, ты меня веселишь. Это здорово, я так давно не улыбался. Ты всерьез полагаешь,
что я... извини, пожалуйста, что я зоофил? То есть, что ты вот с такими икрами, с твоей...
да вообще просто ты можешь вызывать у меня желание? Что за звери там тебя окружали,
в вашем лагере-то?
К: Ну и чё тебе надо?
Ф: За что ты меня ненавидишь? Ты сидишь вся отекшая ненавистью, я тебе даю
возможность ее в слова оформить, или ты совсем животное, хуже собаки?
Тяжело засипел неповоротливый мозг аборигена.
Так и до вечера прождать можно.
Ф: За то, что фашист? Кстати, и что это ваша пропаганда фашистов от нацистов не
отличит? За то, что захватчик? Или за то, что от меня духами пахнет, и я до
краснорожести на тебя не ору? За то, что у меня были дворцы на побережье и будут, если
я захочу, а тебе они и в снах не снятся – воображения не хватает. Может, то классовая
ненависть, Катя? Но и в классовой ненависти давай разберемся, зачем тебе Тициан, если
ты его от слова "Хуй" выцарапанного отличить не способна? Тебе разницы нет, что там на
стене - Тициан или "Хуй Вася". И тебе не хочется Тициана воспринимать: чтоб его
воспринять, знания нужны, любопытство. Тонкость определенная. А тебе лень. Выходит,
это и не классовая ненависть даже, просто ненависть к лучшему. За то, что тебе уродство
и убожество твои заметны слишком становятся. И тут у меня только два выбора, пытаться
тебя улещивать, объяснять, чтоб в ответ услышать: "Чё, бабу трахнуть хочешь?" или сразу
в дерьме утопить. Есть третий вариант, но это только если существо признаки мысли
подавать начинает. И не надо так осклабившись сидеть, ты, прости, и так некрасива, а с
такой ухмылкой вообще павиан.
К: Ну и чё тебе надо?
Ф: А вам, фройляйн? Вас что осчастливит?
К: Победа.
Ф: Вот бульдожка. Ты хоть победу эту себе представляешь? Ну, победите вы, и там же
под ура, на тебя какой-нибудь пьяный и вонючий полезет, где-то там ерзать, даже попасть
будучи не в силах. И дальше? В деревню вернешься коров доить, пока председатель орать
будет: "нормативы не выполняем!". Или в город пойдешь, на заводах полы мыть? На
победе жизнь, Катя, не заканчивается. Детей хочешь, таких же тупых и бездумных,
которые, подрастая, тебе в ответ чёкать будут и думать "опять корова тупая щас
распиздится". Так? Счастливее ты от этого?
К: Ой, а в Рейхе прям расцвету.
Ф: Уж милая, не завянешь. Ты хоть Рейх-то себе представляешь?
К: Ага, всех в дерьме нас утопить хотите!
Ф: Дерьма на вас всех не хватит. Видишь на стенке?
К: Ну, коридор.
Ф: Это холл называется. Древнеримский. Эскизы. Я однажды был в Баальбеке. Мне тебе и
не передать масштабы. Огромные, огроменные колонны, а изящны, как красавицы в
семнадцать, резьба, детали фантастичны, но особенно, особенно – размах. Нигде я не
видел такого размаха. А если представить это все в мраморе, в янтаре, в зелени, с красным
тяжелым деревом, в бархате, это близко к раю, ты понимаешь, Катя? Или в Египте, ты
знаешь, что древнеегипетские колоссы улыбаются улыбками бога. Мою спутницу они
пугали, она говорила, они потусторонни, настолько в них нет человеческого –
всеподавляющая и мягкая, вкрадчивая почти улыбка бога. Так что лучше – быть первой в
вонючем колхозе с быдло-помойниками или пусть горничной, но в подобных местах, где с
тобой все равно говорят, как с человеком, даже если ты крыса или ишак?
К: Я Родину не предам!
Ф: Не предавай. Расскажи мне о ней, может, я захочу отказаться от Рейха. Ты об этом не
думала? Не я же один тут говорить умею, верно? Я хочу, чтоб ты работала на Рейх,
потому что верю искренне, что это самое лучшее, что может быть. Но вдруг я ошибаюсь.
Соблазни меня Советским Союзом, если он так хорош.
Баба моргала глазами.
Ф: Я лично знаком с Фюрером, и даже могу его убить, если ты дашь мне что-то, ради чего
убивать.
Пересматривала жизнь.
Ф: Я говорил тебе о величии и красоте. Что есть в СССР?
К: Будущее.
Ф: Какое?
К: Светлое. Где все одинаково трудятся.
Ф: Во имя?
К: Светлого будущего.
Она все же была не настолько тупа.
К: Я не умею болтать!
Ф: Ты не умеешь или не о чем?
К: Я не предам Родины!
Ф: Да не предавай, скажи, что это Родина? Вдруг и мне тоже понравится.
К: Это... ну... мамка. Там... брат.
Ф: Катя, я на тебя смотрю, и даже со стороны вижу, как у тебя в голове кишат неприятные
воспоминания об обоих. Ты кого стараешься обмануть?
К: Ты нацист херов!
Ф: Нет. Не нацист. Я, Катя, не в партии. Нацисты, девочка, это те, кто партию национал-
социалистов поддерживают. Я беспартийный. А ты сама к коммунистам пришла?
К: Что?
Ф: Катя, у тебя партийный билет есть?
К: Ну есть.
Ф: Ты его сама захотела?
К: Сама!
Ф: А если б не захотела?
К: С чего бы мне не хотеть?
Ф: А с чего хотеть?
К: А так надо!
Ф: Почему?
К: Потому что если Сталина не поддерживаешь, значит, предатель.
Ф: Я поддерживаю Гитлера, но меня не заставляли поддерживать партию.
К: А я говорю предатель!
Ф: Кто? Ты или я?
К: Да что ты всё зубы мне заговариваешь!
Ф: Нет, милая, и злишься ты как раз потому, что не заговариваю. Если б я ахинею, как ты,
нес, тебе бы смешно было и не страшно.
К: А мне и не страшно!
Ф: Правда?
К: Да хоть запытайтесь!
Ф: Оставь, девочка, де Сада. Я вижу, как у тебя скулы чешутся до моих сапог: такое
облегчение знать, что нацисты – звери и сволочи. Пострадать за мнимую Родину.
Страшно тебе не то, что лицо испортят, как раз, если не испортят – страшно. Это означать
будет, что нет у тебя Родины, а жила ты, как маленький звереныш в болоте, кикиморка
среди таких же болотных выползней. И я говорю тебе, Катя, лучше можно жить. Надо,
Катя, жить лучше. И есть мир, где не только ором перекрикиваются, есть мир, где не
только "Хуй" на стенах нацарапан. Ты хочешь быть частью этого мира или нет? И вот тут
тебе становится страшно, потому что всякому страшно понять, каким ишаком был. И ты
видишь, я говорю на русском, потому что мне нравится безумно ваш Достоевский, мне
нравится Булгаков, Горький. А ты, Катя, ты хоть кого-нибудь из них читала? Сказки про
всех в дерьме утопить, такое только быдло придумает, потому что только в черни дерьма
на всех хватит. Ты, Катя, хочешь мир идиотов и сук или все-таки что-то лучшее? Подумай
об этом, девочка. И к нашей следующей встречи попытайся меня в великолепии СССР
убедить или хотя бы понять, милая, за что ты меня ненавидишь. Это все.
ХАЙНРИХ: Как?
ФРАНЦ: Пошла.
Х: Врача?
Ф: Рано. Пусть посидит, подумает. Но кормить пока хорошо. С остальными тот же
подход.
На этом Герман закрыл дверь кабинета.
Ранние сумерки,
охренительно холодная зима.
Страшно подумать, как там в окопах.
Герман был счастлив, хорошее место:
и Рейху служишь, и все-таки не под пулями.
А непонятно, что писать Ларе, что солдат или чиновник.
И хорошо б все же, чтоб отпускал пораньше, хотя в этой глуши куда ходить?
Перекур.
И всё в этой стране какое-то сиротливое, неуютное. И снег, и грязь из-под снега, и мороз,
ранние сизые сумерки. Только и философствовать.
ДИТРИХ: Прикури.
Тоже присел.
ДИТРИХ: Нашего повышают.
ГЕРМАН: Мм.
Д: Очень в Берлине формы понравились. Хотят теперь, чтоб всех натаскал. А ты что
думаешь?
Г: Хорошая вещь.
Д: И не страшно? Я видел просто, как он их набросал. Он ведь не готовился, просто
собрал всех и сказал, что мы всасываем, как парижские шлюхи. И работать надо вот так...
взял доску на пять отделов расчертил и типы личности описал, сказал на того такие фразы,
на этого сякие, адъютант потом уже оформил. Я вот думаю, если каждому человеку так
легко психику взломать, тридцать фраз всего. Тридцать. Если одинаковые такие, то чем
мы от тараканов отличны? Я читал где-то, что у ос, пчел, муравьев, термитов какой-то
общий разум, ну то есть, у них мозга своего нет, только нервные точки как бы, они как-то
общим целым координируются. Так и ведь мы тогда... ну то есть, вот делятся же у пчел
там на трутней, рабочих, солдат, так и людей всего пять типов. Уже отвратно, да? А
только мы с тобой этого не знали, а он знает. Мы с тобой, если подумать, у страшного
человека служим. Может, он и нам давно психику так... а мы и не заметили, ведь никто не
замечает. Причем, что тогда на Юргене показал: ты даже зная-то фразы, все равно веришь.
Только на философствования и тянет.
Тьфу.
Г: А что не верить? У тебя что, что-то лучшее есть? Ну не будет какой-нибудь трутень
верить, что трутень, что он от этого маткой что ль станет? Когда яиц нет, так верь, не верь,
не появятся.
Д: Да ты не понял, я ж тебе говорю, как мозг нам обрабатывают.
Г: Что у тебя там обрабатывать?
Скосился.
Доноса боится.
Д: Да я просто... эффективности нашей... удивляюсь.
Задний дал.
Сплошной авитаминоз.
А все равно хорошо, чтоб тридцать человек так целое гнездо партизан зачистило и только
три раненых. Вот у кого надо служить. Безопасно. А то развелись тут, философы – мозги,
не мозги.
Тьфу.
Выкинул сигарету.
ФРАНЦ: Хайнрих, когда до вас дойдет, наконец! Не могут люди любить что-то
абстрактное! Не хотите партизан, значит, надо, чтоб каждый на нас посмотрел. Чтоб
каждый из них власть в лицо знал и не Гитлера с плакатика, но живого человека.
ХАЙНРИХ: Вас, то есть?
ФРАНЦ: Вас, меня, живого – главное.
ХАЙНРИХ: Да застрелят вас так!
ФРАНЦ: А я не нянькой в детсад устраивался. Вы что думаете, им эти речи по радио что-
нибудь говорят? Вы думаете, люди вообще мозг имеют вслушиваться? Да срали они и на
Сталина, и на Гитлера, им стабильность нужна, и кто-то красивый, кто тушенку бесплатно
дает, улыбаясь. Вот поэтому мы с вами здесь. Им мечты нужны о лучшем мире, и не таком
– лучшее завтра, но понятном, который потрогать можно. Лучшее завтра – это ни о чем, а
вот тушенка бесплатная от офицера с иголочки, это лучшее завтра. Осязаемое завтра. Они
только когда на меня вживую смотрят, на вас вживую, до них тогда только едва доходит,
что не обязательно в избах, выстеленных тараканами, жить. Им личность нужна, а вы их
пустыми формулировками кормите.
Тишина.
Тяжелая, как сумерки.
Х: А, по-моему, это просто отказ так подействовал.
Что?
Ф: Ах, вы у нас в психологи затесались. Что ж, господин Фрейд, анализируйте: да! мне не
нравится та война, что Гиммлер меня заставляет вести, я однозначно предпочитаю ей
фронт. И да, я не рад отказу в переводе. Но я понимаю, что это – нужнее, и я понимаю
рейхсфюрера, и не вижу, кем бы себя заменить, потому что я окружен вот такими, блять,
Хайнрихами, которым лень думать и страшно жить. Вы когда-нибудь думали, откуда в
Древнем Риме этот обычай, чтоб стать консулом, надо пойти и просить людей? Стоять на
площади и говорить, отдай, брат, голос свой. Что, скромность воспитывать? Вы
действительно полагаете, что голос черни что-то решал? Что эти патриции, что
становились консулами, так скромности обучались? Вы же не дебил все-таки. Это
делалось, чтоб верность народа, веру народа в консулов выковать. Только так преданность
и воспитывается. Тут не речи нужны о будущем, тупые люди в массе, чтоб вообще что-
либо в стратегии разбирать, ощущение человека важно. Умру за него или не умру, это все
вживую решается. Оттого, кстати, и предки наши по княжествам своим всю зиму ездили,
не потому что они еду экономили. И так всё – их, и так пришлют ко двору, куда денутся –
верность воспитывать. А вы вместо того, чтоб работать над этим качественно,
психоанализы мне тут устраиваете. И следите за своим языком, я вам не подружка, еще
что-нибудь ляпнете, я отправлю вас под Москву, не поленюсь. Если я сам туда попасть не
могу, уж я вам устрою. Отказ он мне вспомнил. Глаза поднимите, теперь честь отдали и
вышли.
Тихо.
Ужасно, когда тихо.
Но и музыки не хотелось.
В супе плавала ресница.
Своя.
А все равно не хотелось.
Хотелось ананас.
Где ананас в России зимой?
ДОМНА: По Лине сохнешь?
ФРАНЦ: Как?
ДОМНА: Что не ешь-то?
Ф: Домна, а ты счастливая?
ДОМНА: А ты что, осчастливить хочешь? Поздно мне, родной, осчастливливаться.
Ф: Баба!
ДОМНА: Ууу, недоволен. Как хорошо, так Домнушка, а как зло, так "баба"!
Ф: Отвечай. Счастливая?
ДОМНА: Ишь, тут тебе не Гестапо. Ну, а ты счастливый?
Ф: Удачи много, а только очень нет.
ДОМНА: Очень нет, несчастный что ль?
Ф: Нет. Не должен. Но ты не сказала.
ДОМНА: Да как все.
Ф: А как все?
ДОМНА: Ну, когда счастливы, когда несчастны.
Недоволен.
Ф: Ты мне детское говоришь!
ДОМНА: Что ж ты детское спрашиваешь?
Ф: Я не детское спрашиваю. А-а...
ДОМНА: Ты есть будешь?
Ф: Не буду.
ДОМНА: Столько еды на тебя переводят.
Ф: Эй, не раздавай. Еду заслужить надо.
ДОМНА: Да что ж ей пропадать что ли?
Ф: Готовь меньше. Домна, не балуй. Балованных наказывать надо сильней. Когда я скажу,
тогда раздавай.
ДОМНА: Да дети у нее!
Ф: Пусть служит, ради детей. Заслужит, дам. Где баловать, там... разруха. Разруха,
знаешь?
ДОМНА: Знаю.
Ф: Не надо мне на землях разруха. Все понятно?
ДОМНА: Всё.
Ф: Сядь.
ДОМНА: Да давай чаю налью.
Ф: Сядь!
Опустилась.
Ф: Что тебе счастье?
ДОМНА: Вот привязался. Да всё – счастье.
Цокает еще старуха.
ДОМНА: Да что ж я тебе сказать должна? Шо тебе надо?
Ф: Na ja... nichts.
ДОМНА: Ну раз никс, так чего пристал, как банный лист?
Ф: Как пристал?
ДОМНА: Да как лист от банного веника к ягодице прилипнет, так и пристал.
Глаза округлились.
Ф: Я?
ДОМНА: Йа, йа ! Ду, ду!
Ф: Я к твоей ягодице?
Хохотал бы.
Ф: Ты, Домна, смешная.
ДОМНА: А то ты нет.
И вдруг:
Ф: Почему в бога веришь?
ДОМНА: Нет, ты смотри, а... да шо за вошь-то тебя куснула? А ты что веришь? Крест-то
свой не снимаешь, что я не вижу. Ты, давай, камрад, такие разговоры... лучше скажи,
когда с женой говорил.
Вздохнул.
ДОМНА: Куда ты?
Ф: Спать.
ДОМНА: Шо, без сказок?
Ф: А про кого?
ДОМНА: Ой, боже, и куда тебе такому жениться?
Ф: Ты, баба! Бла-бла-бла, бла-бла-бла и ни один мысль... ни одну... ни одна... Scheisse! Что
счастье? Всё! Ни хера! Ни херА правильно или ни хЕра? Ай! Философски только, так…
всё ей счастье, завтра голодать без дома пойдешь, что счастье? Бла-бла только люди. Им
на словах... на словах все – Добрыни: «да, и с тем бог примирит. И то счастье, каждый
день счастье, хлеб послал, уже хорошо». Как дебилы, Иваны-дураки, одно и тоже бла-бла-
бла, попугаи! Чужие слова! Твое... твое счастье, баба!
ДОМНА: Да баня! Вот баня! Ну, счастлив?
Ф: Да! Да! Еще?
ДОМНА: Блины вкусные со сметаной, с лучком!
Ф: Да!
ДОМНА: Как с Линой вы миловались.
Ф: Что?
ДОМНА: А что слышал. Хорошо на любовь смотреть, глаз радуется. Чего девку бросил?
Ф: Нельзя.
ДОМНА: М-м... всегда ему можно, а вдруг нельзя.
Ф: Du, Weib! Я тебе не отчет.
ДОМНА: Да уж, не отчет.
Ф: Нельзя со славянками, я всем запрещаю, вешаю за такое, и сам?
ДОМНА: А-а, кошачья морда, вешать, может, и вешаешь, да оправдываешься. Надоела
тебе Лина. А такая девочка хорошая. Городская. Интеллигентная.
Ф: Gott, Weibe! Я тебе о счастье, а ты о чем?
ДОМНА: Да о том же, когда люди вокруг счастливы, так сам грустен не будешь.
Помолчал.
Ф: Не так. Не так, Домна. Я бы очень хотел, чтоб так, я был бы самый счастливый, но не
так.
ДОМНА: Да шо ж тебе в Рейхе своем не хватало, вон жена твоя, вся в мехах.
Ф: В мехах.
ДОМНА: Вон, дворец какой сзади. Прям и царь не подойди, что тебе тут надо-то?
Помолчал.
Ф: Счастья. Или смерти.
ДОМНА: Ой, дурак! Иди спать ложись. Смерти ему не хватает. Ляпни мне так еще, уж я
тебя скатертью-то огрею.
Ф: Один раз няня дернула меня за рубашку. Ее уволили, не рассчитав.
ДОМНА: Да буржуи вы недодавленные.
Ф: Ты очень счастливая женщина со мной так говорить.
ДОМНА: А ты терпи, правильно терпишь. Доминика Александровна худого не скажет.
Как грудь-то, не кхыкаешь больше?
Испугался.
Ф: Нет.
ДОМНА: Врешь?
Ф: Нет.
ДОМНА: Что, баня понравилась?
Ф: Не надо.
ДОМНА: И вот таких мальчишек, гляди, посылают!
Доминика Александровна, семидесяти четырех лет отроду, хохотала.
ДОМНА: Что, понравилось со мной в бане, а? Ишь, а то одними красавицами-то
забалован. Вот поговори у меня о смерти, уж я тебя веником отхожу. Но смотри, если
закхыкаешь опять, вернее средства нет.
Такие разные бывают Мадонны.
И уже в постели:
Ф: Домна! ДОМНА!!
Д: Да, господь, иду я, иду. Ну?
Ф: Помолись за меня.
Большая, в платке, руки на груди перекрещивает:
Д: Боженька миленький, всея Руси да на небеси, прости рабу твоему грешному, Федору,
прости грехи, как он...
Ф: Не надо должникам своим.
Д: Прости в общем, как сыну своему. И пошли хлеб насущный, и сохрани от лукавого, да
убереги от хворей, напастей, надели разумом. И впусти в царствие свое. Да будет воля
твоя как на земле, так на небе. Аминь.
Ф: Аминь.
Перекрестила.
Д: Ну, спи.
Убогий Ремарк.
Сентиментальный.
Единственная не такая тошнотворная книга и та сплошь жалоба.
Всё ему война виновата.
А кто когда-либо описывал войну правильно?
Не в соплях с дешевой подделкой под мужество?
Селин.
Какой дезертир!
Ему можно простить всякое дезертирство.
Селин замечательно описал войну. Рутинно и абсурдно, как все человеческое, никак не
страшнее обыкновенной человеческой глупости. Никак не страшнее обыкновенного.
Прекрасна моментами.
И абсурдностью,
как два француза, что так хотели сдаться в плен, а чуть не уснули, никому не нужные, у
какой-то едва ли не безымянной речушки.
Гений Селин.
Отметить – поинтересоваться делами писателя.
Рекомендовать Рейху.
ФРАНЦ: Да, мне нравится. Мне нравится ваше распределение. Видите, когда
постараетесь…
Расписался.
ФРАНЦ: Скажите, вам нравится Ремарк?
ХАЙНРИХ: Должен?
Ф: Хайнрих, это открытый вопрос.
Х: Я не читал. Мне не интересно.
Ф: В смысле, вы и в руки не брали или...
Х: Слышал, полистал, не зацепило.
Ф: Почему?
Х: Описание окопов для домохозяек. С хорошо расставленными слезоточивыми
акцентами.
Ф: Чье описание войны вам нравится?
Х: Я не настолько начитан, извините.
Ф: Но что-то вы же читали.
Х: Меня "Швейк" позабавил. Хотя и там довольно все предсказуемо.
Ф: И все?
Х: А кого вы ждете? Цезаря и его описание галльской кампании? Наполеона? Бисмарка?
Ф: Вот Бисмарка как-то особенно. Что вы думаете о Бисмарке?
Х: Ничего.
Ф: Ничего?
Х: Да. Я как-то не говорил себе ни после ужина, ни после обеда, сяду-ка я и поразмышляю
о Бисмарке.
Ф: А что вы себе говорите после ужина или обеда?
Х: В России я работаю над вашими бумагами.
Ф: А до России?
Х: До России после ужина я проверял счета.
Ф: Точно, и как я забыл, вы ж начинали как бухгалтер… или конторщик?
Х: Экономист.
Ф: Да, это в целом, но бухгалтер или управляющий?
Х: И то, и другое.
Ф: Почему вы злитесь? Вы очень обиженно звучите.
Тишина.
Х: Итак, вы хотите прерваться на обед или...
Ф: Вы не ответили.
Х: Я воспитан.
Ф: Или боитесь окопов под Москвой? Нельзя же так работать дальше.
Х: Что вам угодно? Знать, почему я не думал о Бисмарке?
Ф: Почему вы так зло и обиженно говорите о бухучете и управлении?
Х: Потому что мы теряем время.
Ф: И врете.
Х: Если по работе я вам больше не нужен, я могу уйти на обед?
Ф: Чтоб жрать и злиться, как маленький агрессивный кабанчик?
Х: Я не обязан такое выслушивать.
Ф: Стоять. Не обязаны. Но мы же оба понимаем, что человеческий фактор... меня никто не
спросит, почему я перевожу вас на фронт.
Х: Да под Москвой лучше!
Ф: Там минус сорок. Вы каждый день слышите сводки об обмороженных. Итак, что вас
злит? Вы налейте себе коньяк, если поможет.
Х: Вы.
Ф: Правда? А я-то думал Андалусия! Неужто я! Что кулаки чешутся? А вы терпите. За
такое и под расстрел можно.
Х: Вы охрененно избалованная сволочь.
Ф: Вот. Аллилуйя. Развивайте мысль.
Х: Вы ко всем относитесь как к челяди, как к черни!
Ф: Ааай, давайте без этих общих формулировок, вы не все. Давайте точнее и искреннее.
Говорите – вы ко мне относитесь как к черни, как к челяди. А как к вам иначе?
Х: Вот. Ваша непробиваемая ничем самоуверенность золотого ребенка.
Ф: И ты, Брут! Хайнрих, это что у вас, классовое?
Х: Что меня злит, да? Что мне надо было пахать с шестнадцати, пока вы что делали? В
Париже по проституткам шлялись?
Ф: Это не делало меня счастливее.
Х: И вы полагаете, что это меня должно успокоить? Вы полагаете, что вы можете сказать:
"ах, думать о такой херне, как Бисмарк, на яхте в Средиземном, все равно не делало меня
счастливее" – это меня успокоит? Вы конторщик или бухгалтер – да вы спрашиваете это,
как если бы спрашивали «этот чумазый, он там мусорщик или кто?»
Тишина.
Ф: Можно?
Х: Пожалуйста.
Ф: Вас что больше злит, что яхты в принципе бывают, что у вас их не было или вам
просто хочется быть мною? Хайнрих, только искренне.
Х: Да всё неправильно.
Ф: Так, я могу простить многое, но не нежелание думать.
Х: Что вы от меня хотите?
Ф: Это была вторая попытка уйти от мысли. Еще один такой шаг, и ваше дело жопа. Я
ясен?
Х: Я считаю, что вас надо было меньше баловать.
Ф: Пороть на конюшне, да? Вы бог, чтоб вам было все так очевидно?
Х: То же самое я мог бы спросить у вас.
Ф: И поступили бы как все обезьяны и попугаи. Попка не дурак, сам дурак. А я вам отвечу
да, Хайнрих, бог, и видно, в отличие от вас. И дело не в том, сколько у моего отца денег.
Дело в вещах, которые незаметны лишь идиоту. Вы идиот? Я видел, что вы ущемленец, но
не думал, что вы дебил. И не думаю, Хайнрих. Я думаю, вам вполне очевидна разница
между нами, и именно она вас и бесит, и поверьте, вам было бы неимоверно сложнее, если
б не деньги моего отца. Родись я у нищего скотовода, суть бы не изменилась. Путь был бы
другой, но не убаюкивайте себя, уж точно не более скудный. Ну, сделал бы я деньги на
торговле героином в Ливане, и что бы вы делали, когда б не смогли свалить свою
ущемленность на классовые вопросы? Стали бы праведником, утверждающим, что только
легальный заработок хорош? Придумали бы себе, что если б и вы "пали" до торговли
героином, то были бы так же хороши, но вы просто честный, так? Какие еще оправдания
вы бы себе нашли? Своему "равноправию"? Я вам не Гитлер, чтоб с каждой крысой, как с
человеком. Если вы ущемленец, значит, вы будете получать тапком по голове, пока мозги
ваши не встанут на место... или пока я, устав, не отправлю вас в мусор. И дело тут не в
чинах, положении, богатстве, а в сути, Хайнрих. И лично у вас достаточно мозгов, чтоб
это видеть. Вы не до такой степени обезьяна, как хотите казаться. Но если вы хотите меня
убедить, что нет-таки, до такой, то вы к этому близки. Подумайте об этом во время обеда,
и если вы положите мне на стол заявление о переводе на фронт, я его подпишу. Только не
будьте девкой в ее красные дни, думайте мозгами, не щелкой. Я ясен? И пошлите мне то,
чудо в перьях.
Господи милый... всея Руси...
Снег блестит.
Глаза режет.
Закрыть бы ставни.
Но окна от мороза заело.
И никаких занавесок.
Что за черт?
Господи, дай мне силы и твердости.
Вошла.
Да что ж такое!
Вертфоллен, блох не сосчитаете.
ФРАНЦ: Стой. Вон у двери табурет. Там сядь. Перестань... дрожать.
ОНА: Холодно.
Ф: Имя. Фамилия.
Молчит.
Ф: Где ты выучила немецкий?
ОНА: Так.
Глаз не видно, волосы колтуном висят.
Ф: Откинь эту грязь с лица.
Откинула.
Ф: Ну, имя у тебя есть?
ОНА: Нет.
Ф: Почему?
ОНА: Не нужно.
Ф: У тебя родители немцы?
ОНА: Нет.
Ф: Ты была в Германии?
ОНА: Нет.
Ф: Откуда у тебя поставленный, чистый язык?
Вздохнула.
Ф: Хорошо. Что ты делала на железной дороге?
Сжалась.
Боже, отчего так тяжело?
Ф: Девочка, пожалуйста, не делай это сложным.
Встрепенулась.
ОНА: Я хотела взять напрокат...
Ф: Винтовки?
ОНА: Метлу!
Ф: Метлу?
ОНА: Метлу.
Блять.
Ф: Хорошо, зачем?
ОНА: Подметать луну.
Вертфоллен, вы очень издерганы, вы устали, вам надо поехать в Берлин, а лучше в Вену и
день беспробудно спать.
Потому что на деле все у вас хорошо, вы зря живете с этим ожиданием катастрофы,
езжайте в Вену, помиритесь с Рудольфом, насколько с ним можно помириться.
Или просто поезжайте к жене.
А это – маленькая замарашка, возможно, вообще больная.
Даже если и решившая поиграть на нервах, она все равно закончит в сортире. Она
замерзнет в фекалиях, как все партизаны, и вам не надо так...
переживать.
Ф: Ты подметаешь луну?
ОНА: Да.
Ф: Зачем?
ОНА: А то она пачкается и исчезает. А я ее расчищаю, и она снова светит.
Ф: Здорово, а метла зачем?
ОНА: Чтоб расчищать.
Ф: И что вокзальная метла помогает?
ОНА: Да.
Ф: А винтовки?
ОНА: Нет, винтовки не помогают.
Ф: Ты решила их взять за компанию?
ОНА: Нет.
Ф: Под руку подвернулись?
ОНА: Нет. Там были очень плохие люди. Злые такие. Бегали, шептали. Они сунули.
Ф: То есть ты не с ними?
ОНА: Нет.
Ф: А когда пришли хорошие солдаты, что ж ты винтовки не отдала?
ОНА: Они не были хорошими.
Ф: Ну если те люди злые, значит, солдаты хорошие?
ОНА: Нет. Они тоже были злые. И собаки у них были злые. И пришлось бежать.
Ф: С винтовками?
ОНА: Я их бросила, как смогла. Вы не злитесь на меня, я метлу бы вернула.
Ф: Да, метла... куда нам без метлы. Зачем взяла, когда сунули?
ОНА: А они бы побили.
И ведь не дура.
Не выглядит дурой.
ОНА: Вы меня тоже побьете?
Ф: А ты хочешь?
Не хочет.
Ф: А чего ты хочешь?
ОНА: На луну хочу.
Да застрелиться просто.
ОНА: Почему вы молчите?
Ф: А ты что молчишь?
ОНА: Страшно.
Тишина.
ОНА: Вы неприятно очень смотрите.
Ф: Да ты что?! Как?
ОНА: Страшно.
Ф: Что, зло?
ОНА: Нет. Плохо. Вы словно плохие картинки со мной видите.
Ф: Плохие картинки?!
ОНА: Да, с кровью. Потому что вам больно.
Еще один Фрейд!
Ф: Да на тебя смотреть мерзко, какие картинки?
Расстроилась.
ОНА: Когда вот так, вот так бьют, и еще сапогами. Вот так, вот так. Не надо так со
мной, пожалуйста. Когда они камни бросают, то ладно, а вы... неправильно! Так
неправильно!
Ф: Тихо! Какие на хер камни?
ОНА: Они, злые люди, камни бросают. Вот, смотрите, и вот. И здесь.
Да ты ж сука!
Ф: Так, хорошо. Послушай, девочка, я тебе не верю. Несмотря на все твои кровоподтеки,
не верю, а есть у меня ощущение, что кто-то меня поиметь пытается, слабоумную корча.
ОНА: Вам не надо так говорить.
Ф: Да? А я говорю, тварь, либо ты со мной серьезно разговариваешь, либо я тебе такие
плохие картинки устрою!
ОНА: Нехорошо вам такие слова. Грязные слова. Вам зачем?
Вертфоллен, это не нормально, чтоб объект злил.
Идите обедать.
Ф: Ты понимаешь, что ты меня злишь?
ОНА: Да.
Понимает.
Ф: Зачем?
Головой мотает.
Ф: Ты не знаешь?
Опять вшей растрясает.
Хватит.
На ней нервы и отдохнут.
Только рук не марай –
ногами.
Бах! – упал стул.
Она зажмурилась,
слезы – тихо,
пальцы узловатые в цыпках.
На шее кровоподтек.
Завшивлена, но некоторая утонченность черт,
запястий,
возможно, мысли…
Один глаз приоткрыла.
ОНА: Не будете бить?
… всё-таки есть.
ФРАНЦ: Думаю.
Стул поднял.
ФРАНЦ: Там, вообще, как на луне? Что погода?
ОНА: Ветрено.
ФРАНЦ: Жаль. Опять наметет. Метел не напасешься.
Плачет.
ФРАНЦ: Мне имени для бланка не хватает. Евлампия? Смеральдина?
Глазами блестит.
Без ненависти.
Без обиды.
С отдаленностью.
Так с Луны поблескивать можно.
Ф: Сибилла.
С: Что это?
Ф: Dies irae, dies illa teste David cum Sibylla. Безумица.
С: Слово красивое – безумица.
Ф: А Сибилла – некрасивое?
С: Красивое. Грустное чуть-чуть. Как безумица.
Ф: Почему ты чисто говоришь на немецком?
С: Я как всегда говорю.
Ф: Ты помнишь злых людей, которые не солдаты?
Кивает.
Ф: Ты понимаешь, что я от таких злых людей избавляться должен?
С: Да.
Ф: А если я от них не избавлюсь, они всем навредят, ты понимаешь?
С: Да.
Ф: А ты с ними.
С: Нет! Я отдельно.
Ф: Почему?
С: Они мне неприятны.
Ф: Почему?
С: Они слово такого не знают – Сибилла. Слово «безумица» тоже. Они грязные слова
одни говорят и пыль думают.
Ф: А я?
С: А вы красивые слова знаете, даже целые предложения: «Дни гнева, дни ярости,
свидетельствуют Давид и Сибилла».
Так.
Ф: Ты и на латыни говоришь.
С: Я по-всякому понимаю.
Dies irae, dies illa…
Ум нельзя сыграть.
Как и трогательность.
Но, боже, вам обмануть меня не сложно…
когда так хочется быть обманутым, видеть в декорациях – плоских, дрянно сколоченных –
улицы и дома,
в рыбах – привязанность, ум…
Но какая на хер глубина у крабовых палочек?
Я не верю тебе, девочка.
Ликвидировать.
Ф: Ты умрешь с красивым именем. Приятнее ведь Сибиллой, чем Анкой.
Соглашается.
С: А что случилось в дни гнева?
Ф: Трубы подняли мертвецов на суд божий.
С: И всё?
Ф: И не говори. Разочарование.
Вертфоллен, пристрелит.
И не то, что пристрелит – жаль. Жаль – как.
С крохотными помойными мыслями о мести ли, правосудии. С ущемленностью макак
человеческих.
Tuba mirum sparget sonum…
Вертфоллен, вам хочется к кому-нибудь хорошо относиться.
Нет. Ей до партизан, как лично вам до Москвы.
Вы всегда о людях лучшего мнения, чем они достойны.
До сих пор и все еще – лучшего.
Ф: Ты есть хочешь?
Мне нравятся, девочка, твои глаза.
Грустные, что у чересчур умного ребенка.
Влюбленные.
Различающие нюансы глаза.
Юродивая, значит.
Ф: Где ты ночуешь? Ладно. Здесь помоешься, одежду тебе выдадут, накормят. Ко мне
отведут. Может, Домне пригодишься.
Счастливая.
Или очень старается.
Зарежет она тебя ночью.
Значит, за дело! Не будь легковерным дебилом.
С: Спасибо!
Ф: Иди, девочка.
С: Сибилла. Простите, а у вас есть имя?
Ф: Есть.
С: Давид?
Ф: Да. Соломонович.
Радостная.
С: Здорово!
Ф: Нет! Эй, не вздумай даже меня – Давидом.
С: Фюрер?
Ф: Например.
С: Спасибо! Спасибо, спасибо, фюрер!
Ф: Иди, пожалуйста.
Дальше.
А заявления Хайнрих не положил.
Морозов боится?
И на Восточном фронте без перемен
к лучшему.
Телефон.
Ф: Нора! Здравствуй, милая. Все хорошо. Очень спокойно. Ну да, холода. Но я ведь не в
траншеях. Нет, кашель прошел абсолютно. Да. Как вы? Как... дети? Здорово. Ты знаешь,
возможно, я даже скоро приеду на неделю, может, чуть меньше. Ах, прости... кажется со
связью помехи, да и поздно уже. Я тебе скоро еще позвоню, милая. Люблю очень.
Скучаю. Пока, родная.
Клэр?
Возможно.
Ф: Здравствуйте. Гестапо. Мне Клэр, пожалуйста.
Тишина.
К: Франц! Франц, ты!
Ф: Нехорошо сразу с имени, вдруг с той же конторы, но по другому делу?
К: Тогда в Рейхе один миллион Францев, кто различит? Я... у тебя все хорошо? Как ты,
там, говорят, морозы жуткие? Что-то все под Москвой не клеится.
Ф: Не надо.
К: Прости! Прости, пожалуйста! Как ты?
Ф: Да... устал малость. А ты?
К: Я... Ну, в моей жизни давно уже ничего не случается. Пожалуйста, береги себя.
Ф: Клэр?
К: Я люблю тебя.
Молчание.
К: Пожалуйста, береги.
Ф: Я помню, как ты меня тискала в детстве.
К: Да вас и сейчас только тискать и тискать.
Ф: Я был бы не против.
К: Ты приедешь?
Ф: А муж?
К: Это неважно.
Ф: Вряд ли. Но а ты в Берлин?
К: Хорошо, когда?
Ф: Я не знаю. Я еще позвоню.
К: Я буду ждать.
Ф: Ты напоишь меня имбирным шоколадом?
К: Боже... я... чем угодно.
Ф: Мне не нужно чем угодно, мне нужно имбирным шоколадом.
К: Обязательно.
Ф: Тогда я точно позвоню. Хорошего дня.
К: Только береги себя.
Так становится легче.
Словно летом из детства чуть освежает виски.
А отмытое-то существо оказалось девушкой:
и ножки длинны, и волосы пышны.
и шея, хоть с кровоподтеком, а вкусно.
ФРАНЦ: Добрый вечер.
СИБИЛЛА: Фюрер!!
Вспрыгнула, явно с желанием – на шею, но остановилась.
ДОМНА: Силя, не надо дома нам фюреров. Федор.
Молодец, девочка – вопросительно посмотрела.
Можно, пока дома.
С: Фе-дор. Федор!
В коричневом шерстяном платьице – хороша.
С: Мы вареники лепили!
Ф: Ты ела?
С: Вот столько, вот столько!
Ф: Хорошо.
Милый коричневый щеночек.
Прыгает, разве хвостом не машет.
И, как от щенят, уютней.
С: Как, это же вареники?!! Как вареники не есть?!
Ф: Спать хочется.
С: Нет! Домна, смотри, я сказку расскажу. Жил-был вареник. Нет! Жила-была бабка, она
по сусекам скребла, скребла и на вареник наскребла. Вкусненький. Испекла. А он ей
говорит, бабка, бабка, не съешь ты меня, я от тебя убегу! И убежал.
Ф: И бедная бабушка померла с голоду.
С: Нет, она еще налепила.
Ф: А в сусеках же не осталось больше, иначе чего скрести.
С: Ну, тогда один вареник не спасет.
Ф: Спасет. Может, она в одном варенике от ягод находилась или от кореньев каких, а так
ровно одного вареника ей не хватит.
С: В раю наестся.
Ф: Всё. Вопрос с бабкой исчерпан. Продолжаем. Волк?
С: Нет, заяц. А потом волк, медведь, кабан.
Ф: Кабан?
С: Ну маленький такой, кабанчик.
Ф: И лиса?
С: Нет, ты.
Ф: Я вареник и от бабки ушел, и от волка ушел, и от зайца ушел, и от кабана, и от тебя,
Федор, сбегу. Шлеп-шлеп-шлеп.
С: "А я не слышу твою песенку" - сказал Федор, и вареник залез ему в рот.
Ф: Ничего подобного. У меня профессия такая – все слышать положено, везде!
С: Ну ты схитрил.
Ф: Нет, я разве хитрю? Я ж простодушен до ужаса.
С: А ты – схитри.
ДОМНА: Хитри, давай.
Ф: А лиса?
С: Перевелись лисы.
Ф: Нет, обязательно должна быть лиса. Давай, ты лисой будешь.
С: А зачем мне вареник во рту?
Ф: Луну чистить.
С: Это не помогает.
Ф: Хорошо, давай монету бросим. Орел – помогает, решка – нет.
ДОМНА: Решка.
Ф: Решка.
С: Ешь!
Ф: Зачем? Мы бросали на помогает луну чистить или нет, не на то, чтоб я ел...
Вот тебе и лягушонка в коробчонке.
И совсем ночью,
русалкой совсем
с наитончайшей шеей,
с лентами-волосами,
без платья,
то есть совсем без платья.
ФРАНЦ: Ты что?
СИБИЛЛА: До утра долго.
Ф: Нет, девочка.
С: Сибилла.
Ф: Да кто угодно. Во-первых, одетой, во-вторых, на печи.
С: Пожалуйста.
Волоски на лобке.
Кожа в паху пупырышками от холода.
Ай, просто отвернуться и спать.
Юркнула.
Обняла и...
уснула.
Вот так да?
Вам, Вертфоллен, и не предлагали
Ну, что ж... и то – хорошо.
Спать.

