Холиварофорум

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

поминусил Францу оставленные рецензии на "книги", попробовал оставить свой, но меня,как анона выше развернули
мой отзыв был такой

▼Скрытый текст⬍

Претенциозная графомания с картонными персонажами и беспомощной «историчностью». Автор гордится своим про-нацизмом и «книга» – что-то вроде агитки. Такое сложилось у меня мнение по доступному фрагменту. Никому не рекомендую (Но тут и по обложке можно догадаться, что со вкусом у автора не очень.)

теоретически можно написать на прямую модерам литреса и спросить, не жмёт ли им или стукнуть в коконадзор- пусть проверят на пропоганду наци или что такое?

Обложки там смех конечно но видно что Камилка старалась, много деталек, всё ими  забито , но всё кривенько. она видимо очень жадная чтобы заказать норм артеру или коллажисту. Или настолько не может объективно свои порисули оценить, что реальне думает они крутые (вон, Поль Клее типа же хуже ведь да??)  анон-артр просто угорает над обложками. Надеюсь они отсекут какую-то часть потенциальных читателей своей кривизной.

Почитал ещё на сайте кусок из книги "Не Книга" https://www.litres.ru/franc-vertfollen- … cheloveka/ (там на обложке жёлтая лента ограждения, слава богу, а не Камилкины челокадавры). Там упоминаются эти A, B, C, D... men = которые типа сценария для Джима Керри. Там кароч это "страты" людей по достатку:
кривоиллюстрацияс очень смищным сопроводительным текстом
https://i.imgur.com/KB8hk88.jpg
в 2к18 в примере общечеловеков по достатку 1)не нарисовать ни одной женщины 2)  нарисовать жёстко привязку по толщине как там.

Камилка застряла где-то в начале нулевых, ей бы на тумбе с прогрессивными сжв потусоваться... (ей бы отдельно насовали за то, что бля ни один силуэт не тёмный, т.е нет PoC людейв примерах... но тут у Камилки есть козырнаякарта - она могла бы раскричаться что сама небинарный азиат с женской социализацией     

Но в любом случае  a b c d... men в виде фильма я не представляю = сам текст что-то вроде скрипта ютьюб "лекции" от гуры, Керри там что ли должен был сыграть представителей этих экономических страт - от самого обездоленного бедняка до богача на вершине? Типа экспериментальный фильм одного актёра в минималистичных декорациях? Ну он бы и так Камилку бы послал ещё на подлёте, а в свете последнего интервью.что я видела, шансы там минусовые в принципе:Керри съехал кукушечкой на почве самоубийства гёрлфренды пару лет назад и ушёл с головой в живопись. (советую Камилке нанять Деппа, он почти банкрот)

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

" Камила Лукпанова, пишущая под псевдонимом Франц Вертфоллен. Язык невнятный и мутный. Тупая графомания. Автор занимается наивным и безжалостным самовосхвалением. Чтение книги – потерянное время и деньги."

Претенциозная графомания с картонными персонажами и беспомощной «историчностью». Автор гордится своим про-нацизмом и «книга» – что-то вроде агитки. Такое сложилось у меня мнение по доступному фрагменту. Никому не рекомендую (Но тут и по обложке можно догадаться, что со вкусом у автора не очень.)

Аноны, имхо, вас обоих завернули потому, что вы типа как переходите на личность автора. То есть если бы вы написали все то же самое, но автора вообще не упоминали, по идее должно было бы проканать.
Нп, первый отзыв исправить на "Язык невнятный и мутный. Тупая графомания. Главный герой занимается наивным и безжалостным самовосхвалением. Чтение книги – потерянное время и деньги".
А второй: "Претенциозная графомания с картонными персонажами и беспомощной «историчностью». Глав.герой гордится своим про-нацизмом и «книга» – что-то вроде агитки. Такое сложилось у меня мнение по доступному фрагменту. Никому не рекомендую".
Хотя там может еще быть правило про минимально допустимое количество знаков, тогда пришлось бы более развернуто... Но в любом случае фишка в том, чтоб вообще слово "автор" не упоминалось.

Апд: О, вот анон выше успел раньше меня)

Типа экспериментальный фильм одного актёра в минималистичных декорациях?

Они в тот же фильм хотят еще Гэрри Олдмэна и Эдварда Нортона, так что, может, эти трое должны последовательно отыгрывать по три типа из каждой категории? Интересно, кто из них будет жирным бедняком?

Отредактировано (2018-10-29 17:05:42)

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

Блин, анон бы тоже поминусил, но реги нет на том сайте. А регится только чтобы проминусить Франца - это тоже какой-то хомячизм, только со знаком "минус" 

там не нужна рега - я автоматом зашёл с яндекс акка, ник/почта при этом когда оставляешь рецензию вроде не палятся.

ноны, имхо, вас обоих завернули потому, что вы типа как переходите на личность автора. То есть если бы вы написали все то же самое, но автора вообще не упоминали, по идее должно было бы проканать.

яща второй раз попробую.
сделяль такой текст:

▼Скрытый текст⬍

Вязкий, монотонный текст одномерными персонажами и беспомощной претензией на «историчность».  Своего рода агитка на тему того, что есть расы и люди высшего класса, а есть - второсортные, с которыми можно поступать вне всяческих этических категорий и понятий о человечности... Рекомендую тем, кто искал что-нибудь в духе "Моей Борьбы" известного писателя (и художника) А. Шикельгрубера.

как вариант можно написать эльфский отзыв *лучшая книга не земле* но влепить рейтинг 1 звёздочка 

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

Доброго всем вечера, с вами чтец "За писькой фотографа"!
В предыдущем эпизоде: Сранцу надоела консультация с диетологами, и он начал доебываться до заключённых, изрядно вымотанных как морально, так и психически после муштрования. Пока люди отправляются в печь, а герой - нет (к сожалению), но не волнуйтесь: в альтернативной вселенной горят нетленки Камиллы, потому что это даже не рукописи.

ФРАНЦ: Эмоциональная память – это способность запоминать не описание ситуации (мы ходили на рыбалку), не поверхностные эмоции (Х обидел меня), но мировосприятие и очень четкое мироощущение в определенный момент. Приведите пример. Ты.

8: Это способность…

ФРАНЦ: Выбыл. Ты.

4: Это не описание ситуации…

ФРАНЦ: Выбыл. Ты.

9: П…п…п… я понял, мой фюрер! Это… я должен пример! Я… м-м-можно… секунду? Вот! Я…

ФРАНЦ: Ты.

7: Я сижу на рыбалке и… и… вот, к-как я воспринимаю мир…

ФРАНЦ: Четче.

15: Я сижу на рыбалке и мне хорошо, я запомню не «я сижу на рыбалке», но «мне хорошо» и… и… ну… не как слова… а… как хорошесть, господи!

ФРАНЦ: Близко. Четче.

Тишина.

И даже врачам интересно.

Людей жалко, врачи-убийцы, 7-го похоже утащили в печь, за 15-го по человечьи болею (если не окажется, что он такого же рода, как и камамбер-Джон).
P.S: Аноны же говорили про аналогию с карательной психиатрией? Вот сейчас это реально похоже над эксперимент над бредящим мегаломаном, к которому поочередно заводят людей, а врачи смотрят на его препирания с ними и делают пометки у себя в блокнотиках: этому побольше вкусных колес - пусть поменьше орёт.

Подошли поближе.

Хайнрих чиркает карандашом по бумаге.

Овчарка, склонив голову на бок, слушает.

Утро

и блики в бассейне.

Липнет тельняшка – мокрая – выжимай.

15: Я запомню не головой, возможно, но… запомню… ощущения от мира! Вот, как я его вижу, и так мне хорошо. То есть…

Подростку в пижаме самому интересно уже рассуждать.

Погрустнел.

Перепугался.

Под ноги фюрера взгляд упал.

ФРАНЦ: Запутался? Не слышу.

15: Да, фюрер.

ФРАНЦ: Это всё. Всем спасибо. Уводите. Хайнрих, результаты.

Подросток пока выжил, и это утешает, но то, что автор преподносит способность рассуждать, как нечто уникальное, бросает в гомерический хохот. Рассуждать-то, батенька, способен любой человек (если он не в состоянии овоща); другой вопрос: какова глубина его рассуждений. Но когда потребности заключенного будут поддерживаться чуть больше, чем никак, ясное дело, что многие из них будут думать о хлебе насущном и безболезненной смерти, а не о хитровздрюченных внезапных вопросах капризного господина, ищущего хавку поизысканнее. Хайнрих как лампа - его убери - разницы 0. Под. Конец. Появляется. Снова. Эта. Гребанная. Парцелляция. С Закосом. Под Гекзаметры. Франц мокрый как сучка: неужели этот хрен во время обсуждения диеты и своих дебильных игр в стиле Пилы все бежал без остановки? (или напрашивается бородатый анекдот про мокрую футболку и жену)

Отредактировано (2018-10-29 22:42:52)

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

ФРАНЦ: Ээээ....ггггхххммммоц-циональная па-па-ппппамять... Аааааа... Ггггххххххх... Ммммм... пррррр. Пххх... риведите пример. Ты. *тыкает пальцем в номерного персонажа*

8: Это способность…

ФРАНЦ: Ахыхыхых... кхххх... *пускает слюнку*

4: Это не описание ситуации…

ФРАНЦ: Гррряяяя! Пххххрррррьььь *из ноздри вытекает сопля, глаза наливаются кровью*

9: П…п…п… я понял, мой фюрер! Это… я должен пример! Я… м-м-можно… секунду? Вот! Я…

ФРАНЦ: Ррр.

7: Я сижу на рыбалке и… и… вот, к-как я воспринимаю мир…

ФРАНЦ: Арррря! Хыхыхыхы... Уииииии. *начинает неистово мастурбировать*

15: Я сижу на рыбалке и мне хорошо, я запомню не «я сижу на рыбалке», но «мне хорошо» и… и… ну… не как слова… а… как хорошесть, господи!

ФРАНЦ: Пхпхпхпхпхп...

Тишина.

И даже врачам интересно.

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

Читаю отрывок из Викторианский роман.
Героиня - англичанка и на первых страницах устраивается гувернанткой в Швейцарии в благородный дом. На собеседовании у неё спрашивают любимого писателя. Она в панике вспоминает и  называет Уайльда и Бернса, потом таки догадывается назвать Шекспира... Тонкая психология перса или тупизм автора? (Бернс - шотландец, Уайльд - ирландец, они Британские писатели, но назвал ли бы их автор-британец или перс-британец английскими? Там, на Альбионе это большая разница и могут по морде дать... но в Швейцарии норм?). Кароч картон как по мне.
,
Кароч, Камилка - не выёбывайся, пиши про свои реалии (Астана там или НЙ  не суть)

Отредактировано (2018-10-29 23:48:36)

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

ПРОФЕССОР: Простите, можно при вас обратиться к подопытному?

ОХРАННИК: Пожалуйста.

ПРОФЕССОР: Нет, мне надо обязательно при вас, чтоб вы видели – ничего личного. Спасибо огромное.

-У тебя что, к нему что-то личное? © Рон, "Гарри Повар и Тайная Комната"
В человечьих пьесах перед действием обычно пишут список действующих лиц, а тут появляется какой-то Хайнрих неведомо откуда, какой-то профессор: вот и как понять, для чего некоторым даётся право на имя?

Тело держало глаза открытыми.

ПРОФЕССОР: Ян? Глава неврологического отделения…

Обратился и забыл: считай профессора больше нет в картине, даже диалога не получилось. О, знакомьтесь - это подопытное тело - один из Гг (по аннотации)

ВРАЧ 7: Простите великодушно, а чья это теория о памяти и… ваш последний вопрос?

ФРАНЦ: Моя.

ВРАЧ 7: То есть…

ФРАНЦ: То есть, за ней не стоит никаких академически-громких имен, и вообще она не академична… как Ницше. Ещё вопросы?
ВРАЧ 7: Интересная очень теория, и подход ваш, господин Верт… ам, то есть, господин СС-бригадефюрер.

Охрененная теория, апплодирую стоя. Ну вот если вы не Франц, то вы сроду не подумаете, что помимо слуховой, зрительной, тактильной, обонятельной, вкусовой и т. д. разновидностей есть ещё и эмоциональная! Это такооое великое открытие! Не, я б на месте врача спросил о чёрной дыре: откуда юный фриц вообще о ней в то время знает, хотя так себе? Но врача съел хомяк... И да, очередной дроч на Ницше.

Хохотал.

ФРАНЦ: Да можно Франц. Я не настолько фанатик, как вам обо мне рассказали. Я рад, что вы присоединились. Что вы думаете об увиденном? И потом, не льстите мне, пока только штандарт.

О да. Не фанатик, лишь плюется ядом в обезьян и карпов и вообще булочка с корицей. Да за увиденное его бы посадить на диету из концентрированного свиного желе, но никак не льстить!..