Казарменная проза жизни
Фрагмент

▼Скрытый текст⬍

Германия, 1936

П: Да черта с два она ему сестра. С сестрами так не лежат!
М: Как, как? Как он лежит-то?
П: Она сидит на кровати, юбку задрала, ноги вытянула, а он лежит ее за ноги обнимает,
лицом в бедро уткнулся.
З: Дай глянуть.
П: Подожди. Говорят.
ФРАНЦ: Вот и зачем? Зачем надо было приезжать?
ШТАЗИ: Скучаю.
ФРАНЦ: Съезди в Монако.
ШТАЗИ: По тебе.
Дернула легко за волосы.
ШТАЗИ: Что ты делаешь с собой? Сначала морфий, теперь СС, я даже не знаю, что хуже.
Ты меня слышишь? Не смей нам здесь повторять Ливан! Вообще, то, что ты творил на
Ближнем Востоке… Недавно один американец, из тех, что изучают мозг, рассказывал, что
all geniuses are a little bit schizophrenic, that’s how their brain works, and I’ve noticed that in
you, you have some good moments and then suddenly it dives down and you have to do
something terrible to feel better, otherwise it can last for weeks. So if the SS is something of
this kind, please, Franz, that’s enough.
Молчит.
ШТАЗИ: You’re not listening to me, are you? Seriously, I would marry you.
ФРАНЦ: That precisely is something terrible, it’s called incest.
ШТАЗИ: Oh, please, some petty bourgeois stereotypes, we’re not blood bound.
ФРАНЦ: We’re cousins.
ШТАЗИ: It wasn’t a problem before.
ФРАНЦ: Let’s call it youthful indiscretions.
ШТАЗИ: Did I tire you? Am I another Alice in your eyes? Франц, перестань быть трупом на
моей ноге, ответь мне.
ФРАНЦ: Я тебя люблю.
ШТАЗИ: Ты Джону в поле это говорил убедительней.
ФРАНЦ: Ну, его я тоже любил.
ШТАЗИ: Франц!
ФРАНЦ: Добрый конь. С такими глазами. Вообще, чтоб чистокровные верховые были
настолько милыми... а его взяли и съели. И он знал, знал тогда в поле, что его уводят, чтоб
съесть.
ШТАЗИ: Да кто тебе сказал?
ФРАНЦ: Конюх. Он сказал «хорошо, что мы хоть как-то продали эту клячу, и как они его
собираются жрать?» Бедный Джон. Лучше б его съели мы.
ШТАЗИ: И ты бы смог?
ФРАНЦ: Конечно, он же лошадь. А потом, я согласен с полинезийцами-каннибалами. В
смысле, я против каннибализма, но если меня будут есть, то пусть едят те, кто любят и
кого люблю я. А так, когда кто попало…
ШТАЗИ: And you’re telling me you’re not schizophrenic.
ФРАНЦ: А ты попроси того Томми тебе определения растолковать.
ШТАЗИ: Что, тогда я увижу, что это не так?
ФРАНЦ: Нет, тогда ты увидишь, что шизофреничен каждый. Абсолютно. Без исключений.
ШТАЗИ: Я даже не могу слышать твой такой тон. Такой ровно-мертвый. Зачем ты себя так
мучаешь? Чего тебе не хватает?
ФРАНЦ: Риторики.
ШТАЗИ: Да вы невыносимы с Гербертом! Умники.
П: Легла. За голову его обнимает. Ого! Хороша сестренка.
Л: Что? О-о.

О любви
Отрывок из книги

▼Скрытый текст⬍

От Тео

▼Скрытый текст⬍

К Истории Тео

Испания – Новый Свет
XVI век

Confiteor

Confiteor Padre,
Это все солнце.
Ненадежны
решетчатые
оконца
Севильи.
Рыбой
и мандарином
оглушает
дорога на Новый Свет.
Beata Maria,
Вот тебе и обет
Молчания.
Томно
стонут
Моррисочки.
Ай, гулящие
Нынче дОроги
И дорогИ
Сердцу страждущего.
Сердце кающегося
Укрепи,
Приснодева,
Верой своей
В нечеловеческий
жребий
его.
Ах и пляшут
Нынче моррисочки,
Боже мой!
Реалы мои
проплясывают
девочки из портов.
Ну же, падре,
Не отказывают
Севилье
В тщательной пробе плодов ее –
Не гневят господа
косным
своим
воздержанием.
Confiteor Deo,
Это все море.
Его отсутствие
В каждой плиточке
мостовой.
Это скука
И золото
С берегов
Нетронутых.
Это томность,
в коей грешен,
как ад,
даже малый вдох.
Господи,
Люто праведнику,
Которому
И соблазнов-то
Не осталось,
Чёрт,
Да коли в тверди дело,
я буду тверд,
как Петру твоему не снилось.
Господи,
Люта стылость
вшивая
мелководья
рек.
Ох и пела ж ты
Марокканочка,
В тот обед –
ну, сердечко мое,
спой еще
про какого-то
своего ухажера, что
как чилийский
перчик,
несъедобно-горек до
адских колик –
мученье,
а вкусен –
вкуснее нет.
Beata Maria,
Я последний праведник
Среди всех овец –
Человек,
Да что там уж –
Сразу бог.
Больно, Мария.
Болит от снов человеческих
Разум.
Хуан, покровитель святый,
Открести от меня
Пакость
Неприятную глазу
и языку -
всяких петров и павлов,
молись за память мою
перед
Господом
Богом
Нашим.
Болит от снов человеческих
разум
Сына его.
Mea culpa,
Mea maxima culpa.
Ай, душа моя,
Марокканочка,
Спой еще.

Заутреннее

ХОЗЯЙКА: О том, как мы – неравны
лишь и треплются люди.
Я – шелуха,
а ты столь благороден,
что сотен
и тысяч
Эль Сидов
не хватит
крови мне,
чтобы отмыться
от нищей,
замызганной
простонародности
тела.
ТЕО: Хорошо.
Людей
я повешу.
Не нарушай,
женщина,
скорби певицы
столь низменным
поводом
к слову.
Этой ночью
мне хочется ада.
Господь,
Кому воздаешь ты радость
Быть пламенем?
Неземным, тем
Нечеловечным –
Пламенем бездны,
Вечности,
С сумасшествием
Наипервейших демонов –
Наивернейших
Крылатых, бескрылых ли
Свидетелей силы
Твоей.
Кому возольешь елей
Разрушения?
И за что держишь меня
в скоротечности?
Созерцающий,
нет во мне жалости
и не найдется
ко всем прорвам
и пропастям
душ.
Не обижайся,
женщина,
целуй его –
глубже.
Коли господь
не созиждет дома -
Напрасен пот
Строющего
Его,
Господи правый, за что
Воздаешь ты спящим?
Отчего пашущего
Делаешь
Князем,
Если не для того,
Чтобы выковать кость
Преемника.
Целуй его,
женщина,
Этой ночью
Мне тесно
Слушать
Надтреснутую,
ИссУшенную
Тоску
Нетрезвой
Певицы твоей.
ХОЗЯЙКА: На холёной его стезе
Она - болотный репей –
этим тешутся люди.
Я – шелуха,
а ты столь мимолетен,
сколь - переменчив,
лечишь ты
пресыщеньем
от черни
и женщин
свою чрезмерность.
Серебряный,
Не жалей.
Такого пожара
Не потушить
И иисусовой
Жалости.
Жаль -
от разлуки не умирают -
обременительно трепыханье
без чрезмерности
Нерастраченной
Воли твоей.
Серебряный,
Кому возольешь елей
своего нетерпения?
ТЕО: Господу,
женщина,
и скорбящей матери.
Верность –
единственное изящество
у несовершенных тел.
Но и того лишены.
Зачем
мне
занудны,
изредка хороши,
да вялы -
безвольные куклы?
Пусть даже и с сердцем.
Господь упаси
Довериться
Декорациям
провинциального театра,
Паяцам
Скучливо
преодолевающим роли.
Но хватит тоски.
Небо уже зеленеет.
Утро Андалусии
В звонкости
Влажных лягушек
Достойно лучшего,
Чем предсмертные хрипы
Ночной до безумия
Певицы
Твоей.
Нравятся мне
Инквизиторы.
Если учиться
Смирению,
То
Не у них ли?
Улыбайся,
Женщина,
Улыбайся.
Лилии открываются
Зову ночному
Трепыхающихся
В новоиспанских
Озёрах
Рептилий.
Это ль не повод
Для очередного
Утра над Андалусией?
Господи,
Так или иначе
Беззакатно солнце
Над империей нашей.
Аминь.

Десертное

Три апельсина
Моей Клемансине.
Миндальное молоко –
Кожа её
На висках.
Чем больше корабль,
Тем громче крах
О скалы,
Тем слаще вода усталым,
Волна поглощает
Прах
Не хуже червей.
Славная,
Наикротчайшие из церквей
Строятся на костях:
Сподручно,
Свежо,
Приятнее так.
А Бог видит,
как давно
жажду я
быть
архитектором.
Гранат из сини -
Моей Клемансине.
Олеандрово-мятный вдох
Подушечки пальцев её
На губах.
Нежная,
невероятный размах
от Памплоны и до Гранады
скучен
без мавров.
Прощальный взмах -
Многообещающий
Самый.
Ну же, Хесус,
ну дай армаду
с веселым
смолистым запахом
Неизменности.
Наивная,
Десертные
вина –
то самый хмель.
А белые птицы в саду раздирают мне сердце
И склеивают тонюсенькими полосочками из клевера.
Хорошо!
Ай, сеньора Мария,
Хорошо
Твоему грешному сыну
В десертный час
Запутываться
В раздвоенных сухостью
Волосах
Милосердия.
А белые-белые птицы в саду
Безжалостно несут и несут
Тебе
белый-белый,
Ослепляюще-белый
Жасмин.

De profundis

Марокканочка,
Ай ты девочка,
Ах ты солнышко
Андалусии.
Ай продажная,
Ай гулящая,
Ах ты лучик
Радости
На закате дня.
О, Сеньора,
привыкши,
прости меня
за прохладность
к самым ладным
цветам твоим.
Из глубин,
Господи,
Из глубин
Взывая -
Бездна бездну ли укрощает
Молчанием
водопадов
твоих?
Если не ты,
Pater,
Если не ты,
То кто
Узрит
Беззакония?
Эй, моррисочка,
Ай стеклянная,
Ах ты ласточка
Половодия.
Как прощалась
Девочка
Растекалась как
Медом
Сотенным
По гнилой тахте.
О Сеньора,
умилостивши,
Отпусти мне
жестокость
к столь похожим
ликам твоим.
Из глубин,
Милая,
Из глубин
Прорвется ли
Нежность
К свежести
Сердца ее?
Океаном
Разъестся ли
Тяготение
К свежести?
Если не мне,
Deus,
Если не мне,
Так кому
Воздавать
толпе
По намерению?
Из темноты вверенной
мозолистыми отребьями,
языческим острием –
видней –
Как отплясывают пайеночки,
заалевшие,
вьются
ведьмочками,
растрепленными
костром -
всеприемлющим
устранителем
скверны –
в испарине
бьются
девочки,
разгоряченные
языком
огненным -
всеобъемлющим
очистителем
черни -
и догорают
золой вечерней
на кресте моем…
Так – всякому.
Поделом
За леность мысли его.
Глупость –
Единственное,
Что непростительно
В доме господа
Бога нашего.
Так говорю -
Господи,
Приди и возьми
Пустую душу мою.
Так говорю –
Зачем не наполнена?
Каюсь, господи,
Не силен
Как должно
Духом своим –
Так приди и возьми -
И выпей.
Из глубин,
Господи,
Из глубин
Освещающих -
Твой я.

Три канцоны для зеленого попугая

Тео:
Желая погибели, лишает бог разума.
Вот незадача.
Ай девочка
с глазами черными
моей удачи,
Ну же – глянь!
Ну подними их
и дай мне дальше
исходить
неблагодарнейшим
еретиком,
отрицающим
очевидное.
Бес на том,
кто неразборчив
в деталях,
непритязателен.
Попугайчик,
как
мне
объясняться
с твоей хозяйкой,
чтобы вышло
в конце
милосердно?
Милосердие -
самый светлый
и искренний
ныне
грех мой.
Клемансина,
отъявленейшим
еретиком
безнаказанно
и строптиво
буду стоять на том,
что море -
величе.
Тьма на тех,
непритезательных,
что успокаиваются
пресыщенные
одним
куценьким
проявлением
вечности.
Бесов им
в их окоченелости -
пусть хоть те
иссушаются
жаждой
до дАли,
до крови,
стремлением
обоснованным
к уничтожению
многих ли,
но до боли
ненаказуемым стремлением
к высшему.
Так, попугай,
надо жениться.
Анна-Мария –
неказистая
птичка,
конечно,
рядом с твоей-то
хозяйкой,
отвоевавшей
меня у церкви.
Вот как бы – помилосердней?

——

Марокканочка

Ах ты маленькая
зеленая
тварь
божья,
изумрудный мой
попугай,
чтобы
подарившему
мне твои перья…
Господь,
будь с ним помилосердней,
чтобы только
наичистейшего
моря.
О, святые, как адски
я буду сегодня
рыдать.
На хрена мне
бородачами
обещанный рай,
если тут предстоит
еще столько пути
по бесплодной,
бездарнейшей жизни.
Я пережила
инквизицию,
церковь,
святые обеты,
да что там –
саму королеву,
чтоб потом потерять всё
на мелком,
на незначительном рифе
какой-то
Анны-Марии?
Это безбожно.
Ах ты мадридская вошка
на единственном
ценном
даре моём.
Попугайчик,
как солоно
стало распятие.
«Ты поплачь – говорит,
но не убивайся,
я ж не так богат,
как определенные братья,
архиепископ Толедский,
и не так знаменит как герцог,
чтоб она рухнула,
Барселоны.
Вы, сеньорита,
со всеми знакомы,
они у вас тоже бывали часто,
зачем,
персиковая моя,
убиваться?
Хотя
круги под глазами
тебя, как хитану,
лишь красят».
Попугаище,
Да я, может, испанка
почище него.
О, птичка,
как солоно
нынче вино
причастия.
«Ты поплачь – говорит,
но не убивайся,
я пришлю тебе
самый красный
из турмалинов».
Змеиный,
зачем подачки,
если мне теперь
побираться
по жалким
подобиям
мужчины?
Ты что думаешь,
забираешь
невинность
иль радость,
чтобы отплачивать
это камнем?
Да как только отчалит армада
мне останется
лишь невнятная,
вязкая
старость.
Привычка,
вялость
и лень.
Ограниченность,
тяготеющая
везде
лишь к малости,
к теплоте
мягенькой
давно непроветренных комнат,
к тесноте
экономной –
к затхлости.
Иссушающий,
это так жалко,
что не достойно жалости
даже еврейского Яхве.
Господь ли наказывает,
за величайшую…
за нехватку бесстрашия.
Как же мне протянуть-то,
упавшей,
без снисходящего
твоего
Бессердечия?
Когда сердца нет
и не было вовсе –
проглочено и рассосано
не то господом,
не то морем,
а, может,
низведено до органа,
что и рад отдаваться,
но только чтобы до боли
полно -
полнее и некуда.
Воистину, желая погибели, лишает бог смелости.
Нежность моя,
Да будет море тебе –
молоком,
Корабли – корицей.
Да будут знамена твои
красны
кровью всех,
кто осмелится возгордиться
перед славой твоей –
неуёмной, неугасимой -
римской –
Неизменно
дальше
предела,
О, святые,
Адское это дело
Вышивать прощальным золотом на его плече
Клеймо, что выжигает он на каждом встреченном из людей –
Plus Ultra

——

Грузчик

В глубинах моря,
где соль не разъедает
мёртвым
глаза и желудки,
чудом
ещё водятся бабы
с змеиными что ли хвостами –
русалки.
По латыни – сирены.
Ты, попугай,
Жрал, что ли б, поменьше,
Когда у хозяйки горе.
Слышишь,
это - вспарывает подушки,
а это - душится
злобой
отчаяния -
всякий устанет ждать счастья,
когда оно
столь недостижимо-
близко.
Эх, птичка,
В самых глубинах моря,
где из всех беспокойств
лишь колыхание
водоросли,
говорят, ещё
водятся бабы
с чешуйчатыми, что ли, хвостами
и невыносимым желанием
любить,
а некого.
Черняшка,
что ж так убиваться,
Мартина,
по ком?
По проходимцу
трижды грандовой
крови,
по венчанию его в соборе,
где уронит слезинку сама королева
не то с облегчением,
со знанием дела,
а, может, с отчаяния –
мало ли,
вдруг он любимец
не только святой инквизиции,
а очень даже обоих.
Эх, попугай,
пожалеть нам с тобою что ли
Анну-Марию.
Главное только,
чтоб не себя.
Мартина,
что же лопала
мать-то твоя,
чтоб зачать
тебя
такой
неосторожной.
Терпче
тростникового рома
шея твоя,
а мне и за двести лет
не собрать
на полчаса
твоих ласок -
бездарнейши
и бесплатно
распластанных
перед еще
не вполне
оперившимся
грандом.
Русалки,
дай бог,
чтобы ваше море
стало мне молоком
из иисусовой крови,
стало мне радостью,
счастием
и женой.
Как пить дать,
клянусь,
из вас всех одной
мне девки-то хватит,
была б она только
чернявой,
что моя марокканка.
И падкой на сладкое,
как всякая дочь отощавшего
бакалейщика и кухарки,
рядящаяся арабкой,
чтоб стоить дороже.
Ай, попугай,
Похоже,
Не видать нам тут
Ни коня, ни дрожек.
Трусливы больно –
Уж столько страхов.
Неужель они
недоступны-то
грандам?
Неужель же те и рождаются
разве
лишь для войны и любви?
Анна-Мария,
получай ты по рубину
за каждую выставленную
им под утро,
за всякое непотребство,
за утреннее разгульство
и за синегубых
зарезанных им молодцов,
и за всех севших
за его молодое высочество,
ей-богу,
богаче тебя
на сей грешной земле
не был бы
и король наш Карлос.
Желая погибели, лишает бог яркости.
За бесстрашие лишь
одно
лечь не жалко,
Не страшно
умирать за бесстрашие
одного,
но такое чтоб – непрошибаемо,
велико,
что милосердие
Господа,
чтоб нестираемо возрастом,
за безмыслие
ради мысли одной,
ради верности
даже не цели – вере
чужой,
а крепкой,
что объятия пресвятой
инквизиции нашей.
Попугаище,
Жрал бы ты,
Да хотя бы певчим.
Уймись,
Мартина,
Уже повенчан.
Вишь, сгину я за твоего любимца,
За знамёна его,
Так хотя б с попугаем, что ль, разучите –
В сказочных всяко глубинцах
Всё ещё плавают бабы,
С зелёными волосами –
Красавицы,
Чьи ресницы одни
пробуждают мертвых,
А разнесчастные,
Что покойницы –
Мечтается им грудастым
о нерыбьей,
о божественной-таки яркости,
а вот не с кого.
Глядишь, не пройдет и года, помечтаем вместе.
Господи,
но ведь как хочется,
как иногда
прямо до смерти хочется
Жить.

Ночное

Ай, девочка из Аллотонги
С азалией в волосах,
Лицо у тебя, что луна -
Так же щербато и полно.
Жаль,
Что ты не ушла в монашки -
Хесус, видишь ли,
Благосклонен к каждой.
Девочка из Аллотонги,
Спой –
Спой мне дикарские песни
О змееподобных
Младенцах -
Спой и
выпей со мной.
Колдунья
В какао и бычьей крови,
Пока не приняла постриг –
Погадай,
Назови,
Что видишь
В своих
Кактусно-синих снах.
Вдруг там встретишь Мадонну,
Святую деву,
Так скажи ей, что я не смею,
Что умираю
От долгого ожидания,
впрочем –
беспочвенно.
И я бы хотел,
Господь, как хотел бы,
любить ее меньше,
Но любя ее меньше –
Я одержимее лишь
К ней стремлюсь.
Колдунья,
Смотри -
Ночи бродят кругами,
что петухи
с размозжёнными
черепами.
Так скажи им,
что это вредно
для зрения и
победы,
пусть даже
бесславной победы
над чьей-нибудь
безголовостью.
Ай, девочка из Аллотонги
С азалией в жирных своих волосах,
Бока твои, что колонны,
Столь же прямы и бестомны -
Зря
Ты не ушла в монашки,
Бог, видишь ли,
Все прощает каждой.
Дикарочка из Аллотонги,
Встретишь ли Клемансину,
Скажи, что азарт тут сгинул,
Что я умираю
От невероятных желаний
Вернуться,
Но зная,
что круги – это зло,
Я не тороплюсь домой
Прежним.
И я хочу,
Господь, как хочу
Любить ее меньше,
Но любя ее меньше,
Я ожесточеннее лишь
Ее хочу.
Колдунья,
Люди ходят кругами,
Как псы
С обожженными в кость
Носами.
Ты скажи им,
Что это – глупо.
Полые мысли -
Беззубы,
как абсолютно
чужая
вера.
И этого мало
для чистоты
и победы,
пусть даже
бесшумной
победы
над собственной
безголовостью.
Девочка из Аллотонги,
Еще пару капелек рома
И ты даже станешь пригодна.
Подобное
Падение
Вкуса -
Грех.
Безнравственно
Наслаждение
Без искуса,
Особенно сиюмитно
и человечно.
Завтра вечером
станешь монашкой.
Сейчас – иди и гадай.
Но азалию –
свежей и влажной -
Оставь
У меня на руках.
Ай, дикарочка из Аллатонги.

От Тео

А там - боги крыс и пещер.
Пузатенькие божки нефрита.
Бабочки,
В мохнатости чьих
не всегда насекомых тел
я с непривычки
искал
Испанию.
Тяжеловатые божки крыс и пещер,
Угрюменько вырезанные из нефрита.
О, Мадонна,
Желт как подсолнух
Я, как подсолнух – цел,
А все ж с непривычки
искал
Испанию.
И никого так не любят боги,
как любят они меня.
Расплачиваюсь зрачками.
Плата – невелика,
Но, Мадонна!
Как хотелось бы –
Сердцем.
Зеленоваты е божки крыс и пещер,
Подслеповато пялящиеся из нефрита,
Я - Великий пернатый,
а, может, и
не пернатый змей,
Тот, что не хочет вовсе
Найти
Испанию,
Я хочу слышать гул крови моих пустот.
Пустот затопленных
Неимением уже сердца.
Я хочу слышать,
как остывает ток
В пальцах и нервах
Очередного тельца
Мною опробованного
На вкус.
Ибо даже с незрячих глаз
Мне не снять покров
Красоты.
О Мадонна,
Прими, прости
Бога радости
собой непрощенного.
А раньше – ящерицы у беззубых портов,
Неумело вычертанные на кобальте,
Ящерицы, не имеющие хвостов,
Лестницы – с неба в патио.
Чего желать,
Как не новой конкисты.
Особенно тяжела
кровь.
Лучиста,
Тягуча.
Искренне?
С исчисления
Кручи
Мне попалась
Какая-то вовсе
Не испанская
Кровь.
Ай, Мадонна,
Сколько ж голов
У одной
Такой безобидной
Гидры?
Ящерки у беззубых портов,
Сухие от переизбытка солнца
Ящерки, не имеющие голов,
Просоленные оконца
В лето.
Ради чего,
Как не новой войнушки -
С истреблением
поголовным
Ненужных и
Нужных.
Иначе зачем
Что-то пробовать тут на вкус -
На пирамидках
Лишних
Божков
Из сластей и бус
Мне б, Мадонна,
Редчайшую склонность -
сладчайшую
склонность -
К молчанию.
Ибо даже с остывших губ
Мне не счистить звук
Красоты.
Ну же, донна,
прими
Бога
В себя
Не влюбленного.