ВРАЧ 7: Что ж, я очень хотел бы взять образцы крови всех испытуемых, но, в целом, если СС ищет пути улучшения человеческих возможностей, то это шаги в верную сторону. Я думаю, разрыв между результатами синей и красной групп убедит любого, мои вам поздравления.

ФРАНЦ: Спасибо, поздравьте обязательно доктора.

ХАЙНРИХ: Мой фюрер, простите, что вклиниваюсь, у фотографа есть просьба.

Господа, вот и пришёл конец заключительного ознакомительного фрагмента, после которого любой здравомыслящий человек бросает эту книгу, тролль требует больше еды, а хомяк возводит идол Франсины и начинает биться в религиозном припадке. Вот и увидели Яна уже в качестве подопытного тела, а профессор с ним так и не поговорил.
Итог: ни одного фотографа, ни его записки не показали, ай-яй-яй: письма священика хотя бы и вправду были письмами. Хайнрих как болельщик на задних рядах: вроде бы есть и иногда он что-то говорит, только на игру никак не влияет и хз для чего нужен, кроме как подпердыванию сьюхе. Франц... Ну вы знаете Франца: первая принцесса на селе, чьи поступки всегда выглядят перед окружением, как нечто великое; аж крошка Цахес - Циннобер вспомнился (хотя последнее больше относится к автору, чем к персонажу). Всем спасибо, и спокойной ночи.

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

Спасибо, анончик, за чтения   
Какая же беспомощная хуита.

А записки для, прости господи, Штази, и правда на Флибусте целиком? Может, кто-нибудь возьмется?

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

Чуть дальше ребёнок в книге про гуверняньку цитирует стишок http://www.world-art.ru/lyric/lyric.php?id=4382 Гвоздь и подкова в переводе Маршака, хорошо известном нам из детства... на странице нет сноски с указанием авторства перевода. Фу, Камилка, в настоящих книгах всегда указывают в таких случаях автора переводов цитируемых стихов.

Вообще не так плохо, как предыдущие книги - в том смысле, что пока с первых страниц нет наци-дроча. Но я так понимаю, что без энтого у Францхена  нельзя?

типа

Мы больше придерживаемся школы, соединяющей кровь, любовь и риторику. Мы можем показать вам кровь и любовь без риторики, а можем кровь с риторикой, без любви. Единственное, что невозможно — это объединить любовь с риторикой без всякой крови. Без крови нельзя — на ней всё замешано.

толко у Францхена нацизм, приосанивание и самодроч = )

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

ФРАНЦ: Ээээ....ггггхххммммоц-циональная па-па-ппппамять... Аааааа... Ггггххххххх... Ммммм... пррррр. Пххх... риведите пример. Ты. *тыкает пальцем в номерного персонажа*

8: Это способность…

ФРАНЦ: Ахыхыхых... кхххх... *пускает слюнку*

4: Это не описание ситуации…

ФРАНЦ: Гррряяяя! Пххххрррррьььь *из ноздри вытекает сопля, глаза наливаются кровью*

9: П…п…п… я понял, мой фюрер! Это… я должен пример! Я… м-м-можно… секунду? Вот! Я…

ФРАНЦ: Ррр.

7: Я сижу на рыбалке и… и… вот, к-как я воспринимаю мир…

ФРАНЦ: Арррря! Хыхыхыхы... Уииииии. *начинает неистово мастурбировать*

15: Я сижу на рыбалке и мне хорошо, я запомню не «я сижу на рыбалке», но «мне хорошо» и… и… ну… не как слова… а… как хорошесть, господи!

ФРАНЦ: Пхпхпхпхпхп...

Тишина.

И даже врачам интересно.

Анон, я ржу как конь. Вот если бы ты выпустил книгу с кучей таких клёвых пародий-зарисовок, то ты б побил автора по популярности - гарантирую, а недовольных будем шваброй гнать и говорить, что они ничего не понимают в высоком юморе

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

а вот кстати если ткнуть на поле оглавление на странице книги (под обложкой), там дают ещё хронологию книг
в таком порядке,оказывается нуно читать.Мы, аноны, начали с конца с Заунывными письмами священника.

Хронология книг Bagatelle.
Викторианский роман о несчастной Эмилии (Австрия – Италия, 1924 год)
Заметки для Штази. Ливан
Берлинские заметки для ветреной Штази (Австрия – Германия, 1936 год)
Казарменная проза жизни (Германия, 1936 год)
Шутка (Германия, 1943 год)
Сцены семейной жизни
Заурядные письма священника (Польша, 1943 год)
+
Другие книги Франца Вертфоллена
Автопортрет
О кузнечиках
Не Книга

на литресе явно не всё - где кУЗНЕЧИКИ? или часть пока что в голове у Францхена, а пишет она не по порядку, как Лукас свои ЗВойны?

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

Я бы оч хотел чтения Викторианского романа, меня почему-то этот малолетний вундеркинд особенно сильно веселит.

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

А нет врзможности устроить чтения по запискам фотографа? Уж очень интересно на что там герой себя применяет — на печенюшку, или кости с Францева стола

Герой открывает свой инвентарь и применяет на себя печенюшку и кости с Францева стола. Он превращается в сыр КАКАМБЕР! Так как при трансформации в сыр стремительно усыхают мозги, герой начинает думать, что лучше господина нет никого

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

А нет врзможности устроить чтения по запискам фотографа? Уж очень интересно на что там герой себя применяет — на печенюшку, или кости с Францева стола

Пока только ознакомительный, больше отрывков нет.  Но вроде как по еще одной аннотации Франц вытащил этих медиков из грязи в князи ради шутки и послал фоткать концлагерь. Ян не оценил концлагерь, а Эмилю прям зашел от души

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

Анон с эльфингом, ты рояль   

спасибо )

читаю отрывок из Штази.
Самаяперваястраница - имхо, это lazy writing, когда речь персонажей в 1936 совершенно не отличается от современной?

ЗАМЕТКИ ДЛЯ ШТАЗИ. ЛИВАН

Франц Вертфоллен
Ливан, 1936 год

ФРАНЦ: Хайке, боже, да ты – Отелло!
ХАЙКЕ: Я? Ты вообще видел, как ты на неё смотришь?
ФРАНЦ: А как я должен на неё смотреть? Как на хромоногую горбунью-квазимодицу?
ХАЙКЕ: Ты видишь в ней мясо! Это вожделение до мяса!
ФРАНЦ: Я вегетарианец, Хайке.
Большая, красная, вспотевшая, заспанная.
В трусах.
Треугольные сиськи в пропотевшем бра.
Господь!
ХАЙКЕ: В пустыне у тебя вообще стоял!
ФРАНЦ: Это что, обвинение?
ХАЙКЕ: Комплимент.
ФРАНЦ: Вы буквально у меня на коленях цело… сосетесь. Какая еще реакция ожидаема?
ХАЙКЕ: Да это неприлично!