Для Яго

Синие, красные, желтые муравьи
Бегают по земле и по небу,
Особенно желтые.
Синие, красные, желтые муравьи
Бегают
по мне,
особенно желтому.
Яго, Яго,
Не уберегся твой алахадито -
Говорит
с синими,
красными,
пестрыми
муравьями.
А те отвечают,
Что им запрещены
Разговоры
С богами –
Особенно с желтыми.
И молчат
И шевелят,
Шевелят
Усами –
Двигают челюстями
мокрыми.
Это же просто
Безнравственно-
Принципиально.
Несчастные муравьи.
Ай, Яго,
Не уберегся
Твой алахадито -
Так не уберегся,
Что больше
И впрямь уж
нельзя.
Санта Лусия
Пела,
На синем
Подносе
Выгуливая глаза.
Она долго несла их богу.
А тот – «Ох зря,
С глазами тебе было лучше.
Подозрительная
у вас,
у мучеников,
тяга к калекам».
Яго,
Я по звуку теперь встречаю рассветы.
Благо
Отныне я бог тишины.
О, Санта Лусия,
За что мне
столь адски-яркие сны
при полном индейском параде.
Луна Астека,
Хватит
Раскрашивать ее тело
Новыми
Вожделениями.
Я сожалею,
Раскаиваюсь
За все бывшие
и небывшие
свои грехи.
Санта Лусия,
Освободи
От неотступного
Видения
Милосердия.
Яго, Яго,
Попался твой алахадито -
И у него
Нашлось-таки
Сердце
Для женщины
С апельсиновою
горчинкой
в ложбинке
между ключиц.
Ах ты нищенка!
топчешься
на моей чести.
Вот Яго,
Вот тебе ни чичи,
И ни лимоны.
Зато сто сорок чертей,
шалея в цинге,
отчебучивают чакону
на моем-то достоинстве.
Восхитительнейший конец
Для внука
Коннетабля Кастилии.
Муравьи
Синие,
Красные,
Всевозможных
Окрасов
Бегают по земле и по небу
Усатыми пятнами.
Бегают по мне
Особенно беспощадному,
Как и должно
Незрячему
Богу смерти.
Здорово, Яго!
Здорово.
Даже безглазому
нельзя не признать
хотя б оригинальности
замысла.
Невозможно иначе.
А ей передай,
Что хватит
плясать
на моем благородстве -
отправь в монастырь.
Влюбленный
Создатель звезд
С нецелованным
Позвоночником.

Баскское

С глазами,
Как мокрые сколы
Базальта,
Пташка,
Развесели –
Щебечи,
Заменяя связками
Мои зрачки,
Бессвязными
Предложеньицами своими –
Повесели.
Да,
Стеклянны
Глаза у змеи,
Да,
Ящерицы -
Кайманы
В неряшливости
иссушенной чешуи.
Да,
Ивовые клети
Похожи
На монастыри,
где попугаи –
Скучающие монашки
С языческим прошлым,
Безбожно
Гадающие ещё
на крови
в потёмках.
С шеей
Сочнее
Кактусной
Мякоти,
Девочка-
Птичка,
Плескайся.
Суровая аббатиса -
Дело моё.
Шажки
Несмелые
Сделай мне
Плеском радости,
Без которого
Любая вода –
Стояча,
Любая река – болото.
Плескайся,
Как плещутся воды
Покорные
Непокорной моей
Испании.
Плескайся,
Как горные
Реки
Басков.
Ай пташка,
Если подрезать ей крылья,
То птица больше не птица,
А мне нужен с неё полёт.
Радуйся краскам,
Язычница.
Золотом потечёт
В мою тишину
Если не цвет
И не вкус,
Так неумирающий
Звук
Восторга.
Плескайся,
Как плещутся воды
в мощёных
фонтанах
в жарой освящённых
патио.
С запястьем,
Как мокрый
Мрамор
Каррарский,
Девочка-
Пташка,
Побудь блестящей
Струёй,
взмывающей
в распалённое небо
Кастилии,
Побудь той,
наимягчайшей,
к моей величайшей
тоске –
незаменимой,
сказавшей
в один
наижарчайший
полдень:
«Смотри, Тео, вода».

Rosa das Rosas

Мария
с кровью чёрной
от скорби
и любви,
Дева
с подолом белым
что цвет
у дымки
неба
Кастилии
Священной,
Сложи свои ладони
ладанкою
церковной
и плачь.
Плачь
всей водой святой
отстроенных соборов
от Рима
и до Лимы
по сыну,
по алчности
его
к кровИ
невинных,
но нескладных
паяцев
с деревяным
лбом.
Мадонна,
с костью тонкой
прозрачно-гладкой
плёнки
воска,
Дева
с кожей несмело-белой
эмалей
Лимузена,
Смочи свои виски
тончайшим ароматом
жасминово-гранатной
предутренней
тоски
и плачь.
Плачь
розовой водой,
водой той
сладковатой
морриских содержанок
Гранады
и Альхамы,
что крестятся с утра,
чтоб к вечеру
постонче
замаливать грехи
мои
перед Аллахом,
Мария,
плачь
по плахе
мешиков
иль арабов,
что мне
не перепала.
Узорным
покрывалом
прикрыв
глаза-опалы
синее
самой синей
далИ
моей гордыни,
с с ума сводящим телом,
с телом жемчужно-белым,
белее
самой белой
ранимости -
на той,
на позабытой
пожаром
пирамиде
рыдает моя смерть.
Пред каждой
дикарской образиной
в новоиспанском дыме
рыдает
золотая
задумчиво-немая
скромняшка-
смерть
по мне.
Смерть - женщина,
Мария,
ей не уразуметь
значения
слова
«Долг».
Как женщине
ей путать
страданье
с красотой
и жалобность
с любовью,
и как морриским девочкам,
лишенным пен прибоя
за три моих реала,
Мария,
ей просто сиротливо
без меня.
Простим её за слабость.
Как должно –
всех исправленных
раскаянием
своим.
Простим,
как ладанный
или смирновый дым
великого,
что так
и не случилось.
Плачь,
Дева,
плачь чилийским
небом
по глазам моим.
И радуйся, скорбящая, восходу.

La alegria

Господь,
так подай же,
чтоб где-то в Севилье
до сих пор вилась
упругейшей веткой,
нет –
презатейливым
из плющей,
с радужкой
зеленей
наистариннейшей
меди
цыганочка -
двенадцатилетней
возможно,
в грядущем,
красавицей -
разгоряченнейшей из всех прохлад
вилась,
невпопад
и неуклюже
задирая свои исхудавшие руки.
Пусть вьется и пляшет,
и кожа
наисвежайшей
пусть обязательно,
как однажды,
обязательно будет
со вкусом
солёных яблок.
Пусть вьется и пляшет,
поёт,
обдавая тоской,
как росой,
и раскатистой детскостью,
как тоской,
пусть поёт
самоиспеченные песни,
что нет у бедняжки
серег.
Вот чёрт!
Ну как хочется серег!
Зачем жить цыганке без серег?
Отец обещал однажды
купит ей всё нежадный
медовый её,
отважный
ром.
Впрочем, уже неважно -
ворует она
на кладбище
у усопших
самые яркие,
какие только приносят,
цветы,
чтобы только вплести
туда пару ромашек
и вешать эти венки
на себя –
везде,
где только возможно.
Страшней
бесприютности
и грозы –
страшнее
пройти
тобой
незамеченной.
И здесь,
обязательно,
обязательно патина,
в которой плавают её зрачки,
должна
расплавляться.
Господь,
Так подай же,
И я назову это Радостью.
Пусть обязательно
где-нибудь
в баскской крови
ещё забурлит
столь
галиссийское лето.
Пыльная-пыльная
лестница
с ровно
ста пятидесятью четырьмя
ступенями
и внезапно –
Морем
на чердаке,
с перебоями
сердца,
в запахе
лопуха и левкоев,
привязанных
к окровавленной,
слегка неразгибаемой уже
ноге
большелобой
перепуганной девочкой,
чтобы
со всей высоты
прожитых
целых восьми
лет
так хотелось кричать:
«О, море,
мне тесно,
до чёртиков тесно,
возьми моё сердце
и съешь».
И чтоб обязательно съело.
Ты сделай,
Господь,
И я назову это – Счастием.
Как наибархатнейшее причастие
к тайнам
тобой благословенной девы
переплетением
легким
уже вроде и как не собственных
пальцев
с водой и тончайшей,
прозрачной
ладонью
изящнейшей
и чужой
жены.
В фонтане,
где оба - мокры
и тихи,
больше всего
хочется зыби
и нежности -
жесточайшей,
распарывающей
веки,
и мысли,
и легкие –
Нежности -
ещё к той
большелобой,
испуганной
с полуувядшим белым левкоем
за ухом
и наивными складками кожи
на неколотых
мятых подошвах
и нежностью,
такой, что пьянеешь
сам
от любви к себе.
Чтоб везде
на её подоле
пыль отливала золотом,
как в полдень
у церкви
в Мадриде.
Мне не увидеть,
Но ты,
Господь,
Проследи,
И я назову это Благостью.
Как жесточайшее
из желаний,
поднимающихся
под вечер
с запахом
пыли и сладостей
за городом
в тиши.
Зелены,
зелены радужки
окаймляющие зрачки
закатные
наивных цыганочек,
верных псов
и той
сладостной
персиковой тоски,
раскатистой
и ласкающей,
как шуршание
монист
на едва обозначенной
жадной
груди
ребёнка
с посеребрённым
золою
голосом.
Недосягаемо-звонко
чувство ровности.
Матрос захлёбывающийся
ещё большим
желанием
юности,
и воды,
и качки -
Славно!
Господи.
Угодил.
Так назовем это – Радостью.

В двух словах о дереве жизни

В инквизиции

С: Доброй ночи,
с чего начнем?
Дыба ли,
сапожок?
Т: С беседы.
С: Что ж, мальчик мой,
побеседуем.
Не устали?
Т: Не мальчик.
Дон де Веласко.
С: С грандовой кровью?
Т: Сын коннетабля
Кастилии.
С: Очень польщен.
Так, сеньор мой Веласко,
дыба или огонь?
Т: Признание
будет короче.
С: Простите, вам сколько весен,
семнадцать?
Т: Семья ваша не христиане.
С: В ереси не обвинялись.
Т: Всё исправимо.
Спасите
их бренные
души
нехристианинов,
подписывайте.
С: Так я и демонов-то таких не знаю!
Т: Правильно, они же вам не открывались,
иначе вы б не были одержимы.
Верьте святой инквизиции.
С: Так, значит, я одержим?
Т: Именно.
А вы думали?
С: Ну… так… надо меня спасать.
Т: Будем.
Пишите.
С: А семье одержимых… близким…
Т: Возьмем в монастырь –
очищать от скверны,
особенно – девочек,
а то знаете,
где рассадник бесов…
Старик задумчиво выцарапывал грязь
из-под ногтя.
С: Сеньор мой Веласко,
это вы зря
окольными тропками
меня,
перед богом невинного,
пытаетесь…
Т: Оклеветать?
С: Что вы! Как?
Сын коннетабля Кастилии,
принявший сан,
клеветать на старика –
никогда!
Вы проверяете,
так я – чист.
Т: Вы – еврей, задолжавший казне.
С: Это, простите, казна мне задолжала.
Т: Вот! То – ужасно. Как
вы до этого докатились,
как допустили,
чтобы казна Испании
и вам должна?
С: Стыдно,
да я, глупый, думал,
золотом из-за
океана
расплатятся.
Т: Спасайте
ваших детей.
Пишите.
С: Пускайте по миру?
Т: Тут уж, как вы решите –
с сумой или на костре.
С: Святой отец,
ничего
никогда не бойтесь.
Т: Не понял.
С: Вы юны очень,
ночь – поздна,
все устали,
но вы запомните,
я прощаю,
пафосно страшно звучит –
но я простил,
чтоб однажды
простили вы.
Т: Кого?
С: Неважно –
себя,
врага,
друга,
дай вам бог,
чтобы не палача.
Вы как дальше –
в кардиналы,
в великие
инквизиторы?
Как бы то ни было,
никогда не бойтесь,
все у вас
сложится
хорошо,
обязательно.
Крайне удачно:
вы - очень славный,
извините, конечно,
мальчик.
Т: Ясно. Это вы – взятку.
С: Что вы!
То есть, если б оно спасло,
я б с удовольствием
выкупил долг
казны
у меня -
через покаяние
пожертвования
монастырям,
особенно – женским…
Т: Вы хотите, рассадник бесов, всё решить через деньги?
С: Через индульгенции.
Т: Да как смеете!
В святой инквизиции –
о деньгах.
С: Каюсь, грешен.
Т: Виновен.
Корабли кто покупал?
Самоцветы таскал.
С: У португальцев.
Т: У христиан.
Флотилию целую сколотили.
С: Padre, три корабля лишь.
Т: С инквизитором
спорите.
С: Соглашаюсь.
Т: Значит, флотилию.
С: Ну, прямо почти армаду.
Т: Так, не надо
на простые вопросы сложно.
Да или нет.
С: Да.
Т: Ложной
вере служили.
С: Нет.
Т: Изъявили желание
отдать
от беса полученное
имущество.
Награбленное,
ростовщичеством из христиан
вытянутое
вернуть Христу.
Тишина.
С: Изъявил.
Т: Так и запишите.
С: Меня теперь – из страны?
Т: Нет, уважаемый.
Лечить.
Вы же сами просили.
С: Разве?
Т: Писарь!
Пожалуйста: «надо меня спасать».
С: Как?
Т: Постом и молитвой.
Еврей, не еврей – позже определимся,
начнем с изгнания нечистых:
нескромности,
чревоугодия,
гордыни…
С: То есть,
я здесь надолго?
Т: Видите,
вот – гордыня.
Все – в руках господа.
Неторопливо
правосудие
его.
С: Мальчик мой,
да вам – в папы.
Т: Не надо
льстить скромному брату
святого офиса Инквизиции.
А вы думали – огонь или дыба.
Время, сын мой.
Время – невыносимое
самое
из испытаний.
Вы хотели – страдальца?
Я не дам вам ни одного проживания –
каша
и полумрак.
Годами.
С: Святой отец,
хорошо,
надо как?
Дарственную
я уже подписал.
Т: Вот – гордыня.
Не дарственную – акт
покаяния.
Вам годами сидеть,
коль скоро
у вас он – дарственная.
Идите и кайтесь.
И знайте –
не я отпускаю,
но бог.
И бог милостив,
но всевидящ.
А о прощении,
может быть,
поговорим.
Если вспомню.

—-

В Новом Свете

Б: Сеньор!
Т: Карты, значит?
Б: Да вши заели.
М: Что - и вас?
Б: Пасть заткни,
тля,
с грандом как…
Т: Тихо! Ну?
Б: Болтают.
Т: Сдать хотят
меня – обезьянам.
Много?
Б: Поднаберется…
Суки!
Тварей продажных
на кол бы
так и сажал,
даже дырку б не мазал,
блядей этих…
Т: Тихо.
Подвинься.
Б: Сыграете?!
Т: Ставить
нечего.
Перстень только.
Б: Да, ваше высокородие!
Вы и так,
вы б только
играли…
Т: Кто у вас пел?
Б: Вон –
певчий.
Т: Ну, спой мне,
птичка.
М: В цветущем радостью Арагоне
светлее светлой луны сеньора…
Т: Ты совсем ёбнулся что ли?
Ты мне еще Pater спой.
М: А… а что?
Т: Кабацкое что-нибудь.
Б: Про вас песенка есть.
Т: Уже? Что там?
Б: То не мы, с Эспаньолы.
Т: Ну, значит, жопа.
Б: Не,
вам понравится,
а то уж я зубы-то им повыбивал.
Т: Славно,
так пой и, смотри, дурак,
впредь
зубы свои
береги.
Б: Сеньор де Веласко!
ты – подожди.
Мы тоже ведь есть!
Мы живым
вас не отдадим
голожопым.
Чтоб вашей печени
быть растертой
по блядскому
ягуару с хуем,
да я десять раз лягу,
хоть блядью буду,
но вас
живым
не отдам.
Т: Ай, Бернардо, сядь!
друг,
и слушай.
Песенка об имени Господнем
«Боже, какой размер
притязаний» -
вскричала
королева, -
«Что вы с этим-то будете делать?».
«А радовать вас».
«Вы же в сутане,
какой на хрен
из вас
адмирал?».
«Сутана – не старость,
снимается
за раз».
И скинул наш инквизитор,
ох, славный наш инквизитор,
ах, преподобнейший инквизитор
свой сан.
Да святится имя Господне!
«Притязания
в Испании –
не проблема», -
сообщила ему королева.
«Притязания –
вообще не проблема,
главное –
было бы чем
подтверждать».
Рррам-даба-ду,
Главное –
чем подтверждать.
«Мир в вас теряет папу».
«Ваше-то распрекрашество,
черт с обоими
миром ли,
папой,
вы и не знаете даже,
как будете счастливы
с моими-то притязаниями
ровненько в вашей,
ровнехонько в вашей
казне».
«Ах, боже ты мой,
ну, конечно,
из клериков
в адмиралы…»
«Не так –
в губернаторы
новых земель
со своей армией
и армадой».
«Вот это размер
притязаний.
Как подтверждать их станем?»
«На королевском столе
разложу я карты.
Так мол, и так
это вижу.
Сюда и сюда
нужно направить силы,
вот тут, значит,
пробить
сопротивление
материала,
здесь вот
поощрить».
«Ах, да!
Господин наш гранд!
Именно – поощрить.
Как я с вами согласна!
Несите,
ах, черти,
несите бумагу!
Грамоту,
о, грамоту
ах, как я стану писать»
Истинно баскский
размер
притязаний:
из клерика – в губернаторы,
с армадой и армией.
Истинно баскский размер!
Да святится имя Господне!
И верно,
и правильно,
и если больно,
то лишь поначалу –
никогда не была королева
столь счастлива,
как с притязаниями баскскими
по самые гланды
в казне.
Благословила ее величество
брак
юного гранда,
уже отличившегося,
с самой богатой,
ну, самой богатой,
ну, очень богатой
женой,
чтоб армада –
в придачу.
А всё, ясен пень – святость
и кротость,
и целомудренность даже
ах скромного,
тихого,
ах, безобидного
жениха.
Ура, да здравствует брак!
И святость!
И скромность!
Что ж остается ждать
нынче
наследного принца.
И да святится
без устали,
без излишеств,
без слез –
да сияет над горькой землей
великое имя Господне.

—-

Добрая песенка об Алахадито

М: Господь сохрани Испанию,
короля
и нашего
Алахадито.
Т: Вот даже как.
Б: А вы думали.
М: На пирамиде
Алахадито - им:
«девочки, расслабляйтесь
вам все равно
сосать».
Да!
У кого еще так
по-баскски
говорит
гранд.
Т: О, какой я –
оратор.
Б: Дон Тео,
что вы перебиваете
песню?
М: Сутана – сутаной,
да вся Севилья
пила и плясала
на золотые реалы
щедрого
инквизитора
нашего,
вша-то какая
могла усомниться:
ни хрена ни в Мадриде –
двор охренителен,
а в резиденции -
самой баскской
из резиденций
в Севилье,
господь сохрани господина нашего
де Веласко!
Т: Хорошо!
Продолжай.
М: На хрен схватки с арабами,
с ними
одни сосунки
не воевали,
даешь двенадцать галеонов,
груженных золотом
за год.
Сожрали, девочки,
какой герцог Альба
на такое способен?
Яйца у Альбы висят
и угодья
малы.
Т: Вообще, за такое сажать бы…
оскорбление гранда,
но герцога Альбу –
на моих землях –
пожалуйста,
оскорбляйте.
И дрянь вот эту
из Барселоны.
Б: Всё будет,
дон Тео,
и их расчихвостим,
вся Испания будет ржать.
Ману, давай,
продолжай.
М: Так на пирамиде,
с нефритом
и золотом,
лазуритом,
и до хрена еще чем,
он говорит вождям
голожопых –
«сосите, девочки,
час ваш пробил,
и если кто тут вас не нагнул,
так этот кто-то давно в аду,
по слогам учите
имя святое –
Иньиго
Теофилио
и Родриго,
сеньор де Веласко.
Ваш бог и каратель,
ясно?
Ибо на то,
дряни,
воля господня».
И голожопые пали ниц –
«О, Тескатлипока!»,
И нити
золотых чисто пластин
он сбрасывал сверху -
нам,
братья!
И ни один,
ни один испанец не взял –
без его на то воли.
Ебать арабов не сложно.
Нас, братья, в шеренги выстроить –
подвиг.
Чтобы не пили,
не ссались,
не срались
друг с другом,
Господь сохрани Испанию,
чудо
зачатия непорочного
и сеньора
нашего
де Веласко!
И сказал он –
«солдаты,
ваше золото,
город – ваш.
Берете?»
И были суки,
что лапами грязными
потянулись,
и зарезали мы
этих сук.
«Padre,
мы ваши люди
от наконечников –
до последнего зуба.
Золото,
город,
победа -
вам.
Нам – то,
что воздадите сам
псам
своим
верным.
Если пахать,
как крестьяне,
если рвать жопу
на стройках,
в пламени
кузниц,
то только для вас,
потому что так –
правильно,
так – закон и порядок,
так – и у нас
будут стены из мрамора
и фонтаны
в садах.
Господь да хранит вас
и голову светлую.
Т: Дошло-таки.
Б: Дон Тео,
сердце режете.
Т: Иди на хрен.
Пой, Ману.
М: И он сказал:
«Тогда празднуйте войны победу
не над индейцами,
над человеческим,
над несмелым,
над уродом
в сердцах».
И праздник бил,
как жизнь,
как набат,
как колокола
господа нашего.
Боже, храни Испанию
и Алахадито!
Т: Кто сочинил?
Б: Всем миром,
сеньор.
Вы нам не верите,
а мы вас знаете как
полюбили.
Мы это…
как королева,
никогда еще охренительно так не жили,
как с вашими притязаниями
по самые гланды.
С вами жизнь – это, блять, жизнь!
Т: Хватит,
я сан сложил,
но все равно – инквизитор,
скромность – должное.
Б: Так то ж не лесть!
Мы вас не отдадим.
Т: Это я слышал.
Б: Да бляди ж везде
бляди,
мы их порежем.
Т: Голозадым на радость?
Всё, хватит,
на новолунии –
прорвемся.
Б: Да, сеньор.
Т: А любовь делами докажете.
Спать пошли,
недосыпа среди солдат
мне не хватало.
Б: Да хранит вас
мать
господня.
Т: Да хранит.
Меня и Испанию.
Б: Сердце ваше.
Т: И сердце пускай хранит.
Так, всё.
Встали.
—-
«Как может быть злом
то,
что так пахнет
жасмином?
На крыше,
на башне,
откуда свалился
Хайме,
как говорят –
случайно,
по твоему приказу
всем животом,
сердцем,
страхом
уже в пропасть
падая,
мой сеньор,
я никого
не хотела так,
как в восемь лет
сводного
брата.
Святой отец,
отпустите грех?»
«Смотри, Тео,
вода!»
«Padre,
вам можно уже улыбаться.
Переспать
с королевой
и не плаху – подушкой,
но губернаторство,
армаду и армию,
сеньор де Веласко
вам должно уже улыбаться
хотя бы
шутке –
святой отец
и благочестивая Клемансина –
как правильно всё,
что так пахнет жасмином».
«Оставь мне сына,
чтоб это тело
дольше было
твоим».
Боже, господь наш Хесус!
Я никогда
никого
не хотел так,
как девочку
бледную
от прощаний,
детскими пальцами,
раздирающую
гвоздики.
Рви,
девочка,
чтобы сыпались
лоскутками
в фонтан -
маленькими
человеческими
ошметками.
Господь, не вовремя ты
со смертью.
Кто ж умирает в летнем
запахе
тусклых
мадридских кружев?
Не может быть плохо то,
что так душно
пахнет
жасмином.
Говорят,
ангелы спят
на церковных плитах,
неужто
друг с дружкой?
Боже, должно быть грустно,
а – радостно.
Вши, говорит, заели.
Эх, Ману, вша не разбирает, кто гранд,
а кто – так,
мясо
для стрел.
И меня –
заели,
прямо неловко даже –
тут печень мне вырезать,
а с вшами.
Боже,
как легок мир
накануне смерти.
Трагедия –
гефсиманский сад?
Да сами козлы,
вот и блеют,
а то – радость одна.
А если кто спал,
то не от горя –
от переизбытка
счастья.
«Всё – будет
оттого,
что славный вы очень
мальчик».
Да, старый,
и я – прощаю.
Ненависть – корень страхов,
но тоже приятная
чепуховинка
временами.
Господь, сохрани Испанию
и девочку
алую
от стыда
и желания
на резной постели,
пока муж её
в охоте за вепрем –
пожалуйста, ну, пожалуйста, сдохнет –
нет, Тео,
у вас слишком хороший
егерь.
Давай, девочка,
ну, сестренка,
у нас ровно час,
вот!
вот зачем
покупал
перегородки
из матового стекла -
чтобы дождь стекал
ливнями,
мировым потопом,
а с другой стороны –
мокрая,
с язычком розовым
ведьмочка,
испарину слизывая,
шептала:
господин мой брат,
какого ж черта
нам надо было
так долго
ждать?
И ангелы
на всевозможных плитах
сатанели
от зависти.
Боже,
проста молитва
благодарности
непросящего,
пьяного
луной
полной и красной,
и тишиной –
аляпистой,
что в Гефсиманском
саду.
И ночь пахнет
жасмином.
—-
ТЕО: Да режь уже!
Режь!
Где же ты,
сука?
ЖРЕЦ: Не кричи,
ты же бог.
Утро
приятных глазу цветов.
Т: Режь, тварь.
Ж: Не мое
дело.
Т: Кто ты?
Ж: Так.
Побеседовать.
Т: Как кто?
Ж: Как последователь.
Город в дымке,
но
распогодится.
Кувшинки
у кровати твоей –
свежи.
Ты можешь ходить.
Не молчи,
ты же бог.
Т: Я хочу в город.
Ж: Встань и иди.
Т: Хорошая шутка.
Я б улыбнулся,
но…
в общем, я улыбнулся.
Ж: Теперь встань и иди.
Т: Да ты кто?
Ж: Старик,
немного балакающий
по-испански.
Ритуалы
кое-какие справляю,
а так –
как у вас –
голозадый.
Т: Я догадался,
что не англичанин.
И что тебе надо
от бога?
Ж: Он жить, по-моему, не хочет.
Лежит.
Так скончается, ценный,
еще до великой ночи
освобождения.
Т: Да?
Ну, все одно –
освободится.
Ж: А разве богу не хочется -
с вырезанием сердца,
всё лучше,
чем тихо,
в кровати,
нет?
У тебя девушек здесь
столько красивых,
одарил бы какую
сыном.
Т: Да ты шутник.
Ж: Поел бы,
глядишь,
и силы пришли б.
Покормить?
Т: А они,
жрецы ваши
или хер знает кто,
они…
будут?
Ж: А как не быть?
Видишь,
зрачки были обожжены,
на них пленочка нарастает,
пленку надо срезать,
постоянно и аккуратно -
она нарастать перестанет,
глаза твои даже будут блестеть…
Т: Мне нет дела –
с бельмами или нет
вы будете жрать мое сердце.
Ж: А я полагаю, что есть.
Т: Даже так –
подобный изъян
с обсидианом в груди
я переживу.
Ж: Несомненно:
ты бог.
Можешь все,
даже забыть,
что не пленный.
Всякий дом,
скарб и храм –
твой,
всякий
перед тобой –
раб.
Вставай и иди.
Т: Ты веселый старик.
Ж: Так и ты, разве ж бог грусти?
Т: Я до конца не понял – чего.
Ж: Что за никчемный бог тот,
кого можно легко –
в одно слово.
Т: Уицилопочтли.
Ж: Ну совершенно никчемный божок.
Даже Христу испанскому уступил.
Т: А я?
Ж: А ты,
о, Тескатлипока,
неисповедим.
Т: Что пути господни.
Идут.
Ж: Твои глаза были очень красивы.
Что с тобой,
бог?
Т: Ничего.
Улыбаюсь.
Ж: Они будут еще.
Т: Повод для радости.
Ж: Уйти мне?
Т: Останься.
После – я встану…
И мне…
нужен
будет
такой
проводник.
О, Господь, сохрани!
—-
Барельеф
дерева
жизни.
Пыльное.
Пыльные камни.
Хесус,
я б плакал,
если б мог плакать.
От смеха.
Дерево жизни.
И ни одной,
ни одной золотинки –
пустая,
пыльная
пирамида
жизни.
Должно прорастать сквозь всякого,
кто дотронется,
и прорастает,
Господь,
проросло
сквозь
кости мои.
Старик!
И нет сил –
разве ползти только
из комнат.
О, Дева,
запомнить бы
счастье.
Эта податливость,
невесомость.
Несложно дерево жизни,
умереть бы вот так –
в обнимку,
но стучит
сердце.
Хесус,
я б плакал бы
полуоставшимися глазами,
если бы мог.
От радости.
Неисповедим господь.
Слышишь,
мы оба с тобой –
неисповедимы,
тут что поделать?
Неисповедимить
дальше.
Не было ничего,
что стучало,
покачивалось,
дрожало –
холодное море
и великая пустошь
небес.
Имя господне –
сердце небес
в изумрудно-лазурных перьях,
фиолетово-изумрудных
перьях –
сердце небес.
Имел я
дерево жизни.
Не оно пускает ростки,
не оно
соком бежит
в венке
на челюсти и виске,
не его
желтизне
сочиться
сукровицей
из глаз
полувыжженных –
сердцу неба.
Сердце неба –
от зрачка до зрачка
бьется
мной.
О тихая,
о холодная,
как вода
до бога,
пустошь
до первого слова -
мягкая
Радость моя.
Ж: Бог?
Ты устал?
Т: С чего
божествам
уставать?
Ж: Носилки?
Т: Нет.
Ж: А голова?
Т: А голова…
улыбается.
Ж: Желаешь умыться?
Т: Желаю.
Тем самым раствором
от боли.

Полдни в Константинополе

▼Скрытый текст⬍

IX век. Одежная лавка. Человек перед зеркалом.

Полдни в Константинополе

ВИГМАР: Красивый, как незабудка!
Развернулся.
ВИГМАР: Рунольф,
ты когда-нибудь,
брат,
ну, когда-нибудь
ты бываешь счастлив?
ЛОКИ: Из-за штанов?
ВИГМАР: Погоды, сладостей,
вин, жен –
из-за чего-нибудь?
Да хоть просто.
ЛОКИ: Бываю.
Но тихо.
В: Как великовозрастные…
Л: Нет,
как растет трава.
В: Ну а
ликование
с тобой случается?
Л: Запросто.
Оно слишком огромно,
чтоб быть истолкованным
как ликование
людьми.
В: В их
глазах
чем оно выглядит?
Л: Штормом,
как в Гибралтаре.
В: А чтоб без смертоубийства
бывает?
Л: Не знаю.
Зачем?
В: Да, действительно.
С чего бы тебе.
Штаны, значит, себе не хочешь?
Л: У меня двое ног,
куда мне третьи?
В: Под настроение,
для девок.
Л: Девка и так пойдет.
С ними штаны мешают.
В: Да, действительно,
это я…
ляпнул.
Ну, хорош я?
Л: Как незабудка.
Византийские улицы
пахнут медом,
потом,
немытыми, тяжелобокими
идиотами.
Город
не впечатляет,
Вёльва –
в твоих рассказах
тысячекрат
прекрасней.
Адский
по жаре
город.
Один человек
нашел твердость
со мной говорить.
С тех пор – не заткнется.
Но терплю,
как арабы кудахчущих
своих любовниц
в гаремах.
Что сделали эти несчастные
коричневатые
люди богам,
чтоб так
страдать
от гаремов?
Как священники – крест,
эти – баб,
как священникам –
ношу не снять.
А ты не рассказала.
Вёльва,
драккар,
дестриер,
БТР –
к ванам разницу –
волны цвета цунами,
волны цвета огня,
волны, сметающие
труху –
вот ликование
на ладонях моих.
Море
из капель воды,
капель крови,
капель ли
человеческих –
всё одно –
море,
и как море –
послушно.
Вёльва,
ты не сказала – задушит,
берсерк,
воля твоя –
собственная
без выхода,
захлебнешься,
как росой захлебывался
после дракона Сигурд,
захлебнешься в солоноватости
силы
своей,
с привкусом алым.
Почему ты не сказала?
Ад рядом христианский –
игра недоносков-
гидроцефалов.
Мне внятно
настолько больше,
чем должно быть внятным
комку человеческому –
вёльва,
я чувствую, как ладонь гладит мех
псов охотничьих
там,
где сейчас арабы,
как пот дестриера
едок,
как разъедает глаза
усталостью
тех времен,
когда надо мной
воцарится
крест.
Как БТРы грохочут по несоленой еще земле,
разбивая в лужах
отражения взрывов.
И то веселит
сердце мое.
Но шепот –
по глупости ли –
остается –
о, Вёльва,
а что
если без всплеска,
без выплеска,
без цунами –
я ж захлебнусь,
как захлебывался слезами
Сигурд,
соврав, что захлебывался росой.
Но мы простим,
ибо героям прощается всё,
в том числе и слезы.
Вигмар,
а ты говоришь,
способен ли
на ликование.
Играет ли радость
в зрачках моих,
а я вижу,
как тебя прошивают куски
не дамасской стали,
затирается тело-тряпка
меж скал
и тонущим кораблем,
и смерть эта – правильна,
и не стоит спасения
жалкое
прозябание
старости.
Умирать надо так –
красивым,
как незабудка –
между скал и обшивкой
ясеневой,
трещащей
последним клекотом волн.
Только так – правильно,
Вигмар.
Так только – живём.
Да, человечек,
красив ты,
как незабудка –
мускусом
облейся еще
для девок.
И будет нам вечер,
и будет мёд,
и даже оценят штаны твои
цвета потливого неба,
потливой
страны их
евнухов и кастратов.
И будет нам радость
весталок
на гладиаторских
рубках,
и будут весталочки наши шумны,
юны
и красиво раздеты,
будут весталочки белы
и трепетны –
запускай глубже клыки
под кожу их,
где не жидкости,
что привычно марают пальцы,
но сок липовый,
сок пенящийся
жизни.
Пей,
Ибо то подарок тебе
от того,
кого называешь братом,
смешной человечек.
И будет заря нам
бархатом
жизни.
И будет вечер,
и будет мёд,
ибо героям прощается всё,
в том числе
ликование.
Вот, Вигмар, слово моё
и счастье.
Белое счастье шторма.

В стол

▼Скрытый текст⬍

В стол

Ночь.
Зябко в кителе,
неудобно в пальто.
Хорошо б домой,
но силы…
Кабинет липнет
усталостью.
Вертфоллен,
это всего лишь вопрос
восприятия.
Надо спать,
но не спится.
Работать –
но шли бы…
Господи, они
полагают, мне хило
мысленно
примерять на себя пижамку
с номером татуированным на руке.
Бляди.
Что может быть проще
жизни
беспозвоночных?
Что может быть безболезненней?
Господи, то не стих, не молитва, не обращение.
Так, листик в стол.
Как оргазм физически прочищает мозг,
то –
очистить душу.
Господи милый, фюреру
не снимать погон,
как магистру тевтонского,
ливонского орденов
не снять никогда
рогато-крылатого
ведра-шлема –
всегда блистателен,
великолепный,
толпа всегда вздохом – аааа.
Герхард,
как вы выжили с этим, как?
Вопрос восприятия?
Вот я,
господи,
в липкости человеческой,
как в усталости,
в вязкости
мира
из жира
и жил.
В кабинете темно и гулко.
Болит –
не то голова, не то ухо.
А смерть с семнадцати лет не хочет.
А и хотела б – неизменность одна мира липкого, Господи,
я ли болен,
я ли схожу с ума,
теряя капля за каплей звонкость наслаждения
тобой?
мной?
солнцем?
утром?
«Отчего вы так беспробудно
печальны,
фюрер?»
Оттого, что так беспробудно рад.
Оттого, что счастлив,
как Вакх
никогда не позволял
богам.
Вино чистого счастья он потерял во льдах,
сам бутыля лишившись.
А я, господи,
я упился.
С рождения -
не кровь, но жидкость
той самой потери Вакха.
Господь, один ли знаешь, как снятся
льды
над головой –
мотив незамысловатый
про карликов грустных с дудой,
звон
ледниковый
и шепот мой –
то веселит мое сердце.
Да, то
веселит
мое сердце.
Так сказал Лотфафнир, берсерк.
Имя смешное, как фырканье пса,
как мишура, скрывающая
от ячменя
глаз
скота непарнокопытного
льды
и море –
вязь
смородиновую
тебя,
нас.
Да святится имя твое,
мое,
наше,
да летит как звон колокольный
над синей раскрашенностью
прозрачнейших
ледников.
Так говорит тебе тот,
кто вообще
безымянен.
Ночь.
Мир – вкрадчив,
Правилен.
Вот я, господь,
излечивающий от усталости
скромного,
крохотного тебя.
В кителе жарко.
И надо бы спать,
как в детстве – в чернилах руки,
вальсом Штрауса,
пеной молочной кружат
щупальца,
неправильные
галактик,
замшевший, несчастный карлик
всё свиристит на своей дуде.
А я?
Раздражен ли,
холоден,
где
я на пути от четвертования мира
до наслаждения
тенью узорчатой
соборных окон
на серебре
петлиц?
На пути от доброты
идиотов
до жажды крови
такой –
привкус
железа неизгладим
веками
из почв
и рек.
«Воды в реке твоей
станут кровью,
потекут вспять», -
говорил Ваал Йаву, -
«Ни одной креатуре твоей
не устоять
перед гневом
в нутре моем».
«Да», - отвечал бог вод, -
«но я больше.
И в тиши, и в потопе,
в пыли, в росе
неизменна
воля моя».
Княжна,
это ли требовало
доказательства
сквозь все льды
и дуделки?
«Франц Вольфганг,
докажите мне уравнени…
вы где?»
«Простите, герр Хофманн».
«Что происходит у вас в голове
опять?»
«Я теоретически замерял шершавость
улыбок
обсидиановых
крохотных жриц
из чилийских
Анд».
«На математике?»
«Кажется, так».
Это ли требовалось доказать –
в пыли, в росе,
в липкости,
человеческих
сухожилиях,
жире,
мясе,
затхлости человеческой даже
непоколебима
воля
моя.
«Смотри, как войдет по рукоять,
потекут глаза
твои
кровью», - предупреждал Ваал.
«Да, но я
больше.
Мне отмщение,
и аз воздам», -
здесь обрывает рассказ Анат,
ибо нет дальше истории у Ваала.
Так, Господи, не играют
на пан-
и не пан-флейтах,
скрипках, кифарах –
так
звучат
щупальца неправильные галактик.
На пути от четвертований до радости
нет
меня.
Ибо я – больше.
Польки
отсасывают усталость
губами вялыми
жадно
отсасывают
усталость.
Ты, Господь, так –
тяжесть
мою на позвонках.
Оргазмом польки, как кофеин – на мозг.
Господи,
ты так – на сноп,
стог золотой
тихой,
обсидиановой
воли
моей.
Ибо сам – безглаз –
на коленях Йав:
«Солнце, Ваал, не в груди твоей,
ибо я
больше,
в пыли, в золе
непреклонна
воля моя».
Только зря ты, Господь, так –
мазохистом.
Я говорю тебе –
не бывать ни золе,
ни пыли,
быть крови.
Кабинет сонен.
Ковер – пушист.
Быть лишь тому,
что веселит
сердце моё.
Близоруким карликам
разевая мокрогубый
рот
страдать
под свою же дудку,
льдам – искрить,
солнцу – трубы,
уравнению – доказательство,
то смягчает слегка
сердце твое,
мое,
наше,
и – тишина,
как неназванное,
как безымянное
то,
что веселит
моё сердце.
Ночь.
Автомобиль греется.

История одного виски

ФРАНЦ: Господин офицер Крипо,
лить пьяные слезы!
Герберт,
ты кто,
овощ?
Jack Daniel’s выглядит розовым
выплескиваясь
в камин,
поблескивая
цедрой, апельси-
новой горечью, тмин-
ными
зернышками.
Один –
ноль:
напиваетесь вы красиво.
ФРАНЦ: Пошел в ванну, прочисти
себе мозги.
Не договорить –
выблюй, брат
выблюй,
непозволительное для нас
отчаяние.
Это я сгоряча –
весь виски в камин.
Только виски и говорить –
милый Джек,
мы невероятно паршивы
в работе со всей
информацией
мы лучше всех,
но невероятно
паршивы.
Как необходимо
быть сфокусированней
и лучше…
Только,
боюсь,
не успеть.
Не тот случай,
не в этот раз.
«Спаси, господи», –
блеют люди.
Господь не спас.
Но лечь не дам
ни себе, ни вам,
господин офицер Крипо,
ни солдатикам,
испуганно заглядывающим в лицо
мне на перекрестках.
Жмется
в тени.
ФРАНЦ: Стыдно?
А дом не спит –
переживает,
что переживет,
будет в нем скот
пережевывать корм
из компоста.
Твой,
наш дом
слишком хорош,
чтоб простить себе скотоложство.
Так рождаются привидения
в домах.
ФРАНЦ: Герберт, представь,
сюда въедет
какой-нибудь недоскот,
а дом, со всей ненавистью
будет их мучить столь
страстно,
сколь баловал
нас –
кошмары, депрессии, звуки, отчаяния –
да!
Мне нравится, как незаметно
расправится
дом с ублюдками.
Как смеешь ты
оскорблять
стены его
пьяными всхлипами?
Вот умри
от стыда.
Молчит.
ФРАНЦ: Умираешь?
ГЕРБЕРТ: Франц…
И не сказать –
я так люблю тебя, брат,
пожалуйста,
где же твоя рука?
ФРАНЦ: Нормандия.
Рудольф с Амалией,
наконец-то, свалили в Париж.
Мы остались вдвоем.
Мне пятнадцать,
Довиль, пляжи, тишь
завтраков
в предвкушении рая.
Атлантика,
смесь норманнов и франков делает крайне
тяжелые черты у девок.
Гольф, томми, пари.
Запредельная
наглость,
запредельная наглость, Герберт,
на вас
великолепна.
Пари на деньги
о гонке.
“You have such a big mouth”, -
вы очень спокойно томми, -
“let see how deep you gulp”.
Сказать
я был в восхищении –
это не выразить ничего.
Салон
автомобилей -
«Это же Лаго!
Это целое состояние, Герберт!»
«Франц, если вы сын швейцара,
лучше молчите.
Садитесь за руль».
«Ублюдок,
мы же убьемся,
я водил пять раз в своей жизни
и все в поместье,
мне не взять скалы,
особенно если на Лаго».
«Значит, все-таки, сын швейцара».
«Пес! Как смеешь ты
потомку пфальцграфов,
маркграфов,
ландграфов
подобное заявлять?
Молись, Герберт,
чтобы господь был с нами».
Газ,
ветер,
жар
мотора
или тихого ужаса.
Не ослепнуть бы
от бликов на море,
синевы
счастья ли,
тихого ужаса.
Мир блестит,
пылью кружится,
мир есть пыль,
кружево
неуверенное из мыслей
на рукаве моем.
Родстер рычит,
стрелки свело
в судорогах
на крайних правых делениях -
мы
не возьмем
поворот.
Я
Не
Возьму.
Мы – трупы, брат.
Еще
и уже
мертвецы.
Наши ли руки сплелись?
Это мы
так орем?
Мы оба?
Всем животом, позвоночником,
селезенкой
чувствуя,
как вылетает Лаго,
как ухает в море, прибой,
на камни.
Господь, будь с нами!
Пожалуйста,
пусть нам не очень больно.
Горячо как!
Внезапно горячо очень, господи!
Не разобрать – где, что –
в какой руке руль,
рычаг,
ладонь
твоя мокрая,
как утопленника,
в две ли,
в четыре руки,
а колесо вырулили,
не вылетел Лаго,
и тут же – скрежет металла
о камни,
искры,
вонь не то горелым,
не то
кузницей –
от протараненного бока
автомобиля.
Но удержали!
Брат, живы!
Мы живы!
И голос сел.
Хрип один –
что у нас,
что у мотора.
Шепот, не шепот твой –
«Франц Вольфганг,
ведите прямей».
Прямей, блять!
Прямей?
И горячо, господи.
Горячо счастье.
И финиш.
И американцы,
что далеко-далеко позади.
Нет ни одной части тела,
что не дрожит.
«Франц Вольфганг,
встаем и выходим,
делаем вид -
все так и задумано,
а на боку –
ца… царапинка.
Play it cool».
«Герберт,
я только не очень могу стоять».
«Ты ранен?»
«Да как сказать…»
«Сердце?»
«Я кончил,
Герберт».
«Что?»
«Ты глухой?
Я кончил.
Куда?! Попробовать хочешь?»
«God, you really did!
That’s a fit reaction to death.
Рубашку выправь,
она белая,
не так видно»
«Дались тебе томми».
«Франц, это было пари
и мы выручим
наши деньги».
А дальше –
угрозы,
угрожающе крайне пугает двух американцев жандармами
и не очень –
арабами, на деле нам не знакомыми
группировками.
Испугал.
Я до последнего,
до последней секунды в банке, брат,
я не верил,
что они действительно все заплатят,
невероятная наглость
на вас –
невероятна
прекрасна.
Сказать,
я был ослеплен –
не выразить ничего.
Возвращение в номер с огромным долларовым мешком.
Золотистые четыре вечера на часах.
В продолжающейся
эйфории скакать
на диване
пока наглое,
распрекрасное
существо
осыпает франклинами.
Ночь, саксофон.
У твоей на губах сахарной
пудрой –
не сахар.
Моя – скучна,
как вся жизнь человеческих самок.
К чертям их, Герберт.
Нам так хорошо вдвоем.
Утро и пляж холодный, как должно
Нормандии.
«Хочешь завтра в Руан?»
Тишина внутренняя,
как солнце,
пойманное в осколочность ледников.
Тишина густая, как должно
Нормандии.
«Вам,
халиф,
можно всё».
«Почему?»
«Я так хочу».
С тех пор это – правило.
Так внезапно и понимаешь,
what a hell of a job is the lifestyle of
the always young,
filthy rich,
rotten spoiled.
But I was
and am going for it.
И ты не ляжешь,
или ты сын швейцара,
чтоб жалко вот так напиваться
из-за… небольших проблем?
Я говорю тебе –
вот, брат, моя рука.
Герберт,
ведите прямее.
Что в сорок третьем
казалось трагедией -
крохотные проблемы,
ибо главное –
вектор.
Вектор осново-
полагающ
для всей системы
координат.
Наш вектор же прям
и правилен,
брат.
Все остальное – точки.
Все остальное – проходит.
Бесконечна
лишь глупость двуногих
и однотонность
фламандских дюн.
Берлин – то, чему
должно быть перешагнутым.
Но перешагнутым –
не обойденным,
не избегаемым
и уж точно никак
не проёбанным -
Götterdämmerung
не ебут.
ГЕРБЕРТ: Франц,
мне не взять подобные скалы.
Тварь!
ФРАНЦ: Хочешь в Англию?
ГЕРБЕРТ: Я не Талейран.
Не Мюра,
даже не Птолемей.
ФРАНЦ: Не смей
оказаться Гефестионом,
Патроклом
блядским
не смей,
Герберт.
ГЕРБЕРТ: Мне льстит, халиф, что это возможно.
ФРАНЦ: Сволочь, брось
вызывать во мне панику.
Хватит с меня «праздный перед судами,
земли бесполезное бремя».
Я не хочу «Зевс громовержец
все мне исполнил,
какая в том радость,
когда потерял я…»
ГЕРБЕРТ: Какая отрада.
Греется сердце,
о, Ахиллес
быстроногий.
Дом тих
и тепл.
Не выходит совсем пропаганды.
И надо бы –
трубы, медь, свастики,
а не выходит.
И дом только тих
и тепл,
однотонен и однороден –
фламандский пляж.
ФРАНЦ: Да, тебе не взять.
Ты слишком серьезен.
Герберт,
то не падение Трои,
то –
всего лишь Берлин.
Конец прекрасной эпохи.
Точка
в пространстве. Пыль.
Ты слишком серьезен,
чтобы вести
Лаго
прямей.
ГЕРБЕРТ: Что предлагаешь?
ФРАНЦ: Не Джек Дэниэлс.
С корочкой апельсинной,
тмином,
веточкой розмарина –
верное чувство юмора.
И, псине понятно, любовь.
Я вот очень люблю вас, Патрокл.
ГЕРБЕРТ: Платонически только,
ко всем стенаниям богов.
ФРАНЦ: Ну, уж тут мы по-деревенски,
тут уж кто как могёт.
Вы не обессудьте,
черни такой,
как я,
ваши вкусы невозможно
ах, невозможно,
высоки.
И никаких тебе Вагнеров,
меди, крыш -
с верными отдыхают
в тиши.
Дом мил и персиков,
как Джек Дэниэлс,
выплеснутый в камин.
Тмин и ладан.
Ладан и апельсин.
Брат,
кого не победим,
когда ничему,
никогда
не отнять уже
избалованность
жизнью, господом, солнцем.
«Халиф, вам можно всё».
«Почему?»
«Я так решил».
Кого убоишься,
когда в тиши
сердце.
Когда вектор
просчитан, направлен, прям.
Когда верность в глазах
нечеловечески чистых существ,
которым и ад,
но с тобой – не крест –
родстер на повороте.
Когда невозможно не кончить
не на смерть –
на полет.
На блики, и море, и ангелов, и господь! -
сколько же Вагнера –
часовням всех Нидерландов, Фландрии, Франции
не иметь столько колоколов,
сколько скромной,
скромной,
персиковой
тиши
небольшого
дворца
под Берлином.

От Франца

Найдено на просторах сети, происхождение неясно, по-видимому, не авторский сборник, а любительская компиляция

▼Скрытый текст⬍

Бригаденфюрерское

И кровь ее бархатна.
И колени белы -
Самое алое
Из невнятной зари
Не выскоблить,
Не изъять –
Выгрызть с корнями
Как ясень – печать
Вековечную
Радости.
Ай, брат,
Подбрасывай в мельницу серебро,
Что не перемелется – все твое.
О горе-то, горе,
Кручина! Нет злее на свете судьбы -
Кричали все неподъемные вдовы
на кротком нашем пути.
О горе-то, горе –
Тяжко жить, да еще тяжелей помирать –
Вопили дебелые девки,
которых мне лень ласкать.
Но когда это люди вообще утверждали обратное?
Когда это люди хоть раз не бывали людьми?
Так, брат,
Закидывай в мельницу их костяки,
Что не перемелется – все прости.
А я – я уже не могу убивать –
У меня затекает рука –
Я тело свое и кровать -
Я все отдам с молотка
И уйду в монастырь синтоисткий -
Курить сам себе фимиам
И рассказывать страшные сказки
Своим задымленным богам.
Я крайне некрепок в вере -
Всем верам предпочитая вино
Безмолвия.
Я неразборчив в мерах –
Зачем? Лишь бы найти одно
Всхолмие,
Где пасутся веселые очень слоны -
Их нет у меня,
Но как мне они нужны!
Оттого что все остальное
у меня изначально есть.
Одно лишь меня беспокоит –
их дико неправильный вес -
Переизбыток легкости.
Но когда это мы
боялись того, что мы не слоны?
А я – я уже не могу рассмотреть -
Что мне тут раздражало зрачки.
Мне стала скучной их смерть
И никак не размять руки.
В моем пустыннейшем монастыре
Живут крысы и жрут васильки,
Я беседую с крысами о красоте
И, брат – еще никогда и нигде
Я не встречал собеседников чище.
Это ли называется счастьем?
Величайшее милосердие к сорнякам
Не в том, что сорняков этих нет,
А в том, что есть солнце.
Огромное
Неуловимое солнце,
Непоколебимое
Солнце
Во мне.
Непримиримо,
Но бог всегда на моей стороне.
И никак тому не бывать иначе.
Я загостился.
Имена ничего не значат -
Когда привычно,
Неусмиримо -
Твоя
Барабанная дробь.
Но, брат!
Белы ее колени,
И бархатна в теле кровь.

Подхарьковское 1943

Звоните медь, звоните бой
Неумно умирать весной,
Но я - согласен.
В горах живут примилейшие тролли,
Я навещаю их по ночам.
Они глядят с неизъяснимой любовью,
И как-то все больше молчат.
А коли нам говорить,
То что-то всё не о том.
О, я крайне разболтан,
Но собранностью битком
И так набиты
Пространства.
И как тут расскажешь,
Как перескажешь,
Как нам неповинным,
Как нам слегка винным,
Как нам половинным,
Как нам с молчаливыми троллями -
Хорошо.
Я прослушал тома болтовни о тебе,
Но сам так и не понял – где
Начинается море
Моё.
И не важно – ползком ли, стоя –
Сквозь гнильё иль быльё –
Только бы оставаться верным
Этой
Неприметной в целом воде.
Отправляют в Хель
Всё с попутным ветром.
Но, Мария,
Разве любимы тобою те,
Кто не имеет вошек
в своих нечесанных бородах?
На что оно теперь – солнце,
Когда я полюбил свой страх,
Да еще с той недели.
О дева,
Неужель и на то была воля моя.
Я долго шагал до тебя,
Но мое дело – идти.
Прелестнейшая вещица –
Нигде на своем пути
Я не встречал божества
Приемлемее меня.
Это же – безнадежно -
Знать столь загодя,
Возможность
Так Наслаждаться Собой.
Ай, Мария!
Мне бархатен всякий вой
Распинаемых ныне
Пренесчастных твоих калек.
Изящно ли выжигаю имя
На слизистой их непрозрачных век
Росчерком -
Тут не в бровь, а в пах.
На что оно теперь – солнце,
Как не раздавать в портах -
Бисером
Пред парнокопытными,
Да не обделить бы каждого.
Ах, дева,
Похоже однажды и на то будет воля моя.
А чтоб скоротать ожиданье,
Ты, католическое созданье,
Навещай-ка меня по ночам.
О, я обещаю молчать.
Ведь если мне говорить,
То что-то все не о том.
Я абсолютно распущен,
Пресыщен и не знаком
С твоей неуклюжестью.
Но нам-то, эстетам,
зачем беседы
О собственной чистоте.
Знай только, дева -
Никто еще и нигде
Не был столь невнемлющ к себе
Как я
в твоей
неуклюжести.
И вот как тут расскажешь -
Как перескажешь,
Как нам эфемерным,
Как нам – столь безверным,
Как нам непомерным -
Как нам будет с тобой
Хорошо.
Трубите медь, трубите бой,
Нескромно помирать весной,
Но я - согласен.

Апрельское 1945

Герберт,
Опоздание на день с лишним.
Да к чертям уже машину!
Оторвись, давай,
скажи мне -
как теперь я ей отвечу,
что, пожалуй,
никогда
и не любил…
Хотя мог бы этим летом…
Но не с ней.
А она к нам вышла,
помнишь,
К нам обоим –
только в перьях.
А она спустилась юной
К нам обоим –
только в лете,
Дав всей лестнице ответить,
Всему мрамору ступеней
Дав сказать, что
мы молились -
Так как молят на причастие,
Бесы молят само страстно -
Так молились мы
о ней.
И она взяла за руку
Мою
Вдруг проснувшуюсь совесть
И, вооружившись зноем
Полдня
В мелководной речке,
С сотней
нас не жалящих медуз -
утопила
мою совесть.
И ил вдруг пропах сквозь солнцем.
В потемневших, липких перьях.
Я искал тогда невинность
Греко-римско-очень ленной,
Восхитительнейшей жажды
До любви.
А она к нам вышла,
Герберт,
К нам обоим –
только в вечере июля
В блёстках умопомрачительнейше юной
и не выпавшей росы.
К нам обоим – только в лете,
И дала воде ответить,
Что на деле
Я повсюду
буду
Богом
И всегда был
Мокрым богом
умопомрачительнейше легкой
незапятнанной росы.
Как бы я тогда сказал ей,
В золотистом том окрасе
Умирающего солнца,
Тяжелеющего солнца,
Да беременного солнца
Красотой.
Как бы я тогда сказал ей
Что, пожалуй,
Дальше жить уже не стоит,
Оттого что мне священна
Эта родинка на веке,
И я верю, что не будет
Совершенней
больше
Тел.
Ветер обтекал колени
Свеже-светлым медом
Липы.
И хотелось стать матросом,
Не вернувшимся домой,
Утонувшим там,
Где нет
и малейшего намека
На причал.
Срочно –
противопоставить что-то
Бесконечности в крови,
так с чего бы
и не
океан.
Хоть и он, неоспоримо,
Хоть и он, конечно, тоже,
Хоть и он, брат,
слишком
мал.
Да и то, что стало после,
это больше,
много больше,
чем я мог тогда
мечтать.
И лишь тонущий матрос
Понимает, как приятно
Быть тем тонущим матросом.
Ветер обтекал ключицы
Средиземноморским
маслом
кедра.
В мягких распушенных перьях
Мы втроем тогда искали
По-персидскому роскошный
Путь
К наиневинной тяге
До любви
К наиболезненным вещам.
Герберт,
То, что с нами стало после
Все равно настолько больше,
Чем я мог тогда
сказать.
И лишь тонущий матрос
Точно знает, как приятны
Телу
Ватные громады
Несоленых
вовсе
Волн.
И вот
Как мне умолчать
О влюбленности?
Никогда еще на свете
Не любил я так же вязко,
Как люблю
под артобстрелом.
Хотя мог бы не влюбиться…
Но не с ней.
И вот как бы я сказал ей
В скандинавскости той ночи
С осчастливленным мной лесом,
Обнадеженным мной лесом,
Разродившимся тем лесом
Красотой
Как бы я тогда сказал ей -
Дальше жить уже не буду,
Потому что мне священно
Твое маленькое тельце
И я верю, что не будет
Совершенней
Больше
душ.
И лишь тонущий матрос
Понимает, как прекрасно
Быть тем тонущим матросом.
Ветер обнимает шлемы,
Пузырится розоватый
Кислород
из легких.
Герберт,
Ты был очень славным богом
Робкой,
Искренней
Росы.
И вот
Как мне умолчать
О влюбленности?

Считалочки

Прошлое – нестрашно,
Будущее – несложно,
Все, что внутри – отважно,
Все, что внутри – тревожно.
Если извне, то - ложно.
Если извне – не важно.
А дядя Ллойко сказал
В целом, в огне - не страшно.
И сомневаться – грешно,
Не сомневаться – тоже.
Как тяжело принять -
Богу везде все можно.
————
Эй, девчоночка!
Что же ты не целуешь меня?
Ведь у меня впереди только вода, да чума.
Ах, какие б у нас были дети!
Как я рад, что их все-таки – нет.
На том ли, на этом свете -
Нет девочек слаще семнадцати лет.
Эх, девчоночка!
Выбрось свой стыд. Он – недужен.
Иди же ко мне на колени и спой мне про смерть.
Спой мне о чем-нибудь крайне наружном:
О солдатике верном,
Орешках лесных,
Ну и еще – что ты умеешь там петь?
Ай, девчоночка!
К черту разницу – Юг ли,
Север, Запад, Восток –
Пусть только воют до жути
трубы,
До жути вызванивая восторг
Мой.
Неизлечимый.
Пеной стекающий по кистям.
Да святится на зубах моих
Его имя.
Ненасытимо
Освобождая хлам
Человеческий.
А я – не человек,
Не зверь и не птица.
Я – тот, кому не дано до конца насладиться
Тобой.
И я понял, что это – правильно.
Я - онемевший в своей скорлупе непривычных гармоний
Из всех этих пестрых, изящных историй
О небывших клочочках чьей-то
Неразделенной весны -
Как невыносимо тихо во мне наступают все дни
Той пресноватой радости.
Так дай же молиться мне об одном -
Когда выхлестнутым хребтом
Искорежась
Буду дергать свои вывороченные суставы -
Пусть только вновь обдаст меня той отравой
Неизъяснимого.
И да святится имя его
И да святится имя…
И да святится имя мое
горсточкой пепла.
Ах, девчоночка,
Что же ты, сладкая, не поцелуешь меня?

4 февраля 1943

Герберт,
В целом, всё очень тихо,
Как будто и не на войне.
Очень много шумихи
о фронте,
на деле – размеренно и не-
устанно
вгрызаемся
в пыльную даже зимой
пространность
этой крайне нищей земли –
вши, клопы, тараканы,
столбы
книг, которые не читают,
и газет, что пробегают
глазами
прежде чем завернуть туда
мясо.
Им важно знать:
окрасится/не окрасится.
У них, видишь ли,
очень едкие
типографские
краски.
Травятся.
Дикарский,
конечно,
народ.
Халатный,
ленивый.
И никакой перспективы
стремления
к безупречности.
Всеподавляюща
Сила инертности
В их телах.
Безрадостна с ними стезя коммунизма.
Товарищу Сталину не позавидуешь.
Коммунистический
Вождь
на такой-то народ
должен быть,
как извозчик
с кнутом
постоянно.
Знаешь, я даже бы
восхищался
его силой воли,
если б, понятно,
не фюрер.
——
Штази,
Восхитителен
снег.
Хоть и не в северной
полосе,
а напоминает
Норвегию
безудержно-трепетной
своей
деликатностью.
Последнее
прибежище
грязи,
надежда
последняя
её на изящество –
это снег.
Холод,
заставляющий затвердеть
инертность
коричневой жижи.
Штази,
отчего о вас
ничего не слышно?
Я забыт?
Обменян?
Безвкусно, сестрица,
менять меня
на какого-то Лео!
С героями так – не дело.
Правда, и я пока
не так чтобы уж
героичен -
пара наград,
да и те из приличия –
за партизанов.
И никакой тебе саги!
Вот хоть повесься –
нет тут эпичности,
нет здесь!
Но вас,
как и всех женщин,
эпичность не очень прельщает,
что, впрочем,
нам не мешало
раскрашивать
летние ночи
пушистейшим
одеялом,
кажется,
из Саламанки.
Милая Штази,
Я жив и здоров -
Не утомляйте
Ваших знакомых военных чинов
Взволнованными
Вопросами.
Не беспокойтесь о взрослом –
Беспокойство
Женщине не к лицу –
разносит.
Передайте Герберту,
чтоб не увлекался.
И, милая Штази,
пожалуйста,
придумайте что-нибудь
для моей жены.
Признайтесь ей от меня в любви,
вообще – как сумеете,
но лучше – построже,
дабы не баловать
излишнею
мягкостью
речи и кожи
жену офицера.
Невероятно скучающий
по розоватым пальчикам
Дюма- и не очень
Констанц,
Франц.
——
Любимая Нора,
Я не писал так давно,
Оттого что
занят.
Нет.
Оттого, что война, партизаны…
Не то.
Мне по горло хватает и наших звонков.
Так, следующая ступень – развод.
Оттого, что
я даже не знаю,
что пишут жене.
Оттого что метель и снег.
Оттого что холодно в феврале
И еще хуже,
Кажется,
Будет дальше.
Оттого что мне снятся пальчики
Беззащитнейшего
Из всех существ.
Оттого что крест
У церквушки
Старой
Подгнил
И с гвоздями,
Хоть обещано - без гвоздя.
А ещё оттого, что я
У луны в опале –
Никак чистой её
Не застану.
Нора,
Убог народ,
Скучны партизаны
Без битв.
Без напряжения стали внутри.
Вагнерианской медью звучит
Вседозволенность.
Успокоенное
Наслаждение
Бога.
Слишком многое
Ожидает очереди,
Слишком хочется
Алчности
До свершений,
И смерти,
И времени,
Чтобы размениваться
На письма жене.
Слишком много
Преданности во мне
Невыполнимому.
Сладко то, что еще не достигнуто.
А мысль об огне – очищает,
Господи,
Быть мне пламенем,
Ураганом
Огненным.
Господи,
Всё одно -
Не успеть
К наичистейшему из всех существ
На торжественнейший момент –
На смерть.
Нора,
Никому больше так не заставить звенеть
Медь
Сути моей.
Тысячи раз
На любом алтаре,
Легко – с честью,
А надо – без,
Умер бы…
Крест –
С гвоздями
Иль без гвоздя –
За мною не стало б -
Опять
Слышать только
Её
Робкое:
«Фёдор,
всё это шуточки».
Шуточки, Нора.
Больно
До смеха.
О какой войне
мне
вести вообще
речь,
если на луне –
спокойно.
Сожжена покойница.
Если нет уже
Узкоротой тени
С детскими словками,
Невесомым тельцем
И смешной мечтой
Быть надеждой
чьей-то и ещё
проращивать
бережно
лепесточки
на голове.
Нора,
О какой жене
Мне
Вести вообще
Речь?
Утро.
Надо отправить родственникам
И сжечь
твоё.
Любимая Нора,
Всё у меня хорошо,
Будни, рутина, война.
Паёк получаю сполна.
Очень скучаю –
Поцелуй от меня детей.
Нет, зря не переживаю,
Не забудь, что нотариус в семь.
Спасибо за наитеплейший шарф.
Но холод – единственное,
Чем наслаждаюсь.
Не простужен.
Увы, вовсе ничем не болен.
Любящий,
Твой Вертфоллен.