ящитаю это органичнее смотрелось бы оформленное в виде переписке в вотсапе

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

ящитаю это органичнее смотрелось бы оформленное в виде переписке в вотсапе

со смайликами и всратыми стикерами

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

вторая страница

ХАЙКЕ: Мы вообще думали, что ты – гей.

это модерн ау или что? В 36 году она скорее бы сказала *мы думали, ты урнинг* (ну или homosexual). Францхен ни одной статьи или документалки про историю лгбт не читал и не смотрел, очевидно 

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

Было, нет? Кусок "Эмилии"

▼Скрытый текст⬍

Герберту позвонили, и у него появились дела в городе.

Свежее утро перетекло в удушающий полдень.

Горки поставили, но лезть под солнце не хотел никто.

Как мы с тобой договорили, меня разморило, и я уснула.

Представляешь, я дошла до того, что у меня уже паника, как только я монстрика своего не вижу. Черт его знает, что он ляпнет или придумает следующим. Благо Натаниэлла – это горничная та, блондиночка, подсказала, что они у сеньоры в комнате.

Я начинаю осознавать, какая эта работа – создавать свиту.

Раньше мне казалось, вот тунеядцы праздношатающиеся, а сейчас – ух какой ужасный, страшнейший стресс быть свитой короля.

Это очень об угадывании настроения. Очень о создании атмосферы: тут тебя хотят легкомысленной и веселой, там – тихой, потом – вообще незаметной, затем – пошловато-кокетливой, потом – серьезной, потом – задушевной, и всё это может десять раз поменяться за час. Ох не зря свита ест свой хлеб.

Натэлла проводила меня наверх. И как-то едва уловимо дала понять, что я там буду лишней, но не быть там я тоже не могу.

Боже, мама, какая спальня!

Целый отельный сьют.

Все окна были распахнуты, тюль наполнял воздух. Всё в шелке.

Музыка. Радио включили.

Шла тихо – приучаюсь ходить как мышь. У японской ширмы остановилась. Дальше шла уже непосредственно спальня, где на софе у распахнутого секретера валялся Франц и читал чужие дневники. Пролистывал.

Девочка, обвешанная чужой бижутерией, вертелась у зеркала.

Время от времени он поднимал на нее глаза.

ШТАЗИ: А это тебе нравится?

ФРАНЦ: Нет. Ущербная какая-то морда у этого льва, чтоб его на груди таскать.

ШТАЗИ: А это?

ФРАНЦ: Это лучше. Ящерица?

ШТАЗИ: Саламандра.

ФРАНЦ: Дай-ка. Что это за камень?

ШТАЗИ: Глаз? Не янтарь?

ФРАНЦ: Нет, прозрачный слишком.

ШТАЗИ: А турмалины такими бывают?

ФРАНЦ: Оранжевыми?

Плечами пожал.

Дальше в дневник углубился.

ШТАЗИ: Что пишет?

ФРАНЦ: Ничего.

ШТАЗИ: Дура?

ФРАНЦ: Сойдет.

ШТАЗИ: Что с депрессией?

ФРАНЦ: Не дошел. Это март только.

ШТАЗИ: Про нас есть?

ФРАНЦ: Про твоего.

Обернулась.

ШТАЗИ: Что?

ФРАНЦ: Что неудобно – все знают.

ШТАЗИ: Тварь.

Волосы распушила.

ШТАЗИ: И украшение у нее какие-то… Быстрей бы они уже все сдохли.

Не отрываясь –

ФРАНЦ: До восемнадцати подожди.

ШТАЗИ: Это целая жизнь.

ФРАНЦ: Вам еще повезло – вы единственные дети.

ШТАЗИ: Ты не расстраивайся, если что, я буду тебя содержать.

Глаза поднял.

ФРАНЦ: Ха.

На софу к нему залезла.

ШТАЗИ: Ты по мне скучал?

Не отрываясь –

ФРАНЦ: Очень.

ШТАЗИ: Я тебя люблю.

ФРАНЦ: Ну конечно.

Стукнула в шутку.

ШТАЗИ: Люблю!

ФРАНЦ: Я слышал.

ШТАЗИ: Вы невыносимы. Оба.

Ноль реакции.

ШТАЗИ: Только я хочу любить вас без этого вот всего… без пакости.

Сел.

Растерян?

Носком туфли девочка ковер рвет.

ШТАЗИ: Если б можно было бы так. Навсегда.

ФРАНЦ: Ты хочешь противоречащие вещи.

ШТАЗИ: Ничуть! Мне не надо восемнадцать, если так, как сейчас, здесь, то и наследства не надо, вот ровно как сейчас, только всегда. Думаешь, Герберту тоже? Тоже такого хватит?

Только голову наклонил.

ШТАЗИ: Мне очень страшно.

Обнял.

ШТАЗИ: Мне так страшно, что вот так хорошо уже никогда не будет.

ФРАНЦ: Глупости.

ШТАЗИ: Тебе – да. Ты… такой. А мне вдруг не будет.

В шею поцеловал.

Вздрогнула.

Брата отстранила, к зеркалу подошла.

ШТАЗИ: Скажи, думаешь, я тоже стану такой коровой, как Верена?

ФРАНЦ: Нет.

ШТАЗИ: А дурой, как мать? Помнишь, у Бальзака – девочки вырастают в своих матерей. Думаешь, и я?

ФРАНЦ: Ну конечно нет!

ШТАЗИ: А почему злишься?

ФРАНЦ: Потому что ты забиваешь себе голову глупостями. Это все равно, что я буду переживать, что я стану Рудольфом.

ШТАЗИ: А ты не боишься?

ФРАНЦ: Я и Р… Штази!

ШТАЗИ: Почему ты злишься?

Вскочил аж.

ФРАНЦ: Потому что всё это – слизь. Потому что – глупость. Страхи избалованной гусеницы.

ШТАЗИ: Ну, хорошо, но… почему они тебя злят?

ФРАНЦ: Они меня не злят! Они меня пугают!

ШТАЗИ: Но почему?

ФРАНЦ: Да потому что люди – это вот так. Это, если даже ты – в слизь… господи!

ШТАЗИ: Франц, когда ты говоришь обрывками…

ФРАНЦ: Забудь.