От Франца

О, Лорелея,
Приди ко мне в лодку.
Пречистая дева,
Я – нищ и простужен,
И заражен бесполезным желанием –
Бездонным желанием –
Тобой обладать.
Я ослеп – я больше не вижу различий,
Возьми же, возьми в океан неприличий
Это ненужное желтое тело
И похорони меня с теми,
В ком слишком много
Тебя.
Кто же знал-то, что вечный голод до вязких твоих проявлений станет ярчайшим из
нечеловеческих наслаждений - и окажется всем, что мне когда-либо было дано иметь.
Давай, расскажи мне про радугу, а я отвечу, что смерть – настолько прошедший этап, что то
даже жестоко.
О как же нем я в твоих непостижимых, неискоренимых болотах.
Но в этом и есть…
В этом есть милосердие.
А я хотел бы, но позабыл все слова. И я мог бы еще, но что-то моя голова разминулась со
мной где-то на полпути – то ли к тебе, то ли к богу. Рейн тяжел, когда заглушает стежки
мыслей.
Так оставь меня злым и счастливым мариноваться в светлеющем иле твоих бесконечных и
блеклых историй отнюдь и совсем не про нас. Меня – абсолютно вне слов и вне мира - у
славных источников Гнипахеллира - хранить безделушки небывшей воины. О, Лорелея, как
громко во мне прорастают все сны
о твоей неприкаянной нежности.
Маленькие черные лилии
Одеваются в изобилии,
Коронуются
Серыми брызгами
Твоей темно зеленой воды.
Скажи,
Можно я буду отважен –
А все остальное –
Неважно.
Так наступает зима.
Что мне все мои надоевшие лики? Ты только возьми себе губы и крики той светлой, о
светлой, безудержно светлой как миллиарды солнц. И сожри мое сердце, выпей глаза.
Пречистая дева, быть может тогда – я, наконец-то, оглохну. И встану светлым, о светлым,
безудержно светлым – как миллиарды солнц.
Да вот незадача – так это будет скучно.
Пугающе белые лилии
Одеваются в изобилии
Коронуются
Яркими блестками
Твоей нежно зеленой воды.
Пожалуйста,
Можно я буду отважен,
А все остальное –
Неважно.
Только в этом и есть…
В этом есть - милосердие.
О, Лорелея,
Приди ко мне в лодку.
Пречистая дева,
Я тих и воздушен,
Но все-таки болен,
Не менее болен
Неистребимым желанием -
Бездонным желанием
Тобой обладать.

Слегка тахикардичная колыбельная для генерал-лейтенантов СС

Весна 1945

ГЕРБЕРТ: Не спится?
Нора,
столько народа -
по нашему дому.
В твоей кровати
спит офицер
с блядью.
Офицера не знаю,
блядь мне знакома,
только не вспомнить –
было ли.
Так и знай,
в последние дни Берлина
память меня подводила.
ФРАНЦ: Шарлотта, милая,
что вы
делаете в этом Содоме,
почему не уехали сразу?
ЛОТТА: Вы плохо спали.
ФРАНЦ: Ужасно.
Я хотел, чтоб мне снились головки сыра
в домиках
в Хоббитоне,
а снились Гендальфы
и волосатые ноги
хоббитов.
Как от такого
не проснуться больным?
ЛОТТА: Вас уложить?
ФРАНЦ: Не надо.
Вы сладко шепчите…
Знаете,
они прекратили обстрел.
Лотта, возьмите шампанского,
Герберт – музыку,
Лотта, не скромничайте –
берите две,
и пойдем на крышу,
соседнюю,
она выше.
И запах гари.
Химический,
обжигающий
незаживающие
трещины
на губах.
И запах вина
дорогого,
игристого
от девочки
недовлюбившейся
в генерала,
влюбленной,
но как всегда –
недостаточно.
Господин генерал,
у вас
невероятно
высокие планки
для породы
людей.
Кружись тело!
Кружись голова,
со всем
в мире
кружись!
Вжжжжжжжуууум –
гудит
ночь,
оглохшая
от артобстрела,
незатихающего,
двухмесячного,
волосы в штукатурке,
как в перхоти.
Кружись голова,
кружись тело,
танцуй ощущение
века и смысла,
танцуй ощущение
реальности
жизни.
Герберт,
не ешь это тело
глазами,
и не кури
так
непрерывно.
ФРАНЦ: Ой, смотрите – флажки!
Свастички
свернутые.
Пузырит
ветер
горький
рубашку.
ФРАНЦ: Уу-ху! С какого праздника понаоставалось?
ГЕРБЕРТ: Франц,
я нашел кое-что.
Певичку одну
американскую.
My sweet boy,
помнишь?
My sweetie of boy,
Штази и яхта,
и райские
месяцы лета
в семнадцать лет.
Огибали какой-то остров,
какой,
Герберт?
ГЕРБЕРТ: Ты ей танцевал.
ФРАНЦ: Я был пьян
морем и ночью.
ГЕРБЕРТ: А сейчас?
ФРАНЦ: Пьян ночью и гарью.
ГЕРБЕРТ: Ставить?
ФРАНЦ: Дамы и господа,
Лоттхен,
специально для вас.
А то после стольких минетов,
и не одной благодарности,
это ж –
свинство.
Смотрите!
Не каждый день
генерал-лейтенанты СС
танцуют стриптиз
на крыше,
пока родные их,
давясь сигаретным дымом,
мечтают.
ЛОТТХЕН: Как у вас хорошо получается!
ФРАНЦ: Вот! Не ту профессию выбрал,
иди ко мне, милая,
иди, полевой цветочек.
Так танцуешь вдвоем
с девочкой
полумокрой
от шампанского
и не только.
ГЕРБЕРТ: Воздух!
Действительно,
самолет.
И как это мы раньше…
Пузырится рубашка –
бела.
Идеально стрелять
по белым мишеням
в ночи.
ГЕРБЕРТ: Франц! Ну!
ФРАНЦ: Ни хера!
У них нет патронов.
ГЕРБЕРТ: Франц, идиот,
ебнулся что ли,
лежи! Господи!
Встать звездочкой.
ФРАНЦ: Ну, сука, стреляй!
И моторы ближе.
Девка визжит.
Да заткните девку!
Кожей всей чувствуешь проникновение очереди –
лишь бы не раздробило зубы.
И страшно, Господи,
полсекунды
так страшно пока
не приходит ненависть.
ФРАНЦ: Стреляй, сука,
поспорим
ни хера
мне не будет!
О ненависть к людям!
К убогости человеческой.
Герберт, лежи!
Не смей
подбегать ко мне!
Живи,
Герберт!
И моторы.
ФРАНЦ: Не видишь, дрянь,
ослеп что ли?
А так, сука, со свастикой, тебе видно?
Видно, заметно?
О ненависть
красноармейских
пилотов,
не имеющих
очереди.
ФРАНЦ: Да! Всосал!
Бригадефюрера упустил,
вот живи с этим,
тварь!
Тахикардия.
Не вдохнуть,
немеет левая половина.
И черепица
как-то внезапно близко
к лицу.
И руки чьи-то
ощупывают.
ФРАНЦ: Я так люблю тебя, брат.
ГЕРБРЕТ: Дыши, дурак!
ФРАНЦ: Я люблю тебя, Герберт.
ГЕРБЕРТ: Ты сдохнешь сейчас от инфаркта.
ФРАНЦ: Самым счастливым на свете.
Лотта, девочка,
онемели пальцы,
не плачь, красавица,
разотри.
Лежать так на черепице.
Похрустывать пылью глиняной.
ГЕРБЕРТ: Послушай, а в Аргентине
утро.
Гаучо гонят коров.
Коровы позвякивают колокольцами,
пожевывают
клевер и что-то еще
медвяное,
золотое.
И Нора ждет.
Франц, она ждет тебя очень.
ФРАНЦ: Ожидание украшает женщин.
ГЕРБЕРТ: В Нью-Йорке
зимой
пахнет каштанами
на горячих сетках,
и фалафели…
ФРАНЦ: Тьфу, еврейскую
гадость жрешь.
ГЕРБЕРТ: И фалафели хрустящи.
Тебе бы понравились.
Весной на Кони-Айленде
жирные чайки
жрут
размякший
в океанской воде
ярмарочный
попкорн.
У меня есть дом…
У меня много домов в Нью-Йорке
у океана.
Так говорят,
не решаясь сказать:
сейчас же
спустились бы с крыши
и перешли,
обязательно перешли бы
все проволоки
и ямы,
автоматы,
гранаты,
раны
и трупы,
сдались бы американцам,
а там –
твои связи,
мои знакомства,
свобода,
любовь
и томность
барышень с soft ice-cream,
томность барышень
Conney Island queens.
Бассейны и вечеринки,
захочешь семейной жизни –
Нора, Ева, фонтаны, виллы.
Брат, ничего,
ничего не держит в Берлине,
мы охеренно,
охеренно как живы,
и молоды,
и богаты.
Нам все простят,
наоборот, погладят,
ах, ненаглядные,
ах, красавцы,
как мы вам охеренно рады!
Куда желаете
инвестировать?
Так говорят,
говоря «смотри,
я здесь,
потому что –
ты».
ФРАНЦ: Ты хотел бы…
ГЕРБЕРТ: Нет.
Господи,
да как себе простить?
Герберт,
verzeih mir,
verzeih mir,
verzeih mir!
Я так люблю тебя.
Я люблю тебя,
Я безумно люблю тебя,
но Рейх я люблю
больше.
Красоту лучших миров,
пусть не наставших
и невозможных
с толпами
человеческими,
я люблю больше,
я не способен бросить,
не сказав, как древнеримский консул:
«Я сделал, Юпитер, сделал,
всё, что только мог,
пусть тот, кто придет
сделает
лучше».
Я не могу не слушать, как тихо,
как бело,
как больно
кончается
Рейх.
Герберт,
и это «нет»…
Так говорят,
говоря
«Я знаю,
все знаю, брат,
когда надо отдать
до последней капли,
то надо.
Аргентина, гаучо, парады – ничто
с кошмарами
по ночам.
С Гестапо пылающим
и Рейхстагом
в красном налете,
с нечесаным и воняющим злобой
бездумной,
как водкой,
Алешей,
пишущим «Хуй»
на мраморных
животах
Диан.
Когда надо отдать,
то надо.
И я буду с тобой до конца.
Так говорят,
говоря
«нет».
ГЕРБЕРТ: Но я очень хочу тебя.
Жара и Флоренция.
«I don’t want to fuck humans, Franz.
I want to fuck art».
ФРАНЦ: А я блять, как хочу её.
ГЕРБЕРТ: Еврейку?!
ФРАНЦ: Да я сдох бы за то,
чтоб ее мокрый нос
еще раз ткнулся
мне в шею.
ГЕРБРЕТ: Was für ein glückliches Mädchen.
ФРАНЦ: И не было!
ГЕРБЕРТ: Ну, ты любишь, чтоб было о чем пострадать.
ФРАНЦ: Ты намекаешь, что я
мазохистичен?
ГЕРБЕРТ: Эстет.
И крыши светлее.
Пока девочка
слегка болеет
любовью своей
где-то в ногах,
пока лежат
на локте и смотрят,
как ты смотришь на небо,
пока отпускает сердце.
ФРАНЦ: Хорошо. Через девку.
ГЕРБЕРТ: Шарлотта, девочка…
ФРАНЦ: Оставь.
Презерватив должен быть
презервативом безмозглым.
Не оскорбляй Шарлотту.
Спустись за.
ГЕРБЕРТ: Какую?
ФРАНЦ: Scheissegal.
Лотта,
не холодно?
ЛОТТА: Вы не замерзли?
ФРАНЦ: Ложись, согрей.
Любишь кого-нибудь?
ЛОТТА: Вас.
ФРАНЦ: Зачем?
ЛОТТА: Так получилось.
ФРАНЦ: Ты знаешь, что это пошло
влюбляться в босса?
ЛОТТА: Вас не любить тоже пошлость.
ФРАНЦ: Молишься, Лоттхен?
ЛОТТА: Да.
ФРАНЦ: О чем?
ЛОТТА: Чтоб все как-нибудь утряслось
или чтоб я вас застрелила.
Ну, чтоб вы не мучались сильно.
ФРАНЦ: Боже, услышь молитвы
ангелов
и секретарш.
ЛОТТА: Отпустило?
ФРАНЦ: Давно уже.
ЛОТТА: Вам бы спать.
ФРАНЦ: А не спится.
И Герберт
с девицей,
ресницы чьи
грязно-пшенного цвета.
ФРАНЦ: Шарлотта, девочка, поцелуй.
И губки холодные,
а нос сух.
Потресканы губки,
шершавы.
И больно,
и жжется,
и радостно.
Девка моргает.
ДЕВКА: Холодно.
Брат курит,
спиной о стенку,
голова запрокинута.
Герберт,
вы очень красивы.
Лоттхен,
неисповедимы пути
благодарности
и любви.
ДЕВКА: Холодно.
ФРАНЦ: Снимай трусы.
ГЕРБЕРТ: Мы можем пойти.
ФРАНЦ: Стоять. Это – спасибо.
За…
Да за…
Францию,
океан,
Лотарингию,
беседку,
ненастье,
лопатки Штази,
книги,
Италию,
завтраки,
за фразы колкие
и не очень –
«Франц, вы слишком серьезны».
За обрыв
и машину в кювете в пяти километрах
от Нор-па-де-Кале.
За девок
и сплетни
лежа на летнем
Бугатти,
за Альпы
и Грац,
за катедрали
на крохотных
островках.
ФРАНЦ: Pour un rien,
pour de la
bagatelle.
ГЕРБЕРТ: Vous êtes
le bienvenu.
Gott, mein Gott,
lass mich hier sterben
aus Liebe.
Aus lauter Liebe.
И пуговицы на ширинке.
И мысль:
о, Господи,
давай только
без артобстрела.
И стон.
И еще стон девки,
что между.
А, впрочем, тут дело-то –
застегнуть ширинку.
Шарлотта меняет пластинки.
И снова та американка
под джаз
в двадцатых,
хрипя,
выпевающая:
I’ll love you,
I’ll love you
till the end of times.
И тесно,
и жарко,
и устают руки держать
на весу бабу.
А баба пахнет,
как ромовая,
баба
недопонимает,
что…
как…
Идеальный,
безмозглый контейнер,
теперь ей,
пожалуй,
до боли тесно.
Зато не прохладно.
Герберт,
у вас невероятно благородные черты
в таком оглушительном
счастье.
И это прощание.
Вы бледны и ясны,
что море,
что ночь
на северном море.
Прощание.
Держите бабищу,
держите же бабу
крепче.
ГЕРБЕРТ: Gott, mein Gott!
Странно
заниматься подобным и к этому призывать бога.
О, боже,
услышь молитвы
ангелов
и столь беззащитно,
столь смело
отдающих
сердце
существ.
И это конец,
Это конец.
Till the end of times.
—-
Баба упала,
как только разжали
руки.
И шаг назад.
Пуговицы.
Рубашка,
Китель.
Пригладить волосы.
Шарлотта в вязанной кофточке.
Оборот.
Господин брат,
вы очень красивы,
и очень несчастны,
и счастливы.
А я…
Я благодарен
за пустячки,
бездЕлицы,
безделушки,
за самое главное
в этих берлинских лужах.
Благословенны те,
кого любишь,
те, кто позволяет –
о счастье –
любить.
ГЕРБЕРТ: Вы фантастически хороши,
господин бригадефюрер.
ФРАНЦ: Это к виду или к поступкам?
ГЕРБЕРТ: О, к жизни в целом.
ФРАНЦ: А я ею
не так
впечатлен.
ГЕРБЕРТ: А ты недостаточно нарцисстичен.
С твоими мозгами и видом,
тебе давно стоило бы
стать Нарциссом.
ФРАНЦ: Он плохо кончил.
ГЕРБЕРТ: А вы полагаете, мы закончим
счастливо?
ФРАНЦ: О, обязательно!
Смотри, Герберт,
смотри
разве это не счастье?
И крыши,
и ночь,
и о радость,
и девочка в вязанном
обнимается
молча,
и сводит обоих,
и обнимает
сестренкой,
хрупкой сестренкой
с каштановым
хвостиком.
I will love you
и что-то там,
что-то.
О Боже,
о, сахарный мой божок,
дай мне сдохнуть
от счастья.
От благодарности,
дай мне сдохнуть
от раздирающей
тахикардией
любви.
—-
ЛОТТА: …а врач
ему говорила
ванны.
ГЕРБЕРТ: Беги, набирай.
ФРАНЦ: Поставь меня!
У меня две ноги,
я хочу ими ходить.
У меня очень хорошие ноги.
ГЕРБЕРТ: Ты дышать даже не можешь.
ФРАНЦ:Херня.
ГЕРБЕРТ: Ты сколько не спал?
ФРАНЦ: Как ты не понимаешь!
Нет на свете счастливей меня.
Не саботируй
счастье.
Поставь меня на пол!
Это мой дом,
имею я право ходить…
ой,
кто-то спит.
Потрогай её сапогом.
Эй, ты кто?
ОНА: Ильзе.
ФРАНЦ: Почему, Ильзе, ты спишь
в моем коридоре?
ОНА: Мы пришли с женихом.
Он ушел и умрет.
А в квартире страшно.
А у вас… красивей.
Я тихо,
вы ранены?
ФРАНЦ: Я влюблен.
ОНА: Вам разогреть макарон?
ФРАНЦ: При влюбленности,
как-то не очень.
ОНА: А-а. А что
разогреть?
ФРАНЦ: Что нам,
Герберт?
ГЕРБЕРТ: Прибери в гостиной,
задержавшихся выкинь.
И дверь запри.
ОНА: Хорошо.
ГЕРБЕРТ: Ковры почисть.
ФРАНЦ: Да ладно,
хрен с ними.
ГЕРБЕРТ: Нет, занятие – это важно.
ОНА: Почищу.
А вас навылет?
ГЕРБЕРТ: Инфаркт у него.
ОНА: Так, может, сосиски?
ФРАНЦ: Пошли.
А ты спи
на кроватях,
не побирайся.
Что надо сказать?
ОНА: Sieg Heil!
ФРАНЦ: Ну… как вариант,
а вообще – спасибо.
Пошли уже,
Герберт.
—-
Вода горяча.
Пар и пена.
Пена шуршит,
пахнет летом
в траве.
ФРАНЦ: А кому-то греться у труб,
по которым стекать воде.
Мы удачливы так,
что даже страшно.
Дай мне руку.
Лоттхен,
а ты прыгай русалочкой отощавшей в ванну,
погрейся со мной.
ЛОТТХЕН: Вам отдыхать бы.
ФРАНЦ: А я и не предлагаю,
сказал же –
греться.
Залезла.
Детский шепот где-то
в затыке
колыбельной –
aus Liebe,
aus Liebe,
aus Liebe…
Да, Господи,
из любви.
И тихо,
так тихо,
так тихо
немеют зрачки.
Неужели…
Клубись,
как пар от горячей воды,
ощущение
жизни.
ЛОТТА: Спит.

Метамфетаминная сказка для блондинистой и прекрасной
продающейся девушки, рассказанная, как оказалось, во время
артобстрела

Мадлен,
сладкая,
не плачь!
Я пришел к тебе с сиренью,
С сидром,
Целый!
И с вареньем
Из каштанов.
У того кафе-шантана я нарвал тебе сирень.
Ну же, сладкая Мадлен!
Я клянусь, что эти ветки,
Несмотря что щас – апрель,
Зацветут и забелеют
Лучше всяческих эмблем
Юности,
Победы,
Славы.
Вот особенно победы.
Так, не надо
трогать блузку.
Я ж не слеп –
Всё очень грустно,
Никакого тебе дела
Сейчас нет
До этих дел.
Скажем так -
Бельмастый
Придворный Шут
Обожал чечевицу,
принцесс и напевы:
«Да здравствуют все горбатые,
Да славится честь королевы,
Да пляшут нынче повешенные,
И скалятся радостно вшивые,
Что может быть сердцу чудесней –
Изъязвленных и паршивых?».
Но как-то подобные песни
Придворным
Певал он редко –
Бельмастенький шут
Берег
своё
слегка кособокое тело.
Приходилось слагать иное:
«В одной ныне южной стране
Проживает одна баронеска
С таким северным цветом глаз,
С цветом глаз таким северным,
Что она совсем не похожа на мать,
А похожа на ту,
Чью кожу
Её отцу не перестать вспоминать.
В одной очень жаркой стране
Проживает одна баронеска
С такой ярко-серой радужкой глаз,
С радужкой столь ярко-серой,
Что она смогла подорвать
Фразами о канарейках
Безразличие
Её отца.
«Живые комочки перьев
злее, глупее и гадят,
а эта –
послушно и чисто
будет нам петь
на веранде.
Папа,
Ну папа,
Пожалуйста,
Я уверена,
что механическое
гораздо добрее
людей», -
Просила та баронеска
С таким ледниковым взглядом,
С взглядом таким ледниковым,
Что ловишь себя на слове -
Господи!
Неужели ж найдется мужчина
и проделает с нею всё то же,
Что с иными
проделывал я.
Нет.
Она слишком умна.
Но, Боже!
Как
Тогда
В том
обесхребеченном мире
найдется хоть кто-то,
кто заставит ее звучать?
О, Мария,
Я ведь - не за себя.
Я за каждого
из тех,
кого мне уже не сберечь -
Знакомых и не знакомых.
Мария,
И смерть в ушанке –
Не смерть,
После того, как ты видел,
Как плачет единственный,
Кто мог ещё
Искренне
Верить
В людей.
После того, как ты слышал,
Как самый ранимый
И стойкий
С наичистейшим голосом
Кричит со всех крыш
О дешёвке –
о доброте,
Лишь для того,
чтоб не петь
свою ненависть.
Лишь из нежности
К столь эфемерному
другу –
К тебе,
Он кричит
О несусветнейшей глупости –
О гуманизме
людей,
Для того,
чтоб не высказать вслух
Отчаяния.
Ибо он – деликатен,
Мария.
Господь,
Дай же мне силы
защитить их
от всей,
от двуногой убогости.
Пока во мне
ещё что-то
крОвится
или кровИтся…
Любым героям
Смерть и так кажется раем,
Сбереги их ранимость,
Мария.
Но как?
Кто ж ещё, если не я?» –
Скажем,
примерно так
думал граф,
отец той маленькой баронески,
в самолете,
то есть в карете,
в сумерках славных и вечных богов.
А горбец тот,
наконец,
смог свободно
и вольно свистеть
о том,
как бельмастому сердцу отрадны
все паршивые и изъязвленные.
Смеркающиеся
Вечные
Боги,
Пожалуй,
Даже были согласны в немногом -
Никто не пляшет беспечней повешенных.
Шут, кстати, всех пережил.
Бедняга.
Убить меня за такие сказки.
Кажется, стоило дать тебе дораздеваться -
к этой минуте, ты несомненно была бы счастливей.
Ай блондиночка,
Милая-милая,
Кажется,
на мне всё-таки сказывается
Не то недосып,
Не то первитин.
Но светлая,
Милая-милая -
Пожалуйста,
Можно так пошло -
Валькирия,
Пока у тебя есть сирень
Пусть даже ещё
и никогда уже не зацветшая,
И улыбка
Пусть даже такая –
мокрая и поползшая,
Сидр, варенье и кривоватые сказки,
И знание о девочке Еве,
механической канарейке
и столь моих,
и столь лунных,
Господь,
о, столь лунных
глазах…
Хотя –
я безбожно тебе сейчас вру -
Даже за просто так,
Даже когда совсем невозможно,
Даже в сумерках абсолютно кромешных,
То есть, наверняка, уже в ночи -
Увы - с тобой, без тебя,
Даже с Евой, без Евы -
Видишь ли,
Мне не разучится верить
В северный ветер
И в вечность
Империй.
Ну а как ещё,
кто ещё, если не я?

Немного Берлина и искреннего, трезвого, отнюдь не
метамфетаминного счастья

Ну значит мы просто умрём.
Что тут думать?
Гранат нынче - днём с огнём.
На всех их не хватит,
Да мы точно умрём,
Не удручатейсь
какому-то зубу.
Зуб – не нога, не желудок.
Обидно, конечно, чтоб в смерть и беззубым,
зато при пуговицах,
при параде,
как должно.
Что вы?!
Господин лейтенант,
Разве можно!
Смерть оживляет,
Омоложает,
Бодрит.
Какой дефицит
Смерти,
Однако,
У меня наблюдался
при жизни,
Особо последние месяцы.
Чувствуете – прощение?
Верный признак,
что в этот раз – наверняка.
От смерти – добреешь,
господин лейтенант.
Всё чудесным образом
Выносимей.
И девки – краше,
И небо – синей,
И даже не так обидно,
что музыка наша
отзвучит
ещё до сирени.
Чувствуете –
как холодок осенний,
как свежесть
янтарнейшая
над Рейном
и бархатное
рассеянное
золото
в воздухе
над Дунаем -
так, лейтенант,
так - толчками
по нам разливается радость
покоя,
Как у Бетховена
Поражённого
Искренностью
гармонии
беспардонно-
назойливой,
а премилейшей
пьески,
хочется верить,
с врезками
щемящее
всех симфоний.
Чувствуете, как больно
От свежести.
Опьянительна как
Резкость
Фокуса
На внезапно
соединившейся
Троице.
Всадник
на коне бледном –
Славнейшее существо,
Оклеветан,
А трудится –
придаёт всему
его натуральную,
неподдельную его
величину,
что немедля сказывается на юморе.
Даже люди не кажутся больше безвкусными
Выводочками уродцев
На тоненькой и поблёкшей веревочке
Предсказуемости.
Редчайшее, наиредчайшее чувство –
юмор-то.
Неужто вы по нему не соскучились?
Моя самая первая нянька
С венгерскими, что ли, корнями
Сытыми полднями
Напевала:
Все королевские дети
Даже те –
Даже с самой трепетной
Синевой в глазах,
Имеют право
На плач
Утром,
В своих яшмовых башмачках,
Не выносящих
Солнца.
Все
Королевские дети
Даже те –
Даже с самым трепетным
Серебром в глазах,
Молятся
Иногда
спросонья
В часовенках
Из гагата.
О, Мадонна,
Я ведь не за себя,
Я за редких тех,
Кому тяжело дышать
От белесой
Жадности
Карпов.
Я за тех –
С незатянувшимся взглядом
Дьяволов
На потемневших соборах
С хризантемками
Вместо органов,
Ведь кому,
Как не каменным дьяволам,
Обожать
Хризантемы?
С взглядами
Прожженными
Северным ветром,
Северным ветром
Обугленными
Лишь для того,
Чтоб каким-нибудь утром
Лучше расслышать
мглистый
Перезвон
Тишин
И колоколов -
Чистит
От склизкой
Безотчетности
Карпов.
Няня,
Тут делать надо,
А не молиться!
Пистолет – быстро,
Яд – близко,
Как еще
уничтожается рыбья
Пучеголовость?
И старушка решила, что я – справедлив.
Но мы-то знаем, как она ошибалась.
Чихал я на эту слабость людей до узаконенной мести.
Господин лейтенант,
Если
Себя утруждать –
Если жить,
умирать, убивать,
То лишь за трепетность
Хризантемки
На месте
Замшевшего органа
Невеселого,
Мокрого,
Желтого,
нежного
Дьявола
С обрушенной крыши
давно недостроенного собора,
Дьяволечка
Без крыл и излишеств
С душеспасительным взором
Марии.
В четыре
Неполных года
Не было атеиста тверже
Меня.
Кто же в здравом уме вознамерится верить карпам?
Однако
Один
Упоительно-пьяный моряк
С добрейшим,
С мягчайшим
Отчаянием
Где-то в бровях,
ляпнул:
Малыш,
Так герои – не люди.
Безусловно,
Безмерно,
Безудержно
Стоит верить
Во все.
Оттого что оно –
Почти оскорбляюще-чисто,
Нечеловечески чисто,
Испепеляюще чисто,
Если,
Конечно,
Поверить.
А еще… он кажется был из Брюгге.
Что ж, господа,
Тушим окурки.
Какая ж все-таки сладкая мысль!
Лейтенант,
Ну же - радостней,
Господин лейтенант,
Мы сегодня умрем!

Романс для Оли, для которой никто никогда не писал романсов и
не напишет

1945

Милая Оля,
Вы не подумайте,
просто письма
начинаются так,
для русских,
возможно, и не привычно,
это пустяк,
политес,
чтоб было приятно.
Вот вы письмо распечатали,
и сразу милая.
Вам надо было идти бить фашистов.
Настолько суровы вы как медсестра.
Вы знаете, Оля,
мир не будет кричать
«Дура!»,
если вы иногда
будете делать лицо
счастливей.
Хотя бы с избранными.
Я понимаю,
у вас переизбыток быдла
в стране,
но надо же различать.
Вот вы читаете классиков,
переводите
Бёрнса
и тихо вздыхаете,
полагая,
что интеллегентны.
Зря.
Интеллегенты
не ставят уколов
со всей ненавистью
этого мира
или, по крайне мере,
с подобным видом.
Мало, что было –
может, насиловали,
простите,
может, жгли
вас или родных,
но война, Оля,
это война.
Все бывает.
Я остался без легкого.
Почти.
И без брата,
что невообразимо хуже,
но это не повод подавать ужин
с сумрачной харей
махабхаратского недоракшаса.
Это не повод не улыбаться,
ходить неухоженным
бледным шариком
вечной
диссатисфакции
(если так можно по-русски).
Милая Оля,
никто вас не будет
насильно
удовлетворять.
Тут надобно проявлять такт,
желание,
легкость –
вот с легкостью
как-то у русских особенно не задалось.
Удовлетворенность –
не состояние дел,
но состояние мозга.
Легкость –
не есть легкомысленность,
отяжелевшие щеки –
куда больший признак
глупости
и неудач,
чем ума.
Поймите,
пережив коллапс
легкого,
мне крайне не хочется
страдать лишний раз,
потому что
моя недалекая,
изо всех сил
саркастичная медсестра
как попало
ставит уколы,
недостаточно чистоплотна,
ходит с лицом
покойника,
и переводит Бёрнса
от дикой высокодуховности
вместо того,
чтоб постирать,
наконец,
бинты.
И я бы вас понял,
я б стиснул зубы
не пикнул бы,
будь я немцем.
Но я же француз.
Союзник!
Что Франция лично вам сделала?
Неужели у вас все еще зуб
на беднягу Наполеона?
Оля,
сжальтесь,
не будьте так высокодуховны,
как крепостные
России.
Гоните провинциализм
из складок
щек,
боков,
мозга.
И улыбайтесь, Оля!
Широко,
беззаботно,
как пухлощекие
девочки
на американских плакатах.
Желательно тоже в купальнике,
но это, наверно, не вам…
Не то, чтоб жизнь меня
особенно привлекала,
но девочка,
но Мария,
но это славное
существо
так заслужило
хотя бы год моей жизни.
Вы, что горите
таким деревенским желанием
помогать
самым
убогим
и грязным.
Начните с лучших.
С близких своих.
Лечите души
хотя бы
воспитанностью.
И «Добрым утром».
Поверьте,
сиротам русским
всех сортов и окрасов
ничуть не станет
более вязко
и горько,
если кто-то
в красноармейском госпитале
съест лишний один апельсин
или поставит гвоздику в стакан
и скажет – «гвоздика ».
И добавит: «Смотрите, Оля, как гвоздика красива
даже в щербатом стакане,
а все потому что весна – кончается,
и скоро лето,
и пальмы где-нибудь
на Майорке
и не были никогда задеты
войной.
Как хорошо!
Хорошо как, Оля!».
И если уж мы победили…
Боже, боже!
За что Господь?
Если уж мы победили Рейх,
то давайте есть
их пармезан,
и штрудели,
и sauerkraut,
а не эту пшенную дрянь,
от которой только «достать
чернил
и плакать».
Давайте ярко и радостно
улыбаться,
ибо радостью только одной
искупаются
смерти.
Смерти белых,
о, белых,
о, столь любимых существ.
Которым так яро,
сжав руки и крест,
обещаешь
в моменты слабости
на полу
у каминной залы:
«Брат,
я буду радостен,
если это согреет
сердце
твое.
Я буду,
я стану,
я есть.
Дай мне руку.
И верь.
Верь мне.
И следуй.
Ибо я никогда не любил никого,
кроме тебя
и еще одной мертвой,
что вернулась ко мне
с желтой звездочкой…
К черту!
Я так люблю тебя, брат,
и я радостен,
радостен
для тебя».
Улыбайтесь, Оля.
Глядишь,
и станете удовлетвореннее.
Правда,
вовсе не ваш буржуазный враг,
искренне,
Франсуа.

О львах и крыльях

Пропавшие бригантины
На почерневших картинах
Многовельможные дожи
В бессилье своем похожие
На раскормленных лебедей -
То ли лебеди так обожали дожей,
То ли дожи так – лебедей.
Переизбыток корней
Ведет к неразделенной важности.
Такая концентрация красоты
Губительна,
Но только не на болотах.
Я нахожу отпиленные цветы -
Отбеленные
В твоих водах.
Пафосно – ненюфары,
Мудро - так лотосы,
Но для меня они – лилии,
Может быть, королевские.
Они не имеют корней,
И не дай мне желать им новые.
Остаться бы хаосом у ее дверей,
Расплыться б по сердцу золотом
Бессловесности - или по коже.
Все в конец отсыревшие дожи
Грезили о пустынях.
Вот так внизу у нас ничего не ново,
Отчего же каждое мое слово
Выпадает признание ей -
Оставь меня хаосом у ее дверей!
Всемогущим и бесполезным
Смешным божком
С флейтой ли, с полумесяцем,
С расшнурованным башмачком –
Оставь меня хаосом!
Я не знаю, если мои корабли
Доберутся до твоей неизбежной святой земли,
Но из всех перечерканных, недоплывших к тебе зверей,
Пожалуйста, можно я буду тоже
Неосторожным, вельможным дожем,
Обожающим лебедей.
И пусть мне снятся пустыни.

Viennoiseries

Под папоротниковыми узорами
В сочно-зеленом свете
Ты будешь играть апельсинами,
А я на своей планете…
Пожалуй, я просто буду.
Валькирии твоей далекой земли
Пахнут морем, поют колыбельные
И поджигают мои корабли,
А во мне у странного Гнипахеллира
Так оглушительно лает Гарм.
Привязь не выдержит,
Вырвется, Жадный -
Мысли не по зубам.
А рай – это Дунай, лето и ноги по колено в воде
Это когда ты знаешь, что где-то
Ты есть настоящий, но никак не припомнишь где.
Это янтарно-яблочный призрак,
Стоящий так непозволительно близко,
Что отзвук его попадает в меня.
Мое бесстрашие низко -
Оно даже не дым от его огня.
А ты придумай мне лошадей,
И лучше бы резвых –
Таких, чтобы быстрее
Всех моих бесов
Хоть те и не демоны вовсе – а так.
Я никак не могу их запомнить в лицо.
А ты придумай мне рай, и чтобы Дунай
И недоеденный шницель в средневековом бистро.
Валькирии твоей далекой земли
Пахнут степью даже когда
Поджигают мои корабли.
А во мне – у родного Гнипахеллира
Так оглушительно лает Гарм,
Привязь – не выдержи!
Вырвись, о Жадный,
Мысли не по зубам.
И топтать мне всех лошадей
Пусть даже и резвых,
Пусть даже быстрее
Всех моих бесов,
А те и не демоны вовсе –
Беспечная мелочь – так стоит ли помнить ее в лицо?
А ты придумай мне рай – и чтобы Дунай, кусок луны и метро.
Под папоротниковыми узорами,
В сочно-зеленом свете
Ты будешь играть апельсинами,
А я на своей планете…
Надеюсь, уже не буду.

For Alice - Немного о твиде

Я так живо помню тебя
в том огромном твидовом кресле.
Так сладко, так смело
мне никогда
не вещали
о вещах
столь неинтересных.
И при каждой улыбке
белели клычки,
и был тот самый
любимый мной прикус.
В правильно-светлой радужке,
правильные зрачки
обрамлялись правильностью завитых
обещаний
не то минета,
не то скорой женитьбы –
с перебором опиума
в левом виске
очень сложно
сразу
и всполошиться.
К делу, родная, к делу.
Скажи мне,
зачем на белом
белье
тебе пуговицы
в форме
британской короны?
Господь,
зачем
я так чётко запомнил
тебя
в моём твидовом пиджаке,
разглагольствующую
в вестминстерском соборе
не то о сексе,
не то о прибое,
главное самое,
Элис,
о море:
«Всё вам в Библии наврали,
и Иисус был наизлостным
моряком».
Рьяным,
пьяным
и обтрёпанным
как тот
чуть озлобленный
из Брюгге,
свято убежденный, что
одной руки на дюне,
другой – на Фанетте
за глаза хватает
всякой
нанеизъяснимейшей
любви.
Просто оттого, что чисто.
И жемчужинки воды
станется
со скукотищи
всех фламандских пляжей,
чтобы сделать их
изящней
самых
райско-неизведаннейших мест.
Конечно,
если вам уже случалось
туда как-то мимоходом
доплывать.
Бах.
Неразборчиво.
Под виски.
Мой обглоданный английский,
незатейливый ирландский
и истории о страстной,
но усопшей
крошке Молли,
что с тех пор никак в покое
не оставит
беззащитных,
грустнозубых
моряков.
Мягкосердность – дурной тон.
Всякий призрак это знает.
Герберт,
свежая, родная
нежность моя
отчего-то
всегда
лишь к мертвым.
Фантастически добры морды
нынче
у крыс.
Вероятно – по сытости.
Нужно ли говорить…
Бездыханная
Нежность моя
всё чаще
Обща,
Расплывчата
Кротость.
Нужно ли
вдаваться нам
в звонкость
непреходящую
робости
непобедимой моей
перед трогательностью.
Нечеловеческой трогательностью обстоятельств.
Трепетность оглушает.
Надо ли о деталях?
Да, я был бел
и столь робок,
сколь рассыпчата
казалась она
в этой куче оборок
из тусклого света,
что пепел
нечаянный
на рассвете,
случайностью
бархатистой своей
въедающийся
в самую мякоть
пальцев
и губ
где-то, где слух
только и ловит,
что небо.
Каюсь,
Герберт,
заигрывал
всей сердцевиной
с наисладчайшим,
малинным
отчаянием,
а она вот – со мной –
печеньем
миндальным,
вспушенной косой
и Рембо,
ожидающим бога, как лакомство.
Ну скажи мне -
как я,
будучи мной,
и позволил себе б
даже мысль
о том,
чтобы скромно,
с по-человечески
онемевшими
ртом, сердцем и мозгом
протрусить мимо?
Зря, брат,
ты очень зря
подхватывал
мины
своими
нетрезвыми лёгкими.
За последние года два
я уж свыкся с комфортными
полномочиями:
без моей на то подписи
не умирают.
А ты,
недотерпевая,
истоптал,
испоганил
столь приятный обычай.
Стыдись.
- Бриз с Ла-Манша не освежает.
- Это всё потому что он с Англии.
Или -
«Дорогой брат,
я несказанно рад
в который раз
представить тебе Париж,
город пролетариатской похоти.
Если в Венеции похоть –
аристократична,
здесь – неказиста, бессмысленна и привычна,
как запашистая Сена».
Господь,
такое сплетение
миниатюрных,
аккуратненьких смертей -
безошибочно,
совершенно,
тонкО.
Библейским
Блаженством
Растекается
Молоко
Совершенства
По позвоночнику.
КороткО
очень
мгновение
нечеловечности
в «бурях мечей и копий».
Безоблачно.
Солнечной,
Средиземноморской погоды
Тебе,
Но, брат,
да разве расскажешь как
нам с тобой повезло.
Сколько
несчастных
умирало
за меньшее,
в меньшем,
мелкО.
В размахе нам не откажешь.
Лейтенант!
Кажется –
Жив.
Что, по-своему, даже обидно.
Оставьте, прошу вас, водителя.
Мало ли – дышит.
Вы бы хотели,
чтоб вам помогали
без половины лица?
Зря
Не бывали в Дублине.
У них окрыляющи песни.
Девушки самых хриплых профессий
голосящие
на узеньких улицах
зычненько
про моллюсков,
ракушки
и кружево
набор нот,
под который
никто
не танцует вальс,
а мы – будем
прямо сейчас,
в память о чуде
и почему бы –
не одной позабытой мной леди,
когда-то в многообещающем кресле
провозглашающей
твид.

Наказ всех древнегерманских богов

Штази,
Кто так спит?
Копируя мягкостью, негой и ленью
английских художников
светотени
Древнего Рима.
Не стыдно?
Так люди не отдыхают.
Это прямое признание
инцестных желаний
долго и тщательно
спать вдвоём.
В своём ли вы, милая, разуме?
Кружевом
закруглённости линий,
прозрачностью тканей
и век
наполняясь -
хрупкостью
мнимых
сиюминутных признаний
для нас-то с вами
излишне личных…
Да я готов…
Но просыпайтесь уже –
Неприлично.
Я зол?
Ну разве - как ангел.
Да, я снова спал с Ницше.
Он меня утешает
лучше всяческих
подозрительных
обещаний
блаженства
от женщин,
утомляющих
нечистосердечностью
из безмыслия.
Томительно,
Штази.
Я ли глух, я ли –
Слеп?
Оперы хочется
в лучших
германских традициях.
Обязательно с траурным маршем Зигфрида,
Обязательно
С нежной, и сладкой, и трепетной
Обреченностью.
Господи,
если ты умер
от сострадания к глупым
можно я буду
твоим
наследником?
Чем угодно,
хочешь,
хоть жаждой
драгоценнейшей мне
поклянусь -
я исправлю
любую, всякую
твою помарку.
Я не столь мягок, как ты,
наверное,
был временами.
Господи,
не оспаривая
опиумность
моментов,
можно ведь –
совершеннее,
нужно.
Божественен
тот,
кому всегда
и всего
недостаточно.
Всякий рай
перелатан
желаниями
быть покинутым.
Как выдержал он
так долго
Адама и Еву?
Господи,
необратимо ведь,
до разрушения
необходимо,
и неизбежно
всего-то дерзание
на совершенство.
Ну и к чёрту – тогда дерзновение.
Штази,
вы, наконец, оденетесь?
Я тут душу вам изливаю.
Да, взъерошенный и в пижаме,
Одежда не есть перчатки.
А со шляпкой
вам только хуже:
когда рассыпаются кудри,
пусть даже химически-грубой
завивки,
есть в этом что-то
от неуловимо-милой
невинно
и ни про что убиенной
Медузы.
Эх, Штази,
корпеть и корпеть вам
над вкусом.
Бесчувственен?
Я?
Нет - аллергичен
на пошлость,
на жалостливое убожество,
во всем остальном – всеприемлющ.
Да во всей нашей вселенной
не найти существа
нетребовательнее меня,
разве что -
Господа Бога,
запретившего
навсего-то
один-единственный
плод
обезьянам.
То-то
он умер.
Я богохульник?
Да я, может быть, ранен
величайшим из всех состраданий –
состраданием
к божественному,
к великому.
О, несчастнейший из всех ликов,
естественно,
временами.
Как едут?
Что значит ваше «к обеду»?
Нет, милая,
они умрут по дороге.
Так должно.
Так велят все древнегерманские боги
и я.
Ах мягкая, золотистая, свежая моя сестра,
когда у девушек такие… глаза,
все помехи устраняются сами собой
по дороге,
инфарктом,
чем угодно – лишь бы – внезапно.
Мы начинали с Древнего Рима
и что-то насчет светотени на девичьей коже,
Любознательная моя,
Продолжим?

A way to apologize for leaving one a single mother

The Cardiff Cllifs,
jasmine and ice
on wild lime whiskey soda,
"Tell me my eyes
are like blue pine
my lips taste
like your white lines,
like your all black
all favorite
water".
And so glamorous,
god, so glamorous
in my black toys
in her white lace,
"come on, you have to tell me,
my lips taste
like your all-favorite
water'.
Old hotel suites,
blue striped
sofas
with stripped
red lipstick
cartier baby,
Old pianists
white concert grands
resound
on marble
amber
grounds
of suites
we took
for two —
"Franz, we are filthy wealthy"
"But we are young and pretty".
And so divine,
god, so divine
in this white
gauzy
peignoir
soaked in champagne
and dancing
in dying sun
sard hair undone
spreading
gold drops
of liquor.
Cashmere, perfume,
jasmine and ice
on wild mint whiskey soda,
"tell me my eyes
are like July,
lips taste
like freshest northern sky
like your all-favorite
water".
Old cathédrales,
blood-bathed
courtyards
and you're so young and pretty
in my fast toys
with your slow moves
drawing still lives
on my white fly
and letting fly
your feathers
in wind
with the perfume
of cedar,
raw cedar and profusion.
Old cathedrales,
shadows are sharp
blood-bathed
courtyards
and you so:
"Boy,
I can be your porcelain
jasmine wrists
and morals frail
shiny
doll
of Virgin.
Oh, let me be
your shiny
doll
of Virgin!"
Glamorous,
god, how glamorous
on edge of Cardiff Cliffs
red belt
ivory dress
in wind:
"Look at me!
I'm the ocean.
Boy,
don't be so fucking blind,
you can't deny
a sea-salt
doll
of Virgin!"
Your eyes are like the bluest pine
like soft July
like rum with lime
and lilac
your lips taste
similar
to almond champagne tenderness
I had
on Cardiff Cliffs
for sea-salt
may lily wrists
with
heart in palms
and mild mint whiskey soda
breathe.

Брату о первой добрачной ночи

Италия,1938 год

Верона.
Девочка.
Колокольня.
Колокола черными
дырами
над головой.
Безъязыкие
ночью.
Девочке хочется
после вина
сверчков.
Девочке хочется
еще
с самого
палаццо дожей.
Девочке хочется
робко.
НОРА: "Мы остаемся здесь?"
ФРАНЦ: "Можно в отель.
Как угодно.
Это самая высокая колокольня
в Вероне.
Видишь черноту справа?
Развалины римского театра.
Кстати,
арена
уступает
лишь Колизею.
Карманный
до сладкости
городок".
НОРА: "Тебе это нравится?"
ФРАНЦ: "Очень.
По мне либо кукольность,
либо размах
фантастический
Баальбека,
тяжелый,
фанфарный шаг
всеподавивших империй".
Н: "Часто бываешь?"
Ф: "В Вероне?
Нет.
Но люблю очень.
Вообще мне не нравятся итальянцы,
Италия,
за редкими каплями
Венеции ли, Вероны,
и еще парочки
городочков".
Н: "Чезаре Борджиа?"
Ф: "С чего бы?"
Н: "Вы не похожи?"
Ф: "Нора, за что?!
Почему бы не Август?
Хотя бы Цезарь,
или этот, который
«Карфаген должен
и будет
лежать у нас
в пепле»,
а тут…
Вот как ты теперь собираешься замуж?"
Улыбается.
Напряжена.
Огонь трещит.
Ф: "Нравится место?"
Отошла.
Н: "Очень. Хороший. Вид".
Фантастика.
И вот это они
всегда,
как только дойдешь до дела
«Ах,
у вас очень красивый дом».
Да милая, и не только он.
Ф: "Нора, шляпка тебе
не мешает?"
Струнка просто,
но – отколола.
Ф: "Не присядешь?
Зачем там,
у меня-то вид лучше.
Не подадите ручки?
У тебя очень славная блузка".
Н: "С-пасибо".
Ф: "Нора, милая,
я жениться
хочу.
Ты слышишь,
я поведу тебя к алтарю.
На колокольни Вероны
девушек не приводят,
чтобы исполнить
пока еще не совсем
супружеский
долг,
не стонам
быть наполнением колоколов,
но слову.
Сюда приводят,
чтоб лезли в душу,
заносили туда
чемоданы
кружев,
бархаток,
бонн,
нянь.
Не стесняйся, девочка,
что уж там –
тащи чемоданы".
Н: "Меня волнует…
одна деталь".
Ф: "Так".
Н: "Морфий".
Ф: "Серьезная вещь.
И что?"
Н: "Как что?"
Ф: "Ты не пойдешь за меня,
если морфий?"
Н: "Я…
то есть…
а ты не хочешь
слегка
полечиться?"
Ф: "Элеонора,
вы не выйдите
за меня,
если морфий,
я правильно понял?
Это серьезный вопрос,
я не задам его дважды".
Сейчас расплачется.
Н: "Я…
доктора,
лишь бы ты сам…
лишь бы тебе самому хотелось".
Ф: "Это да или нет?"
Медлит.
А вы говорите –
воля.
Каждому из них
вжевывать
надо картину.
Безвольные
и озлобленные
обрубки
ленивы,
косноязычны
так,
как косно-мысленны.
Люди.
Веток надо посуше
в костер.
Н: "Франц,
это да.
Но я буду тебя
лечить".
О, надо же.
Ф: "Вы уверены?"
Н: "Да".
И уже видит себя
мученицей
со львами,
истинно по-христиански
спасающей
любимого мужа.
Боже,
сколько лишних конструкций
в этой причесанной голове.
Ф: "Я, фройляйн, офицер
Рейха.
Мне и курить нельзя.
Какой к чертям
морфий?"
Н: "Значит, придумали?"
Ф: "Морфий и опиум –
первый год
Кембриджа.
Но и там не было
одержимостью.
Скорее
лекарством".
Н: "У тебя что-то болело?"
Ф: "Глаза.
Аллергическая реакция".
Н: "На…"
Ф: "Людей".
Н: "Всех?"
Ф: "Я не настолько нацист,
как полагает моя работа.
Я считаю, что в этом все
одинаково…"
Н: "Идиоты?"
Ф: "Равноправны, родная".
Н: "Почему бросил?"
Ф: "Устал.
Еще детали?"
Н: "Я намусорила
в душе?"
Молодец, девочка,
плюс
за сообразительность.
Ф: "Когда столько скарба,
сор неизбежен,
нет?"
Н: "Реми говорит, ты ударил".
Ф: "Она мечтает.
Ей тогда очень хотелось,
но я не марал руки о женщин
даже в четырнадцать лет".
Н: "Что случилось на чердаке?"
Ф: "Она меня утомила,
я проговорился
правдой".
Н: "Сказал…"
Ф: "Вы тупая корова,
будущая Наташа Ростова,
тяжелая,
скучная,
дряблая
свиномать".
Н: "Лучше б ударил".
Ф: "Так. Это мне записать,
Фрау Вертфоллен?"
Улыбается.
И колокола гудят
карманным,
топленым,
кукольным
счастьем
кукольной девочки
в сказочном
городке.
Вот зачем колокольни
в Вероне.
—-
И все предсказуемо.
Девочка – персикова.
Верона – сера.
Декорации –
выверены.
Девочка возбуждена
жизнью
и обещаниями,
больше всего –
обещаниями жизни.
Девочка хочет пить
вино
и более физиологичные
жидкости.
Всё – предсказуемо.
Всё.
Раздевай.
Ф: "Можно я
сфотографирую?
Я б рисовал,
но темень –
сажать глаза.
Нет,
можно без кружева?
Кожа и
кожа.
Элеонора,
вы восхитительны,
как древнеримские статуи".
И телу вашему не хватает изящества,
как древнеримским статуям.
Вертфоллен,
зажрались.
Общепризнанная красавица –
талия,
грудь особенно хороша.
И все в теле правильно –
от лодыжек
до коготка
наманикюренного
мизинца.
Это правильный выбор.
Не упустите.
Гиммлер
хочет матроны
для вас.
Матрона –
надежный,
как склад
боеприпасов,
тыл.
Ф: "Нора,
я вас
очень люблю".
Безвкусная,
словно мел,
рыба моя.
Хель,
о, Хель,
отчего столько боли
во мне?
Н: "Франц?"
Ф: "Голова закружилась.
Пройдет".
Н: "Отчего?"
Ф: "От красоты вашей,
прекрасная
Элеонора".
Щёлк.
«Какая скучная жизнь у тебя, ублюдок!»
Да,
да, мой перламутровый
альбинос
с фиолетовыми глазами.
Возможно,
мне стоило оставаться
и убивать
твоих должников.
Концлагеря – более массовый,
но не столь точный
подход
к проблеме.
И оба случая – не решение.
Щёлк.
Анальгетики.
Хель,
о, Хель,
разве что ты утешишь.
Положи меня в травы
изжелто-серые,
покрой инеем
вместе с дырочкой
аккуратной
в сердце
или виске
красноармейского
снайпера.
Положи меня
в самое,
самое тихое –
в сердцевину
себе.
Чтобы слышно,
как трава
ночью
желтеет,
Господи,
я не хочу,
не могу
трогать
это сопящее тело.
Элеонора,
спите в пижаме,
далеко-
далеко
от меня.
Выстрадать сразу
выхаркнуть,
как коты – непереваренный
ком
шерсти
мышьей.
О, Хель,
прости сына
в ереси
человеческой.
Вертфоллен,
не смейте
портить девочке
праздник,
ей вам еще рожать.
Хель,
закрой мне глаза
льдом
и соком
смородинным,
черным и горьким,
как боль
в горных
шотландских
напевах.
Ересь несете,
ересь!
Щёлк!
Н: "Ты же сам пленку проявишь?"
Ф: "Да".
Н: "После просмотра сожжем?
Ты выглядишь очень…
влюбленным".
Ф: "Да?
Я…
да".
Не трогай меня,
создание!
Фотоаппарат забрала.
Отступать некуда –
дальше стена.
Ф: "Нора, я так не могу…"
Ну, молодец!
Давай теперь ей
что-нибудь
про уважение,
утро,
обеты.
Н: "Почему?"
Ф: "Потому что…"
Хочу пулю в висок
и взгляд в небо
пустой,
как у грачей
и яблок.
Потому что – дурак
или совсем без кожи,
что, в общем-то,
милая,
одно и то же.
Потому что всё
гораздо серьезней,
чем морфий.
Ф: "Не хочу торопить знакомства,
если тебе неудо…"
Недослушала даже.
Что ж они все так невовремя лезут-то целоваться?
И к черту.
Вот вам,
Вертфоллен,
ответ.
—-
Спит девочка.
Радостная во сне.
Хорошо бы сразу
двойняшек –
быстрее
на фронт.
Утро свежо.
Сереет.
Скоро запахнет хлебом.
Ни жаворонка, ни соловья.
Голуби.
Господи,
как же я
ненавижу
б...дских,
тупых
и помойных
птиц.
Скоро ситцевые
рассыпятся стайки
непобритых
и недозрелых
девиц-
старшеклассниц
с базарными голосами.
И вот такое может кому-то нравиться?
Господин Хитояма,
будем честны,
я не понимаю
японцев,
вы говорите –
в ранних бутонах,
бросьте,
даже девятилетние –
они
жирны и тупы —
голуби.
С редкими исключениями
легендарных
Джульетт,
что тоже вообще
умом
не блистала.
Ну, у Шекспира
не блистают
умом
персонажи –
он слишком честен
с читателем
о читателе.
Да вы,
господин мой,
с утра оптимист.
Скоро запахнет морем.
"О, Венеция, сказочный город,
Ты для радости в мире живешь.
Всех одаришь любовью, кто молод.
Всем влюбленным счастье даешь".
А море твое – липко
и грязно,
в комарах и медузах.
Болото – болотом.
Только еще и с водорослью
разлагающейся.
Правильно.
Чем еще заниматься
в болоте,
как не френетическими
подергиваниями?
Оно
и остается.
Вообще,
зря связались
с бездарствами-
итальянцами.
Тоже мне Ренессанс –
бахвальство
и трусость.
И никакого порядка!
Да голуби б...дские,
какой из них на х...р
союзник?
Италию и Японию местами махнуть бы.
О грустный-грустный,
о грустноглазый лев
у Арсенала.
Грустномордые львы
на домах
Вероны,
это вам стыдно
за ваших потомков?
Вместо глаз – пустоты,
как будто львы
очень просили Мадонну –
милая, милая скорбь,
отдай нам шипы от терний,
пусть не будет у нас зрачков,
когда есть бессмертие.
Будто скорбят они
о всех недозвучавших
империях,
о той красоте,
которой и не было
никогда.
И не будет
с людьми.
О милые,
о любимые
львы,
как невыносимо
наверно
быть каменными
и не пустить ни разу
ни лап, ни тяжелой пасти
в ход,
Больно как
веками
видеть
и ни разу,
никак
не пустить лапы
в ход.
Вот почему – без зрачков.
Милые,
вам настолько хуже, чем мне.
Как бы я обнимал,
того одного особенно –
печально-доброго
у Арсенала.
Я пьян от усталости,
ненависти,
печали,
но тебя бы я обнимал,
каменный
и грустнолапый
ставленник
Святого Марка.
Я ненавидел
все миры,
всех богов
за то, что кажется
мне бессилием,
но если есть львы
такие
у Арсенала,
живущие на болотах,
где обезьяны
только и могут,
что размножаться,
да если сидят
и страдают
даже гранитные
львы
без зрачков,
как ненавидеть?
Я очень люблю вас
хотя бы
за вашу мечту
о величии.
Милые-милые,
Безутешные
Львы.
О, Мадонна,
храни их сердца
от отчаяния.
Ну и моё.
Иногда.
Н: "Франц?
Франц? А я испугалась –
мне рассказывали,
ты пропадаешь
утром".
Ф: "Да, милая?
Знаешь,
я очень хочу двойняшек".

Мертвому

Говорят,
черные – лучше.
Напрасное утверждение.
Если лишь в атмосфере
Карибов
или борделей…
Герберт,
мне не сказать никогда,
как…
Белые трупики крабов
не хрустят
от нажатия
ботинок –
мягкие слишком –
не глина
высохших,
обоженных страхом
людей –
те хрустят под сапогами
почище
любых костей
иных
млекопитающих.
А тут – пляж,
бархатный,
размягчающий
голеностопы
песок,
разжиревшие чайки
и небо,
розовое
от света
тоже не спящих
и тоже в конторах,
и даже не ради долларов –
так,
выживания для.
Ох, брат,
крысы-гурманы Берлина
в стократ
разборчивей
и приятней
отяжелевших чаек
с стеклянным,
прозрачно-стеклянным
рассудком
никогда не использованной
посуды.
Да,
эволюция
любит попроще.
Герберт,
не высказать никогда
как хочется,
как необходимо вернуться
в темную тишину
веранды
угадывать
бомбы
в рванном
бархате
затемнения.
Герберт,
Какая прелесть
Для затемнения
Использовать бархат.
Как я любил тебя,
Как люблю тебя,
Брат,
Как надо
Тебя мне
Пьяного
Неизбежностью
с умирающим тихо камином
На веранде,
Чтоб молча держаться
За руки –
скачки решающие
счастье
на неделю вперед
в детстве.
Или не молча –
столько есть чепухи на свете
годной
для подобных
для наитрепетных
обсуждений.
Очень ласковы черные девочки
в своей неприкаянности,
например.
Улыбнись – и уже готова.
Славные негритяночки
Жадны
До всяких вздохов
Лишь бы сворованных
У твоей белой
Жены.
Ласковы негритяночки,
Но хороши
Лишь в атмосфере
Карибов.
Герберт,
Иногда
мне невыносимо
Жаль,
Я бы с радостью
поменялся местами.
Прозорливость
старых евреев
с миллиардами
забавляет.
Но правда –
ничего
не способно
мешать
наслаждениям
умного.
Мы, брат, с тобой вне эволюции –
Боги.
И как
Парализующе-больно
За легкие
С осколками
Рейха.
Иногда.
Пляж
Расхолаживает –
Добрит.
Старый-старый еврей,
Поедающий свой
Пучок сахарной ваты
Вкрадчиво говорит:
«Мальчик мой,
Юноша,
Вы бы хоть раз,
Ну раз в неделю
Снимали б погоны,
Ну ладно –
Раз в месяц,
в ваши-то годы».
И тянет
дешевой,
дешевой,
дешевой
отвратительно сваренной
карамелью.
И карусели
заходятся
в ярмарочном веселье,
напоминающем
больше
обязанность -
Must.
Franz,
If only I were
Oscar Wilde
for you certainly
сould be enticed
with genius.
А дедушка пахнет хот-догом,
перебивающим
дорогой его
одеколон.
Герберт,
даже будучи мной,
насколько это возможно,
мне не выразить
ни словами,
ни самой тишайшей безмолвностью,
как
иногда
я скучаю.
Вот такое германское
настроение
на пляже.
Под крики уже не летающих
в тяжести
чаек.
А вы,
Вы говорите – погоны…

Метаморфозы
(2 часть)