ШТАЗИ: Не злись. Я не могу, когда ты злишься.

Подошла. Голову на плечо положила.

Отшагнул.

ФРАНЦ: Перестань.

ШТАЗИ: Я люблю!

ФРАНЦ: Чем? Чем ты любить вообще можешь? Тем, что я в тебя вложил? Герберт?

ШТАЗИ: Какая разница?

ФРАНЦ: Феноменальная!

Зубы сжала.

Злая.

Молчит.

Расслабилось лицо.

ШТАЗИ: Нет. Это моё. Моё настоящее. Самое. Слышишь, Вертфоллен? А еще такое ляпнешь…

Брови – в усмешке.

ФРАНЦ: И?

Стоит спокойная, солнце волосы золотит.

ШТАЗИ: И сильно совсем пожалеешь.

К зеркалу отошла.

Платье расстегнула.

Но не спало. Неуклюже, по-детски пришлось ей из платья вытаскиваться. Стоит у зеркала в белых детских трусах и жемчуге до пупка. В браслетах на плечах. Тельце местами загорелое, пупырышки на животе.

Обернулась.

ШТАЗИ: Можешь делать, что хочешь.

Дневники с софы скинул.

Рассматривает.

ФРАНЦ: А трусы?

ШТАЗИ: Пффф…

Соскользнули.

Тело – золотом.

Подошел. Целомудренно поцеловал ключицу.

Вдохнула девочка воздух.

Руки на шею ему закинула.

ШТАЗИ: У тебя будет много девок?

ФРАНЦ: Я не люблю людей, Штази.

ШТАЗИ: А кого любишь, Медузу эту свою? Так я ей стану!

ФРАНЦ: Не надо. Тебя я люблю, как Анастази фон Вайссенольф.

ШТАЗИ: Правда?

ФРАНЦ: Вот честно-пречестно.

К зеркалу развернулась, голову на него откинула.

Не то кошачьи, не то змеино девочка изогнулась.

ШТАЗИ: Мне так с вами… мне так с обоими защищенно.

К себе прижал.

ФРАНЦ: Штази! Я всегда… тебе никогда… я всегда буду домом тебе. И суку эту я…

Губы ему зажала.

ШТАЗИ: Ай-яй-яй. Как вы, мессир, с дамой?

Поклонился.

ФРАНЦ: Простите великодушно… но все равно гниде этой…

ШТАЗИ: Мяу.

ФРАНЦ: Что?

ШТАЗИ: Мяу. Когда не знаешь, что говорить, говори мяу. Это из оперетки.

Надо же – плачет.

Только сейчас заметила.

Мокрые щечки у девочки.

Тихо так – сами капают.

К себе еще раз прижал, и у зеркала сели.

Блики солнечные – по паркету, ковру, детям. Она на коленях его сидит, жемчуг, как четки перебирает. Он с кольцом–львом играется. А теням, стоящим за ширмами, остается лишь так же мышино на цыпочках покинуть спальню хозяйки, чтоб спуститься на кухню пить чай, кофе, коньяк или сразу же – виски.

• • • • • • • • • • •

Далее Ульяна объясняет хомкам, о чем был этот эпизод и в чем его гениальность

▼Скрытый текст⬍

Мы будем лучше Эмилии, мы не уйдём пить чай, не разобравшись, о чём же-таки говорили Штази и Франц.

Раньше, когда я читала книги Франца по первому разу, я понимала от силы 20%. Нет, не потому что Франц пишет как-то особенно сложно, как делают современные писатели — «ох, сейчас как зашифрую свои мысли, как закутаю их в сложные, красивые слова, чтобы звучало позагадочнее, помногозначительнее», не желая на самом деле ни одной мысли читателю передать. Не понимала я из-за собственной лени вдумываться.

Мне очень нравилось читать атмосферные описания городов, природы, поместьев, читать мысли Эмилии и ловить её на тех заблуждениях, которых она в себе не замечает, но о которых я знаю по видео Франца, я всегда была в восторге от диалогов Франца и Эмилии, Франца и священника, от всех диалогов Франца, где он очень понятно передаёт свою картину мира людям, буквально на пальцах объясняет мир и ошибки человека.

Но как только в книге шли разговоры Франца с Гербертом, со Штази, с кем-то, кто уже хорошо Франца понимает, кому не нужно вжёвывать информацию, как Эмилии: «мир он вот такой, Эмилия, потому-то, потому-то», с теми, с кем у Франца есть общая, не знакомая мне пока история, вот тогда я терялась. Мой мозг выключался, включался чёрный экран и режим скорочтения, я пробегала диалоги глазами, чтобы скорее-скорее в моей голове вновь появилась цветная картинка.

Внимание, дамы и господа, я делала это СОВЕРШЕННО НЕОСОЗНАННО.

Я не формулировала себе «чёрт, не понимаю, о чём они говорят, надо бы вернуться и перечитать», я бездумно поглощала буквы, пока не начинались понятные мне описания или пока я не ловила себя на том, что зациклилась на одной фразе. Узнаёте себя? Вспомните прошлый эпизод Пазла. Утро, завтрак.

«…Фарфор их ослепительно бел, серебро ослепительно ярко, рубашки и платьице – белоснежны и накрахмалены,

белоснежными своими зубами вгрызаются они в персики, яблоки, апельсины,

сок брызжет,

как брызжет жизнь

с их ровных,

идеальных

клыков.»

А дальше идёт разговор между детьми. Сможете ли вы восстановить его в своей памяти? О чём говорят Франц, Герберт и Штази? Только не слова, не «Франц сказал это, а Герберт ответил то», а суть разговора, свои ощущения от него, главные мысли героев. Скажу честно за себя из прошлого, я бы не вспомнила и пересказать не смогла. А ведь именно через такие диалоги вы узнаёте самого Франца, не так, как видит его Эмилия со всеми своими страхами и гордыней, но таким, какой Франц есть.

Я предлагаю вам пройтись по всем предыдущим сценам, где есть диалоги, перечитать их внимательно, отмечая слова, фразы, мысли, а может даже целые разговоры, которые остаются для вас чёрными пустотами, и прикрепить их в комментариях к этому эпизоду, подписав, что вам непонятно, что хотелось бы прояснить. И я разберу каждый момент, который вы мне оставите. Я хочу, чтобы вы очень полно проживали историю, не урывками «тут понятно, а тут чернота».

И да, сегодня мы не уйдём Эмилиями с чёрными экранами в голове, мы разберёмся, о чём же говорят герои в жаркий полдень. Этот отрывок очень многое рассказывает о Франце и Штази, какие у них отношения, какие герои внутри, как они чувствуют мир.

• • •

Дальше в дневник углубился.

ШТАЗИ: Что пишет?

ФРАНЦ: Ничего.

ШТАЗИ: Дура?

ФРАНЦ: Сойдет.

ШТАЗИ: Что с депрессией?

ФРАНЦ: Не дошел. Это март только.

ШТАЗИ: Про нас есть?

ФРАНЦ: Про твоего.

Обернулась.

ШТАЗИ: Что?

ФРАНЦ: Что неудобно – все знают.

ШТАЗИ: Тварь.

• • •

Этот кусочек — ключ практически ко всему диалогу.
Франц читает дневник и пересказывает прочитанное Штази. О чём же пишет мать Герберта? Для меня это долго оставалось слепым пятном, пока я не спросила Франца.

ШТАЗИ: Про нас есть?

ФРАНЦ: Про твоего.

Обернулась.

ШТАЗИ: Что?

ФРАНЦ: Что неудобно – все знают.

Оказалось, речь о скандале в семье Штази, о её отце, который избивал её мать, приводил в дом женщин и приставал к собственной десятилетней дочери.
Бах! Всего лишь за четырьмя брошенными фразами стоит целая история, целый скандал, который так и остался бы для меня слепым пятном, не задай я вопрос (НАМЁК — задавайте вопросы о непонятных моментах в комментариях!)

Я часто говорю, что книги и герои Франца очень живые. Так вот именно это я называю живостью, когда в двух словах, именно так, как в жизни люди и говорят, вам дают уловить целый срез событий, почувствовать героев. Да, возможно, вы так и не узнали бы историю с отцом Штази, но ведь и не это самое главное. Вам дают почувствовать себя в огромной, солнечной спальне спрятавшимся за ширмой тайным слушателем. Вас не выбивают из сцены ужаснейшими, неестественными вставками, якобы передающими сюжет. Как если бы Франц вдруг на вопрос Штази — что в дневнике, сказал: «Знаешь, Штази, мать Герберта пишет о том ужасном скандале, который произошёл недавно. Помнишь, как твой отец приводил в дом шлюх и приставал к тебе, вот она об этом» «Ах, да, Франц, помню! Как я страдаю!». Ох нет. Франц будто просто рассказывает нам свои воспоминания об одном жарком полдне.

Но возвращаясь к истории. После объяснения мне стали очень ясны слова Штази
«… Быстрей бы они уже все сдохли.»
Ох как понятна её ненависть и ярость Франца:

ФРАНЦ: Штази! Я всегда… тебе никогда… я всегда буду домом тебе. И суку эту я…

Губы ему зажала.

ШТАЗИ: Ай-яй-яй. Как вы, мессир, с дамой?

Поклонился.

ФРАНЦ: Простите великодушно… но все равно гниде этой…»

Когда тебе 10 лет, а все деньги на твою жизнь в руках у неосознанной, домогающейся тебя обезьяны, да, ты слегка зол и тревожен. Тебе мерзко от уродливости, свинства и глупости отца, от понимания, что люди в массе своей — это вот так — уродливо, свиноподобно и глупо. И что вот такое имеет над тобой власть, определяет твою жизнь. Назовите мне человека, который в такой ситуации не захочет смерти людям, пусть они хоть тысячу раз его родители.

И тут я представила, о чём думала Эмилия: «Какой ужас! Эти дети, не дети. Как можно хотеть смерти своим родителям и ещё так спокойно и холодно говорить о наследстве! Я всегда знала, как портят деньги людей…». Сразу стало мерзко. Какой человек, такие и суждения.
Если вы читаете белкой в колесе, не вслушиваясь и не вдумываясь в ситуацию, то да, картина происходящего у вас будет похожая. Эмилия вот испугалась и сделала свои крошечные, мелочные выводы. Она ничего не поняла и стала смотреть на всё через свои стереотипы.

И потому она совсем не видит ни Франца, ни Штази такими, какие они есть. Не видит, какой страх живёт в девочке, страх, что вот-вот в её жизни что-то оборвётся, «что вот так хорошо уже никогда не будет», так счастливо и защищённо, как рядом с Францем и Гербертом. Не видит, что никакие деньги и состояния девочке не нужны, нужно только быть рядом с любимыми братьями. Не видит, как тяжело, плохо Францу оттого, что люди — это вот такая слизь, когда даже Штази, которая признаётся в любви, приходит и вешает на него свои страхи.

ШТАЗИ: Скажи, думаешь, я тоже стану такой коровой, как Верена?

ФРАНЦ: Нет.

ШТАЗИ: А дурой, как мать? Помнишь, у Бальзака – девочки вырастают в своих матерей. Думаешь, и я?

ФРАНЦ: Ну конечно нет!

ШТАЗИ: А почему злишься?

ФРАНЦ: Потому что ты забиваешь себе голову глупостями. Это все равно, что я буду переживать, что я стану Рудольфом.

ШТАЗИ: А ты не боишься?

ФРАНЦ: Я и Р… Штази!

ШТАЗИ: Почему ты злишься?

Вскочил аж.

ФРАНЦ: Потому что всё это – слизь. Потому что – глупость. Страхи избалованной гусеницы.

ШТАЗИ: Ну, хорошо, но… почему они тебя злят?

ФРАНЦ: Они меня не злят! Они меня пугают!

ШТАЗИ: Но почему?

ФРАНЦ: Да потому что люди – это вот так. Это, если даже ты – в слизь… господи!

Почему переживания Штази он называет слизью и глупостью? Потому что бездействие. Да, Штази страшно внутри стать такой же безвольной и глупой, как её мать. Но Штази не думает о том, что ей нужно делать, чтобы избежать такого будущего, для неё этот страх — больше как красивый фантик, который она показывает Францу, чтобы услышать волшебное разрешение тревог: «Ах, что ты, Штази, ты ни капельки не похожа на свою мать, ты гораздо умнее и лучше» с подтекстом «Не беспокойся, тебе и делать ничего не надо, тебе сразу всё дано. Вот тебе гарантия — дурой и коровой не станешь».
Вот когда даже близкий человек на тебя с таким вешается, то это же насколько тогда остальные люди грязны, как вообще взаимодействовать с таким миром.