почти 1946

Нью-Йоркские комнаты.
Запах пыли.
Снимите, твари, чехлы!
Расчехлите мне
стулья, столы,
диваны.
Вазы из-под цветов,
китайский
нефрит.
Таким не плеснуть в лицо,
но убить
в висок.
Плитка под мрамор.
Нет – просто мрамор,
мраморная мозаика
у камина,
на которой топтались Мэй Уэст,
Фрэд Астер,
Ивлин…
черт, Ивлин кто?
А на улице прекраснейшая погода.
Центральный парк.
Солнце.
И даже птицы.
Бл...ские птицы поют.
Не войдет,
не сядет.
East side,
old money.
Боже,
не расчехляйте!
Я не могу смотреть на цвета.
Вон!
пожалуйста.
Нет, ничего не надо.
Все замечательно.
I’m doing great.
Что, человек не может присесть на паркет?
Пусть и грязный.
Ну, даже, допустим, и полежать
на паркете.
Уберите нотариуса!
Я хочу лежать на паркете
один.
Как в Берлине,
но там еще был
рояль,
а тут – нет.
И двери закройте,
дряни,
плотней.
Не войдет,
не сядет.
Мурашами –
термитами долбанными,
огромными,
ледяными
по пальцам бегает
новость?
осознание?
ощущение?
Сгнил, поди,
череп один…
А вы бы, Вертфоллен, череп узнали?
Зачем узнавать черепа?
Сентиментальщина
человеческая –
черепу дела нет
до мыслишек, эго,
мелочного
чувствишка вины
живых.
О, Герберт,
я – эгоистично,
я – для себя,
я и череп бы твой любил.
С остатками гнили, без,
белый, желтый,
коричневый,
обоссанный диким СССР –
всякий.
Как это неправильно –
наследовать твой пентхаус.
И все как-то живут.
Вот и я
живу
как-то.
И тут еще будут шлюхи
для Томми
из Вашингтона,
и Элис,
ты представляешь,
Элис.
И даже отец ее.
Даже он живет.
Как-то.
А ты – не живешь.
И индейцы.
Лорд Кавендиш
показывал в своем кабинете фото индейцев,
прекраснейшие такие фото,
в жизни бы не подумал,
что он на такие способен.
Любовь у него к индейцам,
а дорогие шлюхи будут давать лэп-дэнсы
чиновникам из Вашингтона
и очень старому лорду
под песнопения
Навахо,
Ирокезов,
Дакоты —
всех тех, кто уже не живет
или спился
до едкой икоты
в своих резервациях.
Лорд Кавендиш
рассказывал мне о танце
солнца.
Крюками себя привязывали к столбу
и плясали,
плясали,
плясали
пока боль не становилась
маленькой,
незначительной
пташкой.
Цветочком аленьким из детской сказки.
Нестрашной и безобидной.
Но мне даже так не выплясать –
Рай слишком сильно
ранит.
С крюками и не крюками –
я не оплакивал
твоих легких:
мне их никак
не оплакать.
Рай не вытаскивается
даже скальпелем,
не вырезается
тем более жалкой смертью.
С...ка ты, Герберт,
Мне, что вечность теперь таскать тебя на сетчатке?
Благословенны те,
кто учат
любить.
Слышишь, ты?
Ты благословенен.
Ирокезы что-то там пели про красные тропы,
иди, мол, красными тропами
к солнцу.
А я говорю – останься.
Мне вечность таскать тебя на сетчатке,
и никогда не сказать, как
я благодарен
за такую возможность
любить.
О, я бился бы в судороге,
если бы
это хоть что-нибудь
изменило.
Комнаты бл...ски пусты
без твоих полуулыбок,
без насмешливого
«да, халиф».
А я даже не помню,
что
я тебе
говорил.
Я помню только
как думал – мокро,
откуда в таких пузырчатых легких
так много
крови.
Это тебе
должно
наследовать
все роллс-ройсы,
бугатти,
замки,
антиквариат
в швейцарских
банках,
доллары,
франки,
не мне, Герберт!
Не мне должно входить с нотариусом
в квартиры
и думать:
вот здесь бы и застрелиться.
И я, может быть, застрелился,
если б не знал
уже
по опыту,
что значит смерть.
Господь, только не дай стереть
образ его
с сетчатки.
Наоборот, дай мне,
мазохисту,
памяти.
Больше, чем кому-либо,
когда-либо
тобой отмерялось.
И вообще, ты – маленький и карманный,
тебя защищать только от очередных распятий,
куда тебе-то решать
вопросы
сложнейшие
памяти.
Герберт, знай,
и вечность – не вечность отныне
для глазных яблок
моих.
Солнце садится.
И пахнет пылью.
Гарью пахнет Нью-Йорк,
такой гарью,
какой и концлагеря не воняли.
Смрадом миллиардов поношенных,
потных тел –
людей, собак, кошек, вошек
лобковых –
это, знаешь, оказывается, number one problem
американок.
И не сказать –
черепам не важны
лобковые вши
коротконогих
тупиц.
Чувство хрупкости мира.
Вы с Сибиллой как сговорились
лечить
шоковой терапией
чувство хрупкости мира
во мне.
И, наверное, это –
правильно.
И мне быть покорнейше благодарным
за столь ужасающее
лекарство.
И я…
благодарен.
Благословенны те,
кто учат
любить.
И мир – покорен,
даже когда похрустывает осколками
не нефритовых твоих
пуленепробиваемых
ваз,
но обсидианового стекла.
Осколками обсидианового стекла
хрустит мир
на подошвах моих.
У Навахо в песенке великан говорит –
give it to me,
give the world back
in my shoe
and walk
in prosperity.
Иди в процветании, брат.
Жаль, не узнать,
отдала ли сова мир
великану.
Наверняка, отдала,
и он спрятал его
в мокасине,
затянул тесемочкой замшевой
синей,
как кровь
должна бы –
у аристократов,
затянул
и пошел
в процветании.
За окном твоим,
моим,
нашим
темнеет шарик
с миллиардами продавцов
и ни одним
покупателем.
Такой мир возвращаешь ты
мне
в мокасины.
А все метаморфозы пусты
и пыльны,
как нежилые
пентхаусы
Нью-Йорка,
если только
не вбрасывают нам в кровь
адреналин.
Посмотрим,
насколько
шарик Земли
в моем мокасине
адреналинен.
Затянуть тесемочкой синей,
как кровь,
и шагать.
Благословенны те,
кто прививают любовь.
На паркете –
а я зачастил последнее время
философствовать на паркетах –
так вот на паркете
корчась
то от разрыва легкого,
то от разрыва сердца -
не о работе,
Герберт,
и даже не о тевтонско-священном
долге –
о нежности
только и помнишь.
О сотнях мгновений нежности –
так переполненный
яхтами летними,
ужинами,
дебошами,
девочками с волосами горгон,
и горгонами
с гривой из аметистово-
белых цветов,
переполненный Веной,
Венецией,
и боже насколько
нашим Парижем,
Марокко,
Генуей,
Пизой –
Тобой.
Тобой, брат.
Целующий тебя в уста,
как целуют святых,
как Петр бы целовал
Христа,
как Христос целовал иных
нам не известных,
но самых ярых,
любимых самых
последователей,
тех,
что не отрекались
тысячи раз
до первого петуха,
тех,
что не оставляли висеть Христа
ни разу
распятым.
Так целуя твои уста,
сердце,
тлен,
прах,
Твой
настолько, насколько моря,
Твой
настолько, насколько Девы,
Твой Франц.
—-
Мария!
Прибежала евреечка.
Тебе понравится вид.
Где нотари… мистер Грит, официально я отказываюсь от наследства, собственность
остается в ведении треста, так что никаких налогов. Но как попечитель треста, я решу, что
делать с недвижимостью. Мой юрист с вами свяжется. Ключи, пожалуйста, на камин.
Мария, прием будет тут,
заменишь мне Нору и секретаршу.
Сияет евреечка.
Ты зря радуешься,
это очень много работы,
концлагерь и рядом здесь не стоял.
Сияет.
Что ж, господи,
крохотный, алый,
марципаново-
мягкий
господь,
не переживай:
я обещаю,
у тебя все будет, как надо.
ἀγαλλίασις
[Agalliasis] - "ликование" с древнегреческого
Страшно.
Думаешь,
это все химикаты
или что-то катится по покатой
абсолютно наклонности?
Словно,
никогда на мне не было кожи
меньше,
чем сейчас.
Словно, формы
на мне
никогда еще не было
тоньше.
Самое сложное –
сохранять
вдохновение
жизнью.
Тахикардия,
но не в сердечной мышце -
в искрах
сжатого позвоночника,
в сухожилиях
рук.
Я знаю,
что мог бы
и должен
в этом всем находить досуг
подобный тому,
что находится в библиотеках
огроменных
для раннего детства
поместий
за наблюдением
безопасности
неба,
желтого
запахом хлеба
и каши
с корицей.
Да вот – не находится.
И не стыдится.
И выговориться бы,
да нечем.
И хочется быть добрее,
и не утешений
хочется,
а утешать.
Есть снисхождение к каждому,
ко всяким калекам,
и доброта,
глупая,
как в карих глазах
овчарок,
когда они
для себя внезапно
вдруг воют
на заходящее
солнце.
И сумерки мне не то,
и на рассвете – ёжится,
и по ночам не спится.
И только утро с корицей
разогревает
мою подуставшую
радость.
А еще запах
тяжелый и душный
каких-то воздушных
цветов,
белых
на истощенных
ветках.
И за всем этим –
покой,
невообразимо сильнее смерти,
такой,
что мне еще не доводилось взвешивать
на коже
моей.
Белая лента шелка -
по волосам.
Елей
капает с острых ключиц -
свежей
самых свежих веснушек.
Семилетняя чуткость.
Герберт,
я никогда не любил детей,
похоже, лишь чтобы
на пустыре
между двумя налетами
она совала лимоны
в ладони
и колкость
под ребра
словами:
«Мы молимся,
Герр мой Вертфоллен,
за вас.
Дорожки у вас на щеках
иногда
напоминают слезы,
вам можно и стоило бы,
но вы говорите –
нельзя.
И красное на щеках…».
«Это помада,
девочка,
непродажного
существа,
чуть старше, чем ты,
что очень просило расстрела
совсем на рассвете
на Шпрее,
чтоб в лодке –
и в воду –
Офелией,
слишком искристой,
чтобы любить забитых
и глупых
Гамлетов
с начисто,
до основания
выжженным
чувством юмора.
Таким не отказывают под утро
в рассвете,
и в Шпрее,
и в выстреле».
«А под ногтями… »
«А под ногтями - чисто
должно быть
у хороших детей,
грезящих романтично
о героях
и вражеской крови
в лунках ногтей.
Нет на мне,
милая,
ни одной метки войны,
кроме разве
повисшего
хлястика
и жажды
невероятной
до древнеримских бань».
«Но красное на губах…»
«Вот это, пожалуй,
кровь.
Двадцатипятилетней выдержки
со вкусом коржей и сливок
в оливковых
морем
ладонях.
Знай, в России бывают кони,
и кони уносят князей
от погонь,
а князья стреляются
на курортных скалах Италии,
угощая тортами,
шампанским
и мозгом своим
пятилетних детей».
Знай, Юра,
я съел
всё красное
из твоего торта.
И мне все еще вкусно.
И на губах
ало
от сочетаний заката
и беззакатности
солнц.
«Боже, как желт,
девочка,
сухонький твой лимон».
Герберт,
даже со смертью,
как забывают
небо
над венской пылью,
лимон в ладонях,
вкус сливок
и мозга
белого,
ослепительно белого офицера,
подметавшего где-то паркет
под нашего Штрауса
наглаженными
юбками их
великих княжен.
Война – это искусство том-
ности жизни
без кожи -
как солнце и боги -
абсолютнейше несерьезно,
как боги и солнце -
с щемящим под ложечкой
веснушатчатым
чувством юмора.
А за цветущими,
неизвестными мне растениями
такой покой,
Герберт,
что древние греки
назвали бы
не иначе
как ликованием.
Знай, Юра,
красные пятна
на белизне -
нестираемы
с губ.
Знай и ликуй.
Вот, брат,
так и живу.
Спокойно,
что твой рыбак на Фарерах.

Полька для Евы

Пророки должны быть жестоки,
Ева.
Даже к таким тонкошеим
и хрупкокостным.
Не бойся,
светловолосая
девочка
с ванильной мягкостью
черепа -
не бойся меня,
пока я
не разрешу.
Папа,
а можно мне человечков
ростом с мизинец
от страха немножечко синих
поить,
кормить
и топтать,
и еще пару глаголов:
четвертовать,
изгонять,
избавлять
от боли –
самой разнобородой
но лучше, конечно,
сердечной.
Мне бы их много,
но обязательно чтобы
живых.
Милые
пожелания
древнеперсидских
богинь.
Папа,
а с ними мне б польку,
голубоглазую польку,
стройную, строгую
польку,
с которой ты по разговорам
непозволительно долго
играл.
Так – нянькам,
детей укладывать раньше.
Не хочешь?
Ну, полечку.
Ладно – полюську.
Полюсеньку!
Но обязательно
голубоглазую,
чтоб было ей так же страшно,
ранимо
и горько,
как мне.
Сердцеостанавливающе
желание
крохотных
древнеримских
тиранов.
Ева,
таким хрупкошеим
и тонкокостным,
таким
пуховолосым
девочкам
со сливочной
гладкостью
плеч
и лодыжек
никем и нигде
не разрешалось
плакать
от страха.
Ева,
мне надо
хотя бы кого-то
любить.
И это будете вы.
Пророки должны быть стойки,
Увлечены
малозначительными
штуковинками,
рассредоточены
на пустяках.
Так
Иногда
Восстанавливается
Желание
Жить.
Голубоглазые польки
хороши
для расслабления мозга
в умеренных
дозах.
Но химия
разнообразных гормонов
вас не касается
в первые,
скромные
десять лет.
Мой каштановый
щуплый
Нерон,
ни в полюське,
ни в поленьке
вам необходимости
нет.
А как тогда я стану тираном
в великолепии
равным
древнеперсидским
крылатым
богинькам?
Как иначе
ещё становится
неуязвимой
для
закорючных
и крючковатых
недолюдей?
От невнятных существ
вотще
полагающих,
что у них вообще
есть какое-то право
как избавляться,
папа?
Тишиной
середины июля в Вене -
самым наиантичнейшим временем
года,
погодой средиземноморской
и ромом –
для дам –
в коктейлях,
мятных,
лаймовых
и без сахара,
изяществом
всей
темно-зеленой
Австрии.
Хорошо лечиться
Шиле, Ницше,
и иногда,
к стыду,
Климтом
и Монтеверди.
Тишиной -
одним словом.
Оттого что
форма
не крепче
сути.
И сколько ни режь,
не убудет
от тишины
Господа,
от твердости,
в коей
сдаёт он
иногда
немного.
Но на то ему – мы.
Твердостью,
Ева,
Камеры,
газ,
расстрелы
и прочие невинные мелочи -
поверхностны,
Твердостью
управляются
звёзды.
Спокойствием,
Ева.
Рассредоточенностью
собраннейшей,
игривой
чеширских котов.
Удовольствием,
девочка,
похожим на то,
что доставляют
вместо обеда
голубоглазые
польки
с брюнеточностью
завитых
волос.
Удовольствием,
похожим на вдох
с вершин
очередных
Гималаев,
Наслаждением,
вбирающим
всё
кроме страха.
Спать бы вам,
большеглазое,
пижамное
существо,
а не топтать
зря
ковер
у меня в кабинете.
Доискиваясь
каких-нибудь
перепутанных нитей,
примиряющих вас
и существование.
Эта задача
не удавалась
никому
и нигде.
К счастью.
Пророки должны быть звонки.
Как тишина после шторма,
Во время
И до.
Свежесть и юность
вкуснее
всего
с душком
молний
над водой
неспокойной,
нестиснутой
глубины.
Впрочем
лишь дохлым
чертям
нужны
рассуждения,
когда хочется
праздника.
Одевайтесь,
Фройляйн.
Едем пить –
каждый – своё.
И не дай Господь
нам уснуть
по дороге.

Краткий курс для благородных девиц

Вена, 1948

ФРАНЦ: "Ева,
в чем дело?"
ЕВА: "Ты…. ты!"
Ф: "В таком настроении,
«вы» предпочтительней.
Ева,
больны вы?
Отпустите мою рубашку".
Е: "Ты не смеешь меня бросать!
Я ненавижу,
я презираю
дрянь
эту!"
Ф: "Я очень надеюсь,
что вы не о матери".
Е: "А о ком?
Я ненавижу б...ские самолеты!"
Ф: "Боже! Какой жаргон. Вот вы и остаетесь".
Е: "Франц!"
Ф: "Отец,
Ева".
Е: "Ты умираешь!
Я вижу и знаю!"
Ф: "Умирать можно и десять лет".
Е: "И врешь!
И уезжаешь!
Разводишься!
Всё
из-за неё!"
Ф: "Легкие…"
Е: "Ей оставаться надо было".
Ф: "Чтоб вас
застрелили?
Тебе не хватает
кошмаров
ночами,
Ева?"
Е: "Тебя же они не мучат".
Ф: "Я не девятилетняя девочка".
И молчит.
Носком ковер раздирает.
Ф: "Ева, мне очень нравятся эти ковры.
Это Генуя, четырнадцатый…"
Е: "Да вы мещанин!"
Ф: "Буржуй просто.
Плосок,
ну как бельгийский нувориш-водонос.
И что
по таким убиваться?"
Улыбается.
Плачет
со злости.
Е: "Пожалуйста,
можно без самолетов?
Каждый раз ты так избавляешься от меня".
Ф: "Ева…"
Е: Нет! Там, на островах,
когда оцепили школу,
как я ненавижу слово
«проследуем»!
«проследуете»,
«проследовать» -
есть разве более
мерзкое
сочетание,
чем эта вот протокольность
сознания
и гласных?
«Рудольфо, милый Рудольфо,
хоть ты скажи,
он вообще жив?»
И летное поле.
Корова
зареванная.
«Мама, что происходит?»
«Мы улетаем в Нью-Йорк».
«Где папа?»
«Он не придет».
«Его застрелили?»
«Ева!»
«Его застрелили?!»
«Нет.
Пуля прошла в сантиметре,
уткнулась в стенку.
Если б
он не качался на стуле,
меня бы…
меня б отмывали
от мозга мужа…"
ФРАНЦ: "Трагик маленький,
перестань!
Каждый как может себя развлекает.
Я развлекаю себя вот так.
По Японии я просто хочу
погулять.
Там не с чем работать."
Е: "Забери меня с вами
в Японию.
Я не мешаю. В Луизиане…"
Ф: "Учиться надо".
Е: "Это ты,
ты говоришь про учебу?
Тебя выкинули из Кембриджа
за чью-то кому
и многочисленные сотрясения
мозга".
Ф: "Это неправда,
сотрясение там было одно.
Один удар.
И вообще случайность.
И со мной много чего случалось,
от чего я хотел бы
искренне
уберечь тебя".
Е: "Это несправедливо!"
Ф: "Да".
Е: "Значит, я еду?"
Ф: "Смотря куда".
Е: "Ты разведешься?"
Ф: "Если Элеонора вышлет бумаги,
я подпишу".
Е: "А если не вышлет?"
Ф: "Тогда что подписывать?"
Е: "Папа! Но она же тупая,
она неделю будет рыдать,
потом осознает,
что дура,
и вообще не того хотела,
а ты...
ты очень редко меняешь решения".
Ф: "Ева, в девять лет
должно думать
о сказках".
Е: "В тебя снайпер стрелял".
Ф: "Не однажды.
И что?
Господь,
что это за склонность
портить
мне интерьер?
Оставьте в покое глобус".
Е: "Он тоже
тринадцатого века?"
Ф: "Нет. На деле крайне скучная вещь,
но не надо его вертеть,
это меня раздражает".
Е: "Китай.
Гималаи".
Ф: "Читай тибетские сказки".
Е: "Про что?"
Ф: "Про рыб.
Одна сине-красная рыба
встретила у реки
Будду
и утопилась".
Е: "В реке?"
Ф: "Предположительно".
Е: "Почему?"
Ф: "Потому что Будда ее не съел,
хотя был обед
и самое время".
Е: "Почему не съел?"
Ф: "А не захотел".
Е: "Вот! Так не будьте рыбой!
Быть надо
марципановым
поросенком.
С фисташками вместо глаз.
Такого бы съели?"
Ф: "Вы худы слишком, Ева,
для поросят".
Е: "Значит, рыба?"
Ф: "Пиявочка".
Е: "Папа!"
Ф: "И глаза у вас
не фисташковы.
Из поросят получаются свиномати".
Е: "А из пиявок?"
Ф: "Видите, как учеба важна.
Пиявка – конечный этап
развития вида".
И сидит.
И, господи, как же тихо
ползут часы,
когда ничем не заполненны,
не за-
полоненны
вены
и мысли.
Ф: "Вы просто скучаете, Ева.
Я бы налил вам выпить,
но в девять
лет
еще рано".
Е: "Вы всем наливаете
и никогда
не пьете.
Законы Гестапо?"
Ф: "Вкуса".
Е: "Не умирайте в этом году!"
Ф: "Я рассмотрю
предложение.
Ева, серьезность
вам
не к лицу".
Е: "А ненависть?"
Ф: "Ненависть?
Ненависть, девочка…
Сопротивление дерева резчику –
лишь сопротивление
древесины.
Очень сложно постигнуть
этот
простейший факт".
ЕВА: "Помнишь сенатора из Алабамы?
В Нью-Йорке Джереми мне сказал:
you’re filthy, so filthy rich…"
ФРАНЦ: "Алабама нищий
до крайности
штат…"
ЕВА: "How bloody expansive
is your daddy’s
mansion?"
ФРАНЦ: "Which one?"
ЕВА: "How many toys does he finally drive?"
ФРАНЦ: "Well, at least once,
I guess I drove all my cars".
ЕВА: "Вот! И я! Я хочу именно так
жить".
Ф: "В девять лет?"
Е: "Да! С такой податливостью мира
руке".
Ф: "Ева,
у вас ужасно острая попа!
Не ерзайте".
Е: "Как та стриптезерша
на Робе?"
Ф: "Фройляйн,
вам спать полагалось,
а не подсматривать".
Е: "Она на тебе дольше бы танцевала".
Ф: "У меня
дети".
Е: "Да? Сколько?"
Ф: "Четверо".
Е: "По именам
не забыли?"
Ф: "Лючия,
Аннабель,
Анн-Мари?"
Е: "Не меня.
Мальчишек".
Ф: "Тут сложней,
их больше.
Податливость не вопрос
ненависти.
Тощая,
глупая девочка,
что умней
остальных".
Расскажешь ли,
как хлюпают сапоги
кровью.
И как не сохнет,
как ала кровь
из легких,
увы,
не своих.
Страшно как
упустить
последний вдох
наилуннейшей
из Сибилл.
И обязательно
упускаешь.
Рояль с желтыми клавишами,
что разносит прикладом
невероятнейше
красномордый красный,
а ты лежишь,
размышляя,
что это капает у тебя со лба –
кровь
или, не дай бог, какая
иная
жидкость.
И думаешь,
ладно я,
но рояль!
Рояль – не СС.
Стоял, никого не трогал.
А над роялем звонко,
острей звона
контузии,
прорезается
небо.
Глазок маленький синевы в сером.
И думаешь:
Господи, вот –
весна.
Ф: "Я бы сказал,
податливость –
благодарность
снайперам.
Всему,
чему должно быть
перешагнутым.
Это - Бесстрашие,
Ева".
Е: "Ты БЫ сказал"?
Ф: "Бы".
Е: "Не говоришь?"
Ф: "За свою жизнь
я выкурил столько дряни,
чтоб успокоить нервы,
что без «бы»
звучало бы
лицемерно,
милая девочка
с острой,
вертлявой
попой.
И я достаточно тверд,
чтоб позволить
себе
быть честным".
Е: "Ты умираешь".
Ф: "Псы лишь
хотят жить вечно.
Податливость –
это вопрос
наслаждения".
Е: "Чем?"
Ф: "Девочка,
всегда,
и везде,
и только
собой.
Но о том не говорят,
ногтем обгрызанным
(Ева, опять!)
колупая лак
с карт
Лалибелы.
О том говорят
в пене…"
Е: "Белой…"
Ф: "Нет.
Дон-Кихотской
пене
из взбитых миров.
Податливость –
это вопрос
пепла.
Праха
и любопытства –
дон-кихотовский
очень
вопрос
ненасытности".
ЕВА: "Знаю!
Голод
до красоты".
ФРАНЦ: «Заметки» читали?
Рановато
в вашем-то
возрасте".
И сидит гордится.
Хотя бы не ерзает.
ФРАНЦ: "Нет, Ева.
То есть в двадцать один,
я полагал, что так".
ЕВА: "А на деле?"
ФРАНЦ: "Голод красоты
до тебя.
Красота, как коза,
встает на моем пути.
Недоенною
козою
из сказки
стоит.
И этим все сказано.
Падать русалочкам пеной
за то,
что обменивают хвосты
на целлюлитные ноги,
а океан -
на розовый…
в общем, кое-что,
что не достойно обмена.
Падать русалочкам пеной,
чтоб украшать
нам
послеобеденный,
светлый
прилив.
Псы
лишь
боятся
за сердце".
ЕВА: "Не оставляй меня!"
Сиренево-
желтое
платьице…
ФРАНЦ: "Mitt hjerte alltid vanker"
…съежилось,
расправляется.
ЕВА: "For deg, for deg alene jeg leve vil og dø"
ФРАНЦ: "Это вы не пели".
ЕВА: "Я тогда
серединку забыла".
И разревелась.
ЕВА: Я тогда так боялась,
что вы не услышите
и поднимитесь,
и я уже никогда,
никогда вам
не спою!"
Конец картам.
Потоп.
ФРАНЦ: "Стоило бы,
чем так фальшивить".
Вертфоллен,
размоет вам Лалибелу.
ФРАНЦ: "Ева, почему у вас никогда нет платка,
вы что Скарлетт О’Хара?
Пересядьте на стол".
ЕВА: "Я красная
и уродливая,
и нос течет".
ФРАНЦ: "Я видел женщин страшнее.
Ева…"
ЕВА: "Вы хотели
что-то сказать?"
ФРАНЦ: "Вы восхитительно пели".
ЕВА: "Фальшиво".
ФРАНЦ: "Да,
но так, ТАК,
как никто,
никогда
не споет.
Я был убит
и влюблен,
и меня до сих пор
не отпускает.
Девочка сероглазая
с мокрыми пальчиками,
скажи мне,
зачем мы пропускаем
до безумия
синее
утро?"

Сцены семейной жизни
—-
1943
—-
НОРА: Ты спишь?
Робко двери приоткрывает –
Весталки так
заходили к Цезарю –
«божественный,
спите ли?»
Возлегаю.
НОРА: Если ты занят…
Очень.
В пижаме,
один
на кровати
ночью.
Невероятно,
милая, несвободен.
Давай помолчим немного.
Гейне всякие, Гёте –
языком пресным –
лишь иногда –
wie das Leben
liebt der Tod.
Liebe mich, Mädchen,
mehr als das Leben
liebt der Tod.
Dann nur gehen wir
weiter.
Нет, золотая,
мне не хотелось стреляться.
И не
не хотелось тоже.
Девочка робко
хочет прилечь,
уткнуться носом
в ключицу,
обматывать пряди свои
мне
о запястья.
Ложись,
весталка.
Расплываются
дамы на мне,
как коты на солнце,
бездумно –
чтоб ни одной
мысли
в оконцах,
в просветах волос.
Бездумно,
как котам на подоконниках,
им хорошо –
защищенно.
Мурлычут.
«Как вы можете быть
столь божественны
и
несчастны?»
И ты, Нора?
И ты о том же:
«Божественный Август,
как вы, триумфатор,
грустите?
С лаврами на висках,
в колеснице
с золотом,
с серебром
в ладонях.
Боги сонмами,
Цезарь,
мучаются бессонницей
хочется им,
тяжелым,
вас.
Легкости
вашей».
Это если мурлыканье
переводить
в слова.
Юпитер, Нора,
не умирал
на кресте.
Аллах –
тем более.
Божествам
лун и водоемов
не вынашивать
склонностей
в себе
к калекам.
Не мазохистичны,
видишь ли,
божества
древнее
двух тысяч лет.
Мазохизм непозволителен тем,
у кого дорога
заканчивается далеко
за небом
седьмым.
Раздражительны
иногда:
Потоп,
Содом,
саранча,
язвы Египта –
малость самую
раздражительны.
Может даже, тахикардичны,
когда медлителен
результат.
А греки наврали:
сожрал Кронос
бородатого
Зевса.
Кроносу,
знаешь ли,
разницы нет – в младенчестве заглотнуть,
с бородой,
с невестой,
обрезанным,
с Герой, без,
хоть наиеврейским Яхве,
хоть римским Юпитером –
с крестом или на
кресте –
сожрал Зевса
бог времени.
Просто греки малы,
как муравьи
у лап тираннозавра –
не разглядели.
Тираннозавра лишь муравей не заметит.
Сожрал Кронос Зевса,
как аперитив.
И зубочистки
не выплюнул.
А я, Нора,
и не безумствую вовсе –
тих,
почти не тахикардичен,
раздражителен малость.
Не распинаемым,
но распинать,
особенно – Время.
А девочке,
как всем женщинам,
интереснее
уткнуть нос в предплечье,
щекой потираясь,
обвить,
укачать,
усыпить,
в локтевые сгибы
зажать виски
Августа,
чтоб плотней на груди
лежал –
тише.
Мягко,
как вода Дуная
под августовским дождем,
к коже моей ласкаться –
немым,
неразличимым почти
звоном капель –
как дождь по Дунаю
в августе.
Бездумным таким дождем,
зато радостным,
счастливым –
кот на мясе
печеночном.
И то – правильно.
Давай, девочка, помолчи
со мной,
как Гера никогда не молчала с Зевсом,
как ни одна весталка бы не молчала с Цезарем –
из страха,
что тишины такой не простят.
Liebe mich mehr
als das Leben liebt der Tod.
И только так
правильно –
должно же хоть что-то напоминать мне о радости
травной
и мягкой,
русалочьей,
в венках незабудковых
и без мыслей.
«Франц, вы так красивы,
зачем вам думать?»
Да, девочка,
вот и я иногда задумываюсь
над тем же.
По ночам
или в сумерках.
Развесели меня,
бежевая,
плюшевая
игрушка моя.
Давай, сахарная,
чтоб хотелось сказать
за Гейне:
Fräulein,
Sie versüβen mein Leben.
С Кроносом,
Хроносом,
небом седьмым
справляются исключительно
удовольствием,
пустяками
звонкими,
отдыхом –
и Господь отдыхал в день седьмой –
от уродств человеческих –
неудобств, созданных
пусть божественной,
но неуклюжестью.
Тяжеловесностью,
хотя и божественной.
Отдыхал –
унюхивался…
сирени,
Нора,
сирени,
не кокаина.
Унюхивался жасмином,
фонтанами,
восхищением алым
весталок
и не весталок,
русалочьи застывающих
с Дунаем,
Рейном,
Атлантикой всей
в зрачках –
любящих,
замшевых –
пыль в ледниках
Норвегии.
И чтоб обязательно
выразительно так молчали
и еще больше делали
ради меня –
как жизнь, обожая смерть,
всё в итоге к ней только и сводит.
Люби меня, девочка, больше,
чем все менады
своих богов.
И укачивай –
телом,
делом,
томностью
дней, сумерек, утр,
бессловесности,
бездумности
собственной.
Свежестью
и чистотой речной
твоего
жухлого
тускловатого счастья.
Хорошо,
можно корректней –
пастельно-матовой
радостью
ив и русалок
укачивай,
чтоб мне,
наконец-то,
спалось.
—-
1945
—-
Рубашку скинул.
Из одеяльца выпрыгнула,
ткань подняла.
ЕВА: Папа, зачем тебе запонки
в формочке
клевера?
ФРАНЦ: Несерьезно.
Видишь ли, Ева,
когда ты генерал
обязательно для здоровья - что-нибудь несерьезное.
Например,
запонки.
ЕВА: Мы ходили сегодня в гости,
все придумывают себе имена.
Иногда – еврейские.
А меня ты бы переназвал?
ФРАНЦ: Зачем?
Мне очень нравится Ева-
Мария.
ЕВА: Ну, а если
переназвать?
ФРАНЦ: Консуэло.
ЕВА: Это по-аргентински?
ФРАНЦ: По-аргентински.
ЕВА: Переназовешь?
ФРАНЦ: Нет
необходимости.
Комок утешения
в скорби –
недетской
и крохотной.
ЕВА: Папа, Герберт
сказал,
ты остаешься.
Доктор, я буду жить?
Зачем вам лишние хлопоты?
ЕВА: Папа, но Патагония!
Вулканы, озера,
другие,
чистейшие облака –
не из гари,
без самолетов,
ты в рубашках
из льна –
не из хлопка,
без запонок,
галстуков и наград.
Няня сказала,
когда я у тебя на руках,
можно подумать
ты мой восемнадцатилетний
брат,
папа,
пожалуйста!
Ты обещал – Орлеан Новый,
Луизиана,
деревья как в паутине,
как в тряпках,
аллигаторы
поседевшие
от людей.
Папа, Нью-Йорк,
Лас Вегас,
пустыни в росе
отражающие,
как надо,
как стоит жить.
Пожалуйста,
не оставайся!
Прижимается
тельцем
влажным
спросонья.
ЕВА: Тебе нет и тридцати.
И это безумно много,
девочка.
ФРАНЦ: Вам шесть только.
ЕВА: И?
ФРАНЦ: В шесть память проветривается,
как помещения
детских –
легким открытием
форточки.
Особенно – в Патагонии.
Замерла.
ФРАНЦ: Всё, поцеловала
и спать.
ЕВА: Я люблю тебя, как
никто не любит!
ФРАНЦ: Вы – чудо,
как талантливы, Ева.
ЕВА: А Штази тогда сказала –
у женщин на вас
самочье поведение…
или с вами…
или реакция самочья -
я не помню,
но хочу, чтоб на песке
у Тихого океана
я увидела,
как это – самочья.
Правда,
в США в аптеках
пьют
молочный коктейль
с орешками?
ФРАНЦ: Он безвкусен.
ЕВА: Ты пил?
ФРАНЦ: Я слышал.
ЕВА: А ты возьми не с орешками,
хочешь,
с бананом.
ФРАНЦ: Я бананами не увлекаюсь.
ЕВА: В Нью-Йорке бассейны
на крышах –
Герберт видел.
Ты научишь меня нырять?
Ладошку на грудь уронила.
ЕВА: Папа, у нас
обязательно будет самое синее
небо,
фиолетовый
океан,
бассейн
и белоснежная
меховая кровать –
кругляшком
под пальмовой крышей,
и листья будут делать вот так – фшшшш…
ФРАНЦ: Москиты.
ЕВА: Сетки
повесим.
Белые,
как облака.
Я так переживаю -
вдруг снова
сейчас
сирена,
а мы не закончим
наш крайне серьезнейший разговор.
Я очень ждала,
чтоб серьезно тебе сказать –
ты летишь с нами.
А в Берлине пусть умирают
ну, всякие там
Пайперы,
а?
Пожалуйста,
папа,
я очень хочу тебя
в рубашках из льна,
штанах закатанных,
с волосами
уже не приглаженными
для службы
под наисинейшим небом,
у расфиолетовой
самой
воды.
И, папа, на рубашке сегодня
не очень твои духи.
ФРАНЦ: Было немного.
ЕВА: Мама узнает?
ФРАНЦ: Там недостаточно, чтоб ей узнавать.
Засыпает.
ФРАНЦ: И вообще, Ева, вы выходите из того возраста, когда прилично нам вместе спать.
ЕВА: Похотливые человечки подумают…
Уснул комок утешения
в очень серьезной позе –
в позе наисерьезнейших
разговоров
с ладошкой
по-нероновски безоговорочно,
диктаторски беззащитно
лежащей
на мне.
Пересесть
в кресло –
комком сомнений -
абсолютно не генеральским,
колени – под подбородок –
маленьким
и несчастным,
ждать тихо рассвет.
Или сирену:
Ахтунг, ахтунг,
вражеские…
Милая Ева,
ничего не делает строже к себе,
чем
избалованность.
Я могу много,
но должен –
больше.
И пальмы,
перешептывающиеся
над липковатым,
тропическим океаном
не забавляют,
радость моя,
пока главное
не сказал,
не открыл,
не сделал,
Пайперам не за Берлин
терять части тела -
за невыразимое –
если сентиментально-гётевски-поэтично.
За структуризацию слизне-
мягкой,
склонной к несчастью
сердцевины своей –
если прямо, без
украшательств,
невыразимостей.
Пока главное
не сказал,
не сделал –
ненавидеть тело,
бездействие,
Ева,
плод, что тезка твоя
отдала Адаму,
не плод познания –
сгусток разума,
открывающего
мир
через действия.
И никак иначе.
Ахтунг, ахтунг,
вражеские…
…самолеты и не самолеты вовсе –
игрушки на небе черном
и неопасном,
пока главное не сказал.
Война – не несчастье,
смерть часто – в радость,
надуманные декорации
для
структуризации
сердцевин.
И все это –
и слова,
и эмоции,
жизни –
слизь.
Да не вспомните вы её
в Патагонии,
запуская желтых,
как солнышко,
как лучи через апельсин,
желтых
змеев
из радости и бечевки –
в высь.
—-
1947
—-
Сиреневые цветы
на сиреневом небе,
прибой,
девочка в платьице-треугольничке белом,
гольфиках
и сандалиях,
девочка с платиново-
волнистыми
волосами
лазает
по испанским пушкам.
ЕВА: Папа, когда научишь
стрелять из винтовки?
ФРАНЦ: Когда не упадешь
от отдачи.
МАРИЯ: Ты что, опять очень грустен?
ФРАНЦ: Я?! Да я неприлично счастлив,
ужасно счастлив –
так, что даже больно.
Не поняла, еврейка.
Еврейские женщины в чрезмерной заботе
не понимают.
МАРИЯ: Что, легкие? В легких опять?
ФРАНЦ: Нет. От счастья,
родная,
больно.
МАРИЯ: Это неправильно,
так не должно быть,
от счастья должно быть счастливо.
И океан – фиолетов,
и пальмы – фшшшш…
Сиреневые цветы
осыпаются
с розовых веток,
пока небо сиреневеет
закатом
над жидкостью
липкой и мягкой –
подлив к
Tres Leches.
Девочка
корчит спектакль
«младенчества»:
в жизни куда умнее
прыжков
по испанским пушкам,
но хочется девочке поженить
хрупкость
своих запястий
с чугуном завоевателей
Новой Испании.
Сочетай,
радость,
радуй глаза,
пока желтые змеи бьются над пляжем
в лавандовом сахаре
неба.
Господь,
тебе не видать благодарности большей,
чем благодарность
во мне.
Так только, евреечка,
справляются
с изобилием.
Только так – пережить
избалованность
высшую –
не людьми,
но Хелью.
Богом.
Жизнью самой
избалованность.
ЕВА: Папа, а ты говорил:
на яхте до островов
Полинезии.
Яхту тебе уже подарили.
ФРАНЦ: Осталось доплыть.
ЕВА: Когда?
ФРАНЦ: Я поищу время.
ЕВА: Но ты же больше не фюрер, да?
ФРАНЦ: Это, Ева, не конторская служба,
она не снимается
с галстучком.
ЕВА: Но ты больше не занят?
О, девочка,
весь месяц последний –
лишь автомобили
и шарфики,
существ в платьях от Givenchy,
забывающих
постоянно
свой шелк
на стойках отелей.
Для того, похоже,
чтоб я возвращался
за изящнейшими
излишествами
в горошек белый
и думал –
«вот она – наиглавнейшая
трагедь
дня».
ФРАНЦ: Нет, девочка, я не занят.
Мария,
я слегка,
поверхностно исключительно
влюблен в вас.
От счастья
жмурится,
как от лучиков
сквозь фонтаны.
Шарфик падает
в океан
флагом
легкомысленнейшей из стран –
никем, увы, никогда
до конца
не завоеванной –
простейшей страны
удовольствия.
ЕВА: А мама знает.
You’re a dick to your wife.
ФРАНЦ: Значит, надо баловать маму.
ЕВА: Как?
ФРАНЦ Хотя б –
драгоценностями.
ЕВА: Опять браслет?
ФРАНЦ: Давай диадему.
ЕВА: Ту, из отеля, с рубинчиками?
Господь,
тебе не увидеть
благодарности большей,
чем благодарность
во мне.
Non nobis Domine,
sed Nomini tuo
da Gloriam.
Пока змеи желтые
полощутся
во славу твою
в лавандовом сахаре
неба.
Дай памяти только
на змеев
желтых
в приторной вате неба —
принять изобилие
большее, чем человеческое,
изобилие,
ночами обещанное
Хелью самой,
Тобой,
Сердцем моим.
Non nobis, Domine,
кому, как не тебе?
Аминь.
МАРИЯ: Ты опять очень задумчив.
ФРАНЦ: Да счастлив я,
счастлив до…
МАРИЯ: Ну?
ФРАНЦ: Просто счастлив.