Но все эти понимания проносятся мимо пещеры Эмилии. Её картина (и уже не только её, но всех, кто читает, живёт невдумчиво, мыслит стереотипами) вообще напоминает нтв «скандалы, интриги, расследования». Дети, которые с предвкушением ждут смерти родителей и обсуждают наследство — ууух, зло сущее. А когда Штази раздевается, мир Эмилии вообще трещит по швам. «Какой ужас, какая пошлость, вытворять такое в 10 лет!». Что меня лично невероятно злит — когда человек настолько ограничен, что не видит разницу между глупостью, пошлостью и красотой. Злит, когда судят по форме и совсем не видят сути. Пошло и уродливо — это неосознанный и пьяный отец Штази, пристающий к дочери. Пошло — это Эмилия, которая говорит о «правильной», большой любви со своим инженером, а сама сидит с мыслью, (спойлер из следующего эпизода) когда Герберт заигрывает и танцует с одной Итальянкой, «И все это было красочно, мама, но ужасно обидно. Чувствуешь себя ненужной вещью, в которой ни на капельку не видят женщины.» То есть она постоянно выкрикивает Францу «какая пошлость», но при этом подсознательно жаждет внимания от 15-ти летнего мальчика. Вот это пошло.

А Франц, целомудренно целующий девочку в ключицу — это красиво. Держать на коленях девочку, которой нравится играть в изящную женщину.
Как только речь идёт о существах осознанных, которые знают, что и почему они делают, существах без гордыни, там не может быть пошло и непристойно. Штази и Франц по своему сознанию — существа явно не десятилетние, что, по-моему, неочевидно только слепому, глухому комотозному больному. Когда эти отрывки читала впервые я, постоянно забывала, что речь вообще-то о 9-ти летнем мальчике, и мне чувствовалось очень милым, красивым, когда Штази по-детски стягивала с себя платье, оставаясь в тяжёлом жемчуге до пупка, откидывала голову на Франца.

Там, где глупость и неосознанность — вот там всегда пошло. Судить по форме, стереотипам, не вдумавшись ни на секунду «а что я на самом деле чувствую и понимаю?», бросаться суждениями в стиле Эмилии — это уродливо и пошло. Но мне хочется верить, что среди нас нет таких запущенных голов, что здесь каждый человек очень хочет понимать книги Франца и перенимать из них опыт, хочет учиться распознавать в себе синие, чёрные и прочие экраны, учиться мыслить. До следующего эпизода вернитесь к прошлым сериям, посмотрите на диалоги героев новыми глазами. И выписывайте прямо сюда в комментарии смутные моменты, давайте наводить фокус вместе.

Ульяна

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

Еву внесу. Типа отношения папеньки с дочкою.

▼Скрытый текст⬍

Я: А что вы делаете?

ЕВА: Тсс… мы грустим.

Я: Вам пора ужинать.

Как она на меня зыркнула – отец вылитый. Мы, видишь ли грустим, а ты, дура, с ужином.

Я: Франц?

Он сел, ребенка с себя снял.

ФРАНЦ: Я поеду.

В щеку клюнул.

ФРАНЦ: Прости, родная, дела.

Ева опять зыркнула – «все из-за тебя».

Он вышел.

Я: Ева, что это было?

ЕВА: Расписание.

Я: Что?

ЕВА: Тетя И тогда сказала, что к папе попадают только по расписанию. Я нашла номер и позвонила. Сказала «Здравствуйте, это Ева фон Вертфоллен, я могу поговорить с господином штан-дар-тен-фюрером фон Вертфолленом? Это очень важно и срочно, по поводу фронта», меня перевели на секретаршу. Ей я чуть-чуть соврала, сказала, что ты попросила звонить и что-то срочно из Вены, в общем, как взрослые говорят «срочно, срочно, срочно!» Она соединила. А он: «Нора, Рудольф умер?» А я: «Здравствуй, папа, я
хотела в твое расписание, звоню, чтоб договориться, а дедушка жив, ты не переживай. Как попадают в твое расписание?» А он молчал, молчал, потом спрашивает: «Ева, почему вы мне тыкаете?» Я извинилась. И добавила, что хотела извиниться за кровать. Я не знала, что после фронта нельзя, и мне очень жаль, что я скакала, как обезьяна. А папа: «Передайте трубку матери». «Мамы нет, я сама звоню». «Ева, пожалуйста… скажите матери, которой нет, что меня злят до фиолетовых чертов такие космополитеновские «как вернуть мужа через детей». Ну вот я тебе говорю. Не надо его злить, мама. А потом я сказала, что передам, как только тебя увижу, и могу ли я записаться к нему. Он спросил, на сколько. Я сказала, что мой график свободен. А папа молчал, молчал, наверное, свой график смотрел, потом сказал «в шесть буду». И трубку положил. Я не успела спросить про ужин. Прости.

Я: И он пришел?

ЕВА: Да, только он задержался на полчаса. Но он же занят, да? И я принесла извинения… аааа… мама!!! я не спросила!!! мама!!!

Заплакала.

ЕВА: Мама, я не спросила, если без крика можно! Ну, можно ли с ним спать без крика, мама!!! Когда теперь в расписание!!

И тут, Леа, я решила, если он не возьмет ее к себе хотя бы раз, я буду угрожать разводом.

В ту ночь он домой не пришел, он часто так делает, только водителя за свежей одеждой посылает. На следующую тоже, ребенок вставал, ходил к нему в спальню со своим одеяльцем и так грустно-грустно к себе возвращался.

А потом он приехал к часу ночи, наверное.

Но она услышала. Встала, умылась, причесалась сама, она даже одеяльце свое надушила и пошла.

Я думала, только попробуй в этот раз, сволочь, выкинь ребенка.

Не выкинул, не заметил правда – спал.

Вот она теперь к нему спать ходит.

Еще из хорошего: он долго-долго-долго говорил по телефону с кем-то из ОКВ. Ева сама ему пошла чай отнести, он сидел в зимнем саду, там, если помнишь, столик низкий у пуфов, она туда неуклюже (а как еще в четыре года?) поднос поставила… а я сразу чувствовала, что это плохая идея, потому что он злой был, как Сатана, еле сдерживался, дай ему волю, он бы собеседника своего китайским мучителем запытал, но Еву разве удержишь. Она шкатулку уронила прямо на плиты – в русском стиле, ему всегда нужно что-то под рукой иметь, когда работает. Как игрушку для нервов. Безделушку какую-нибудь. Они у него меняются, как любовницы. С России он все с этой шкатулкой. Ева ее уронила. Он даже трубку положил, чтоб шкатулку поднять и осмотреть. А потом на ребенка смотрит – и как ему удается вообще с такой ненавистью говорить – «Какая вы, Ева, корова. Такая маленькая, а уже корова». У нее глаза квадратными стали, треугольными, она медленно так к двери пошла, а он ей – «Ева!». Она развернулась. И тут я испугалась – если б он ей еще что-то ляпнул, Леа, я бы правда никак, никогда уже не простила. Но он как-то очень быстро у нее оказался, на руки поднял и на весу держит – как малышей за подмышки. Встряхнул легонько.