Анон · 2019-02-28 21:29:57

Всё, что на данный момент нашёл, вроде раньше не вносили.
Оформил так, чтоб искать было легко

Анон · 2019-02-28 22:16:18

Про типа беседу с партизанкой: ну классика же, там тупая упертая дура, которая не может отвечать внятно, за что сражается, тут весь такой утонченный офицер, задвигающий, что сражается за красоту египетских статуй нечеловеческих. А партизанки, конечно, родом только из изб с тараканами.
Сам придумал "тупых партизан", сам победил с ними в споре и доволен.
Ой, дурак. Тупой дурак, не способный придумать нормального врага. Дальше обезьян фантазия не идёт.
Такое ощущение, что в детстве камилке нанесла травму детская энциклопедия по биологии, с теорией эволюции и объяснением, что обезьяны нам родственники. Камилка тут же решила, что все, кто ей не нравится, ещё не произошли как следует от обезьян, а человек тут только она.
Ну, для четырех лет гипотеза норм, а дальше пора бы ее скорректировать...

Анон · 2019-02-28 22:25:51

Аноны, спасибо за ваши замечательные отзывы, а я продолжу замерять средний градус по "больничке" :girly:

▼эссе о Бонобо-2⬍

Там гораздо добрее доктор был. Старый. И не лечащий. То есть, он не принимал решений, что
ставить, что прописывать, он только в палатах осмотр делал. Температуру там… болит, не болит.
Вот он разговаривал, но он, кажется, был еврей. В смысле, точно был. У него на халате звезда
пришита. Он мог и историю какую-нибудь рассказать, и с другими в палате разговаривал, мог
яблоко принести. Ирисок. А один раз на день рождения кусок торта принес, шоколадного. Правда,
с другими делиться пришлось…

ЖУРНАЛИСТ: Значит, концлагерь. Концлагерь, где на законном основании во времена третьего Рейха работал еврей, который не скрывал свой национальности и угощал вас фруктами и сладостями... Слушайте, даже если я предположу, что вы попали в детское отделение Бухенвальда, то история со старым доктором и тортиком ни в какие рамки не лезет. Я понимаю, что вам тяжело это заново переживать, и вы стараетесь сгладить острые углы, но прошу вас говорить правду.
ДЕД (всхлипывая): Да нет, всё верно, только другой доктор мне скормил несколько таблеточек, чтобы я *хлюп* сам сделал себе торт. Я представлял, что это 100%-горький шоколад с морской солью... *рыдает*
Внук (с укоризной): Вам не стоило ему об этом напоминать. Будьте осторожнее, пожалуйста.
У каждого автора есть свой небольшой "кинк". Донцова неизменно вставляет мопсов, Кинг "любит" штат Мэн и писателей-алкоголиков, Крапивин - трепетных мальчиков, а наш Сранц - шоколад. Вернее, шоколадЪ: настолько чёрный и тягучий, что просачивается в труднодоступные места вроде концлагерей или к гранду ещё до открытия какао-бобов...
И да, я верил в силы Франца не лепить своё альтер-эго в произведения, но оно вездесуще... Да, в прошлом обзоре вы видели любимого "тёзку" автора без привычного налёта дерзости и пафосных нравоучений, но разве можно так просто "сокровище" выкинуть из текста? Оно равномерно распределилось между двумя персонажами: один из них - рассказчик. Вот что хотите делайте со мной, но я его почему-то упорно хочу назвать "Камиллем" и представляю точно так же, как нашего сабжа в детстве
А ещё маленький жлоб куда бОльше еврей, чем настоящий еврей Лан, я шучу: редкий ребёнок из концлагеря не вцепится ручонками в тортик (да и не только из концлагеря)
Вообще странный парень Вертфоллен: то рубит правду-матку, что концлагерь явно не "турецкий отель с комплексом "всё включено"", но сразу же несколько абзацев спустя лепит приторную сказку из сахара и спайса и тот же самый санаторий где "всё включено"...

Нет, не только дети. Самые разные люди лежали. В основном мужчины, да, но могли и девочку, а
один раз женщину положили. Мне кажется, они больше по типам заболеваний делили, чем по
полу.

ДЕД (с гордостью): Зато вот слышите? Им был не важен пол и возраст: только тип заболеваний! Демократическое общество рядом не стояло со своим "равенством"!
ЖУРНАЛИСТ (в сторону): Головёшки в печи тоже равны...
ВНУК (в сторону): Он просто всё еще надеется познакомиться с хорошенькой бабкой, если в следующий раз ляжет в больницу...
Вообще я сделал поспешный вывод, подумав о Бухенвальде: бараки-то общие и никакого детского отделения нет. Так-то малыши часто сразу же после "прибытия" в "общие лагеря" милосердно добивались (ну хотя бы потому что трудясь "на износ", как взрослые, они и проживут недолго, и сделают мало, да еще все же подкармливать надо - невыгодно, короче), а вот спрятать их от руководства или более принципиальных служащих задача нелёгкая (кому интересно, могу предложить почитать о Джозефе-"маскоте Бухенвальда", но тут ребёнка спасла смекалка отца, да и эсэсовцы прониклись положением малыша, но це особый случай)

Нет, никогда. Никогда лечащие врачи, ассистенты в барак не заходили. Нас к ним выводили,
вывозили, но они – никогда. Только раз я инспекцию видел, но там не офицеры, там люди в
гражданском…
Не знаю даже… наверно, я бы его узнал.
Да точно узнал бы.
Гражданские тоже в масках, халатах, перчатках ходили. Быстро очень – зашли, взгляд бросили,
вышли.
Того ассистента среди них не было. Все – незнакомые.

ДЕД: Человечище. Сверхчеловек. А теперь даже чирьи лечат не так: ну куда катится мир?
ЖУРНАЛИСТ: Вообще-то современная лазерная хирургия помогает безболезненно удалять их...
ДЕД: Без боли? Вот ссыкло. Да ты бы удавился за прекрасные серые глаза, маслёнок, если бы их увидел!.. Ты бы перенёс муки ада ради одного такого доктора!
ЖУРНАЛИСТ: Я вам верю, но пожалуйста, сменим тему?

Я не знаю, какая смертность. Люди появлялись в палате, исчезали, вы, молодой человек, одними
фильмами думаете, да? Это в драмах ваших все всегда говорить начинают, а в жизни лежит в
палате семь человек, а ты и имен не знаешь, и не надо тебе даже их имена узнавать. Что может
один вымотавшийся и больной сказать другому? Зачем им вообще разговаривать? Это в дешевых
книжках все – «ой, ребенок!», а в жизни детство – минус один: когда до выживания дело доходит,
невыгодно очень быть самым маленьким, самым глупым и самым слабым.

ДЕД: Противные они все были: тортик мой, понимаешь ли, жрали и чавкали! Моё бедное сердце аж разрывается, как вспомню. Чем меньше больных, тем лучше, понимаете?
ЖУРНАЛИСТ: Но разве вам не было скучно, когда книг не приносили? В конце концов, иногда же появлялись дети вашего возраста: можно было бы поговорить не о только типичных темах из драматических фильмов...
ДЕД: Пфъ! Я был лучшего о вас мнения: вы думаете даже не драмами, а детскими мультфильмами о дружбе, а меня вот устраивала моя белая стена, в которую можно пялиться и думать о шоколаде, съеденном в одиночку... В жопу ваших друзей!
ЖУРНАЛИСТ(тихонько внуку): Неудивительно, что он ни с кем не поладил... Ты точно уверен, что твоему дедушке не надо напомнить о природе тортика?
ВНУК: Ему приятнее знать, что у него реально была вкусняшка и кто-то хотел её отжать: поверьте на слово...
Это всё в драмах, это всё в дешёвых книжках, а это Франц опять хочет обильно высраться на человечество (оригинально, не то что эти ваши штампы, пнятненько?), и дальше по тексту поток неновисти разрастётся.

Далее вас ждёт чисто Вертфолленовский, отборный бомбёж на гнилую человечью суть, а то, что вы видели, пока только разогрев

Анон · 2019-03-01 14:51:25

...А потом партизан спрашивает: "Так шо, в натуре немцев нету?"
А психиатр отвечает: "В натуре нету. И меня нету, и тебя нету. А есть только одно сплошное глобальное гонево с понтом где-то шо-то есть. А на самом деле нигде ничего нет! Вот. Врубись, мужик, как клево - нигде вообще совсем ничего нету". © Дмитрий Гайдук

▼эссе о Бонобо-3⬍

А при чем тут немцы? Мы этих немцев и в глаза-то не видели. Один доктор у меня явный славянин
был по акценту… ну, да – лечащий, другой – прибалт, третий – англичанин.
Обстоятельства? Мало ли что обстоятельства создает. Я много над этим думал, и пришел к
выводу, что с таким же успехом моих родителей мог бы грузовик сбить, рак, туберкулез – какую
английскую книжку ни возьми, все там от чахотки мрут. Многое случается, всё – обстоятельства. Я
к тому, что неверно, какие-либо расплывчатые обстоятельства на кого-либо вешать. То, что
агрессия и смерть, так то люди такие. Самых подлостей я от «сокамерников» навидался, от тех
больных в палатах. Самые подлейшие вещи именно они делали. Да что далеко ходить, вон
младший внук у меня во что играет? Расчлененка одна. Пальцем в экран тыкает, руки, ноги летят.
Это что? Это вот про таких людей – бедные невинные овечки? Ой, молодой человек, это вы мне
будете о реальности… держите вашу болтовню при себе, она мне не интересна.
Мы закончили?

ДЕД: На все - воля судьбы, так что я не в праве винить всех служащих за кровавый режим...
ЖУРНАЛИСТ: Я частично с вами согласен, но все же хотелось бы узнать: а что, собственно, сделали вам ваши "сокамерники"?
ДЕД:... Эта... В общем, они были реально мерзкие. Жаловались на свои болезни, плохое правительство, а их глупые рыбьи лица выбешивали. Как будто мне своей боли не хватило, так еще и их нытье слушать!.. А правительство было замечательным, и все они сами виноваты, если попали в концлагерь...
ЖУРНАЛИСТ: Извините, а вы когда-нибудь читали или слышали о стокгольмском синдроме? Я думаю, новая информация вам поможет чуть больше разобраться в своих чувствах...
ДЕД: О, то есть вы хотите сказать, что все эти дармоеды - "невинные овечки"? Да посмотрите на моего внука: пальцем в экран тыкает - руки-ноги летят!
ВНУК: Вообще-то я играю в" Фруктового Ниндзю", но ты покопался в моем планшете и поставил мод с расчлененкой, чтобы показать, как на самом деле работали ниндзя! Я-то не против, только потом не вешай на меня обвинения в жестокости!
ЖУРНАЛИСТ: Это не имеет ничего общего с реальностью. Вот вы до эпохи компьютерных игр и до заключения никогда не играли в "войнушку" или "разбойников"? А ведь некоторые ваши сверстники играли, и не стали ни солдатами, ни гангстерами...
ДЕД: Молодой человек, в гробу я вертел эту вашу реальность, и держите свою болтовню при себе: она мне неинтересна. Какой, кстати, сейчас год: 2000?
ВНУК: 2009.
ДЕД: Уже 2009, боже мой... Мы закончили?
ЖУРНАЛИСТ (не выдержал): Да мы, черт возьми, даже не начинали! Я даже начинаю сожалеть, что заплатил вам заранее. Может начнёте, наконец, рассказывать более информативно?
ДЕД:Пропащее поколение. Ладно, попробую что еще вспомнить...
Да, тут я согласен с Вертфолленом, что нельзя винить в кровавом режиме абсолютно всех, работающих в СС, будь то немцы или не немцы. Есть такое зло, в котором сложно обвинить конкретного человека или людей. Другое дело, что просто пожать плечами и сказать:"На все воля судьбы, а люди по природе - жестокие и агрессивные" - еще более лицемерное дело, чем поиск виноватого. Все же если не применять меры к расплодившемуся свиноебству, а говорить "все виноваты", то оно никуда не уйдет и расплодится: поэтому лично чтец за то, чтобы ловить хотя бы часть свиноебов в качестве назидательного примера остальным... Извините, увлекся. Кстати, откуда в 2000 г. экран, в который можно тыкать пальцами?Такие тачскрины появились в 2007, хотя автор, казалось бы, мог примерный период и запомнить...

А что я вам могу еще про него сказать? Что выдумать что-то? Пару раз видел, да. Инъекции он мне
ставил, живот прощупывал, горло, всё. Приятный, с доктором шутил. Мучить – не мучал.
«Быстрей, свиньи» не кричал, Амона Гёта шиндлеровского не корчил.

ЖУРНАЛИСТ: Когда я просил о информативности, я совсем не это имел в виду! То есть, и так понятно, что вы его запомнили как славного врача, но это отдает какой-то личной зацикленностью, вы уж простите меня... Пожалуйста, больше о больничных бараках.
ДЕД: Да вы гребанный бездушный мещанин! Я о любви, о высоком, я впервые себя начал трогать, когда вспоминал о прощупывании живота... Ой.
ВНУК: Дед Камиль, что было, то не вернешь...
ДЕД: Тебя, блять, обратно в мамкину утробу не вернешь! Я мечтал о сговорчивой внучке по имени Евочка, а получился ты, Евкакий, так что молчи! Уух, вы оба мне лично напомнили один разговор...
Ну, тут книжный Франц оказался достаточно умным, чтобы не грузить Камиля сверхценностями аки Евочку: но то, что мальчик этого не заметил, не значит, что молодой доктор действительно стоит такой красивый в белом плаще... В тех же "Записках Фотографа" (и не только в них) тот же Франц еще как кричит если не "Быстрее, свиньи", так что-то весьма похожее и с удовольствием стебется над заключенными. Если бы наш мальчик не был Камилем, то увидев такого Вертфоллена его бы ждало жесткое разочарование, и это как минимум.;D

Что мне больше всего из концлагеря запомнилось? Что ж, лично вы мне один разговор
напоминаете. Он между косматым дядькой и тем не лечащим старичком-врачом произошел.
Зима, снегопад. Уютно очень: теплее под одеялом становится, когда на улице – снег. Тогда топили
еще неплохо. Вообще, резкий спад к концу сорок четвертого произошел… да, относительно
«уровня жизни». С другой стороны, оно и понятно – конец сорок четвертого все-таки. Но тогда еще
хорошо было. Нет, врач-еврей с нами тоже не до конца. Не знаю, когда. Рамки временные
стираются. Ну, знаете, мне не отчитывались – в печь, не в печь. Просто перестал приходить и
точка.

ДЕД: Да, золотой был человек, но был бы он тонким и звонким, я бы точно запомнил, когда его не стало...
Кст, забыл: этот пожилой врач-еврей походу и есть тот самый Эмиль из "Записок фотографа" : в конце есть даже этому подтверждение, но двигаемся дальше: в этом отрывке не на что смотреть

А беседа… тот косматый – зоолог. На приматах специализировался. Любитель был
разглагольствовать. У него еще койка стояла почти посередине комнаты, он палец вверх
поднимал и начинал, как с кафедры, нам вещать. Иногда и прикрикивали, только не я. Иногда
затыкали.
Тут он стал разглагольствовать о бонобо. Обезьяны такие, их еще пигмеями-шимпанзе называют.
В Африке на реке Конго живут. Все он ими восхищался. Дело в том, что шимпанзе те же, макаки,
по его словам, как люди воюют. Примитивнее, конечно, обезьяны все-таки, но по тем же
причинам – за самок, место и перышки. И за бананы послаще. А эти самые пигмеи не воюют.
Вообще не воюют. Ни за что. Ангелы-кастраты.

ДЕД: Гадкий парень. Все напоминал мне, что я от обезьяны произошел, еще и гребанных обезьян мне в пример ставил!
ЖУРНАЛИСТ: А разве плохо решать проблемы дипломатическим мирным путем? В конце концов, развитые страны и стараются к этому прийти.
ДЕД: Кастрат хренов и трусливый журналюга. Тебе лишь бы болтать... Я тебе расскажу, почему плохо, сосунок.
Конечно мир без войны пока еще утопия, но сама идея неплоха. Всегда были и будут разногласия, а дипломатический подход хотя и не всегда решает проблемы, но тем не менее помогает обойтись меньшими жертвами: и тут как раз есть чему учиться у братьев меньших (т. к. теряя время в грызне, те же обезьяны добывают меньше еды и перьев)

Но может чья-то хитродерзкая доблестная мысль сможет обратить анонов в людей? Узнаем в следующем выпуске

Анон · 2019-03-01 15:19:02

Чтец эссе о бонобо, ты рояль
Сердец тебе :heart2:
Читаешь очень смешно и при этом говоришь толковые вещи

Анон · 2019-03-01 19:15:37

Еще порция нравоучений с итогом - покупайте книжечку.

▼Скрытый текст⬍

F.W.W | Франц Вертфоллен
вчера в 23:55
Действия
Нашёл очень интересный комментарий под одним видео на ютюбе Франца. Считаю, что его должны прочесть все:
ЧЕЛОВЕК В КОММЕНТАРИЯХ: Вы видели, как себя ведут на отдыхе в других странах молодые и не очень те же англичане, немцы, американцы?
И судят по тем, кто орет и бухает, т.е. привлекает к себе внимание, а не по тем, кто ходит по музеям и выставкам.
ФРАНЦ: Давайте сначала сформулируем до конца вашу мысль. Все люди одинаково хороши и плохи? В любой национальности есть свои уроды? Безусловно. Если бы англичане массово переезжали в Россию и пытались бы "нае*ать" супермаркеты, гордо делая об этом постики в соцсетях — "хаха, повелись, дебилы", старались "нае*ать" российские банки на крохотных кредитах, то есть шансы, что давать деньги англичанам в России бы перестали. Дело не в национальностях. Дело в том, что любой "изм" зиждется на боязни отличного и/или на моральной неприязни. Те немцы/англичане, что ненавидят турок или албанцев, и готовы удариться из-за этого даже в нео-нацизм, они делают так потому что ненавидят национальность или все-таки быдло-поведение, поножовщины, бандитизм? Что, все албанцы — пьяные бандиты, имеющие коз? Нет. Что, все англичане ровно в четыре дня садятся пить чай из фарфоровых чашечек? Нет. Но статистика такова, что в потерянных пригородах Лондона поножовщины куда чаще устраивают албанцы, чем англичане.
Мораль: чтоб не было "расизмов", "нацизмов" и прочих свистоплясок, людей нужно учить коммуницировать. Ты не можешь успешно научить коммуницировать дятла. Мозг у него не тот, перегреется — мал слишком. Значит, надо при этом еще и развивать. В обществе, где все дятлы сидят по диванам и снисходительно отрыгивают: "Давайте, развивайте меня, так и быть, вам надо, вы и развивайте, а я тут на жопе посижу" — вот таких дятлов развить нельзя. Что наступает в таком обществе? Уганда. Ангола. Расстрелы и людоедство. Потому что коммуницировать таким дятлам друг с другом невозможно, значит, они будут друг друга стрелять. Сначала какие-нибудь деклассированные турки или албанцы будут насиловать людей в пригородах Англии или Германии, устраивать поножовщины, потом там появятся нео-нацисты, они будут устраивать поножовщины друг с другом, потом нео-нацисты закупят автоматы — эскалация конфликта. Кто прав, кто виноват? Все. И все заслуженно окажутся в морге.
Потому что правильный путь — это изначально туда не ходить. Это учить людей коммуницировать: формулировать до конца хотя бы себе свои же мысли, интересы, не чувствовать агрессию по малейшему поводу + уметь корректно себя выражать. И тут нельзя постоять в стороне — "а, ну учите, а я тут дальше посижу". Коммуникации нужно учиться каждому. И это самое краткое, что можно вместить в ютюбовский комментарий. Интересны темы — читайте "Не Книгу".

У Фрыща таки имеется писево на инглише

▼Скрытый текст⬍

Отрывок про гранда с комментами хомок

▼Скрытый текст⬍

F.W.W | Тескатлипока и Огонь
вчера в 23:49
Действия
Когда читала эту сцену в первый раз, я смеялась в голос.
ПЬЕТРО – богатый итальянский купец и отец невесты Тео. Чтобы обеспечить брак дочери, пришлось сильно раскошелиться на армаду сеньора де Веласко.
АННА-МАРИЯ – невеста Тео, 14 лет.
ТЕО – молодой сын Коннетабля Кастилии, сиятельный герцог Фриас. Главный герой вселенной "Тескатлипока и огонь".
После первой встречи невесты с женихом в голове всё ещё роятся мысли... Только что на девку вашу смотрел, и пятнадцати минут с ней не поговорил, а вам теперь к армаде его еще и некоторые из замков его подлатывать. Не брак — одно разорение. И душно в кабинете. Давит. Эго давит, неспособность ему ответить давит, счета, что уже видите, за каменщиков, за материалы, за работу — давят. Выйти. Из кабинета, из дома, из головы своей — подышать.
• • • • • • • • • • • • • •
"Вышел и натолкнулся
в коридорах узких
на белокурое
испуганное
пятно.
АННА-МАРИЯ: Папа!
ПЬЕТРО: Господь с тобой!
Что ты по углам жмешься?
АМ: Папа, так как прошло?
ПЬЕТРО: Твой брак меня разорит!
Разоряет!
А то нам армады мало!
Так еще крепость!
С планами, ишь, придет
человек.
Не с счетами!
Еще отраднее – каменщиков отлавливать!
Ты что стояла как лошадь?
Моргает.
АМ: Как… как лошадь?
ПЬЕТРО: Ну что ты молчала, как корова безрогая?
Что, ты не знаешь, как говорить?
АМ: Он два вопроса спросил.
ПЬЕТРО: А твой рот на что?
Меня объедать?
Моргает.
Краснеет
ушами.
Присели на ларь.
ПЬЕТРО: Ну всё, ладно.
Всё, не реви!
Что в письме – стишата?
АМ: Не знаю, я не вскрывала.
ПЬЕТРО: Что так?
Шмыгает.
АМ: Страшно.
ПЬЕТРО: Что?
АМ: Страшно.
ПЬЕТРО: Что страшно-то?
АМ: Не знаю,
страшно вскрывать.
ПЬЕТРО: Дура!
Это ж деталь,
политесс,
необходимость.
Стишки там, небось, понаписаны
писарем
за полмараведи.
Но ты прочти,
на прогулке обязательно упомяни,
а если увидишь, что не реагирует,
что сам стишонков этих и не читал,
так не настаивай.
Главное – не засмущай.
Анна-Мария, тебе его надобно соблазнить…
Ужас в глазах у девки.
ПЬЕТРО: Дура! Мужей соблазнять не грех.
Собственных.
Собственного. Одного.
Слышишь?
АМ: Но я… подожди, что за прогулка?
ПЬЕТРО: В садах королевских.
Там будет весь двор.
И королева.
И, может, король.
Ты представляешь, корова, какая честь?
Вот думай и представляй,
он встретит нас у ворот –
тебя, меня и дуэний,
предложит руку,
изящно её возьмешь –
все реверансы чтоб не забыла,
не споткнись только кобылой,
святыми тебя молю,
возьмешь его за руку
и соблазняй.
АМ: Как?
ПЬЕТРО: Напропалую.
Это, возможно, единственный шанс.
Ты слышишь?
Не слышит.
Моргает.
И дышит.
ПЬЕТРО: Анна-Мария!
АМ: Чем соблазнять?
ПЬЕТРО: Беседой,
будь оживленна,
внимательна
и забавна.
Шути, но чтоб в меру,
чтоб не подумал, что ты как в кабаках.
Улыбайся, но хохотать
не смей.
При дворе не хохочут.
Господь тебя упаси чихать.
Реветь тоже
не смей.
Ты слышишь?
Но если вдруг заревешь,
глаза промокай платком,
говори – от счастья.
Но лучше не смей,
а то подумает:
припадочная какая.
Анна, тебя обучали манерам.
Просто всех их и соблюдай.
Поняла?
Глаза квадратны.
ПЬЕТРО: Следи за манерами
и соблазняй.
Всего делов.
Ну что ты, вот что ты опять ревешь?
Ты что думаешь, до прогулки будешь гулять без инструктора?
Нет, мы освежим и танцы в памяти, и…
Знаешь, скажи Россинанте, чтоб она девок тебе созвала –
родственниц наших,
своих,
повышивайте там что-нибудь,
пусть уж они
расскажут,
как дело делается,
ясно?
О соблазнении поговорят.
Кстати, понравился он?
Хорош?
Какого тебе жениха папка выбрал, а?
Ну, что молчишь?
АМ: Я… не разглядела.
Аж поперхнулся, бедный.
ПЬЕТРО: Что? Ты что сделала?
АМ: Не разглядела.
ПЬЕТРО: Он от тебя стоял в метре под самым окном три минуты,
а ты не разглядела?
АМ: Страшно.
Дура, ой, дура!
Что латынь её, что не латынь! Лючия, свет мой, где ты?
И вот такую корову мне замуж – за гранда!
За герцога Фриаса!
За фаворита её Величества.
Адмирала и губернатора, потомственного коннетабля Кастилии.
Боже милостивый, дай моим внукам его мозги."
– Франц Вертфоллен, из "В 15 канцонах о браке"
• • • • • • • • • • • • • •
Когда я читала сцену в первый раз я смеялась громко, но не долго. Потому что представила: а что если бы я вот прямо сейчас столкнулась с Францем или Тео вживую. Вот такая, какая есть. Бам и я стою перед ним, а он рассматривает, как я стою, во что одета. Как бы себя чувствовала я? А если бы мне надо было ещё и привлечь его внимание, очаровать?
Я с вами честна, я бы тогда вряд ли смогла и фразу связанную сказать Тео. Стояла бы столбом и сердце колотилось. От счастья. Счёл бы меня тогда Тео улыбающейся статуей и прошел мимо.
А как чувствовали бы себя вы? Если бы вы прямо как есть встретились с Тео(Францем)?
Маргарита

Август Мартов
Эта сцена - самое весёлое, что я вообще когда-либо читал. Очень умно весёлое 😂
Sofia Sternberg
В моем случае это вопрос не «как бы», а просто — «как это ощущается?» 🙈 память свежа, в последний раз я видела Франца пол часа назад.
Я вам скажу: Медуза Горгона получила свою силу превращать людей в камень от Франца. Он её главный проотец.
Первый час, как видишь Франца после сна, ты абсолютно физически столбенеешь, когда взгляд на нем останавливается.
За ночь отвыкаешь от его красоты и каждый день приходится привыкать. Ты даже не от смущения столбенеешь, не от комплексов своих. Просто от красоты.
Зуи Губская
Ах! На всю комнату смеялась 🤣
"Дура, ой, дура!
Что латынь её, что не латынь! Лючия, свет мой, где ты?
И вот такую корову мне замуж – за гранда!
За герцога Фриаса!
За фаворита её Величества.
Адмирала и губернатора, потомственного коннетабля Кастилии.
Боже милостивый, дай моим внукам его мозги."
Sofia Sternberg
Так что я понимаю Анну-Марию. Иногда раньше я ловила себя на том, что смотреть на Франца — это ну слишком интенсивно. Тебя волной захлестывает сразу очень много эмоций: и восторг, и нежность, и страшное желание.
Чтобы не испытывать слишком много всего за раз... тупишь взгляд. Как Анна-Мария. Она наверняка неосознанным зверьком ощущала, что увидеть Тео — это жить вот с таким «вулканом страстей» каждый день. И боялась влюбиться, боялась так сильно менять свою жизнь. Хотя что радости бояться? 😸
Игнат Львов
Sofia, вулкан страстей 😂
Михаил Кузнецов
И всё таки насколько другие времена.
Сейчас, в 14 лет и близко не требуют столько умений, такта, задач таких не ставят. В 18 может быть и то, от едениц.
А ведь люди физически за 400-500 лет не изменились, всё тот же мозг биологически.
А вот требования как упали.

Анон · 2019-03-01 20:10:25

Анон пишет:

ВНУК: Дед Камиль, что было, то не вернешь...
ДЕД: Тебя, блять, обратно в мамкину утробу не вернешь! Я мечтал о сговорчивой внучке по имени Евочка, а получился ты, Евкакий, так что молчи!

ГАГАГАААААААААААААААА!!!!!!!! ору в голосину.

Анон · 2019-03-01 21:44:18

Бонобо - весьма ебливые обезьянки, которые все конфликты предпочитают решать трахом :lol: https://m.pikabu.ru/story/bonobo__samyi … yi_4726860

Холиварофорум

Объявление

#276 2018-12-23 19:12:49

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#277 2018-12-23 20:40:32

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#278 2018-12-23 21:50:07

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#279 2018-12-23 22:15:52

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#280 2018-12-26 02:30:17

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#281 2019-01-05 20:08:37

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#282 2019-02-28 00:44:41

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#283 2019-02-28 01:17:29

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#284 2019-02-28 14:30:53

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#285 2019-02-28 15:27:53

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#286 2019-02-28 15:40:49

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#287 2019-02-28 17:59:52

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#288 2019-02-28 19:56:55

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#289 2019-02-28 20:02:32

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#290 2019-02-28 20:13:14

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#291 2019-02-28 20:18:51

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#292 2019-02-28 21:27:01

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#293 2019-02-28 21:29:57

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#294 2019-02-28 22:16:18

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#295 2019-02-28 22:25:51

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#296 2019-03-01 14:51:25

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#297 2019-03-01 15:19:02

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#298 2019-03-01 19:15:37

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#299 2019-03-01 20:10:25

Re: Чтения Франца Вертфоллена

#300 2019-03-01 21:44:18

Re: Чтения Франца Вертфоллена

Подвал форума