ФРАНЦ: Ева, не дыши. Давай, задержи дыхание. Нет, не дыши, не дыши. Не дышишь? Вот не дыши. Я тебя поставлю, а ты как выкрикни, громко-громко. Что-нибудь. Ааа, например.

ЕВА: А можно?

Улыбнулся.

ФРАНЦ: Можно, но уже не нужно.

ЕВА: А все равно можно?

ФРАНЦ: Давай!

Как запищит. И долго так верещала.

ФРАНЦ: Ну, все-все. Соседи сейчас побегут уже в подвал прятаться.

ЕВА: Хорошо вышло?

ФРАНЦ: Замечательно.

ЕВА: У вас телефон звонит.

ФРАНЦ: Хочешь, мы в него стрельнем?

ЕВА: Зачем?

ФРАНЦ: Так, иногда это очень нужно – пострелять в телефон.

ЕВА: Ну, зачем телефоны переводить, давай его из розетки отключим.

Рассмешила даже. Посадил ее, сам на пол на колени встал – этот человек сам себе враг, честное слово, ему говори, не говори про ногу. Но встал рядом, ладони ее держит:

ФРАНЦ: Ева, ты самая изящная девочка на планете. Слышишь? Нет на свете всех милее, всех прекрасней и белее. Ты меня слышишь? А «корова», это… я тебе секрет скажу – сказку. Это русская сказка, там есть один дяденька, его Кощей зовут, у него сердце в кончике иглы, игла в яйце, яйцо в зайце, заяц в утке, утка в рыбе, рыба в птице и все это в ларце на дубу хранится. Вот в этой шкатулке, Ева, мое сердце, а ты ее чуть не разбила, а разбей ты ее, дело было бы не поправить.

Испугалась.

ЕВА: Прости! Прости, папа!! Ты бы умер?

ФРАНЦ: Нет, Ева, к сожалению. Я бы… это было бы очень-очень-очень печально.

Помолчали.

ЕВА: А не больно разве, когда сердце достают?

ФРАНЦ: О, девочка… о, девочка… больно. Непозволительно больно, Ева.

Она поцеловала шкатулку.

Поцеловала его в рубашку, правда, справа.

А он смотрел на нее… как на Лили.

«Лунными» такими глазами.

ЕВА: Телефон, папа. Выдернем?

ФРАНЦ: Нет, радость. Ответим. Постой. Куда вас поцеловать?

Подумала.

ЕВА: Вот сюда. В горлышко.

ФРАНЦ: Почему туда?

ЕВА: А когда радостно, там тепло… Не целуешь? Папа? Папа, ты застыл!

ФРАНЦ: Да.

ЕВА: Почему? У тебя что-то болит?

ФРАНЦ: Сердце, ты его уронила.

ЕВА: Извини! Папа, прости!

ФРАНЦ: Ничего, если не в шкатулке, а вот так – «горлышко и тепло», то роняй, ему полезно.

Нахмурилась.

ЕВА: Это ты простил, да?

ФРАНЦ: Очень.

ЕВА: Ты, папа, иногда непонятный.

ФРАНЦ: Mea culpa.

Она еще раз шкатулку поцеловала.

ЕВА: На.

Подбежала к телефону.

ЕВА: Бдыш, бдыш! Расстреляли!

И поскакала дальше.

За печенькой вернулась.

ЕВА: Кушай, вкусно.

Это, Леа, из хорошего.(с)

И еще:

▼Скрытый текст⬍

▼Скрытый текст⬍

Дерево горизонтально висело над водой.

На дереве, выпятив детский живот, воевала с бутербродом Ева.

Хлеб упал в воду.

За ним упал сыр.

Открытка – голубейшее небо, рябь на воде, апрель и виноватый

арийский ребенок с невозможно-арийской желтизною волос, виновато

косящийся на мусор в воде.

ЕВА: Это съедят рыбы?

ФРАНЦ: Возможно.

ЕВА: Мне очень жаль, папа, что я еврейская свинья.

ФРАНЦ: Как? Какая свинья?

ЕВА: Еврейская. Ну, говорят же, когда заляпаешься – не будьте свиньей. А если свинья очень грязная, то она еврейская, да?

ФРАНЦ: Не упадите в воду сами. Не хочется пачкать рук.

Болтает ногами.

ЕВА: Хорошая у нас сходочка.

Кофе поперхнулся.

ФРАНЦ: Как?

ЕВА: Сходочка хороша.

ФРАНЦ: Ева, что вы хотите сказать?

ЕВА: Ну, мы с тобой от всех убежали, как бандиты, а по радио один бандит говорил – хорошая сходочка.

ФРАНЦ: На обратном пути я куплю вам словарь, Ева, раз у вас такая жадность до слов.

Не поняла, но тон уловила.

Обмякла.

Как обмякает с грустинки.

ЕВА: А Штази говорила, ты…

ФРАНЦ: Ева, вы мне надоели с вашей отвратительной привычкой тыканья. Даже ваша мать не всегда позволяет себе «ты»…

Вскочила, равновесие потеряла, упадет?

Удержалась.

Штаны обнимает.

ЕВА: Простите, простите, господин штадартефюрер!

И молчит – ответа ждет.

Ну-ну, ждите, фройляйн.

ЕВА: А Штази говорила, вы бандитов любите, и они вас любят, так сильно-сильно. А я решила, если они любят… все, кто вас любит, хорошие люди. Она говорит, и ирландцы, и негры, и даже одессовцы, да? Все любят. Кресты дарят.

Кресты, дорогая, особенно.

ЕВА: Папа, а чем вы занимаетесь на работе?

Глаза серые – пыль ледниковая.

ЕВА: Ты… вы русских стреляешь?

ФРАНЦ: Ева, вы не самый глупый ребенок, что за проблема с местоимениями?

ЕВА: А я во лбу всегда «ты» говорю, потом на «вы» переделываю.

ФРАНЦ: Зачем?

ЕВА: Ты – это когда вот так – в куртке, близко, когда недовольничаешь, живой. А вы – это как на портрете в форме. Такие на гробы выставляют на церемониях, когда еще «Камараде» поют. И пока ты – ты, ты никогда в гроб не ляжешь, красивый и мертвый, как на портрете. Ты вот такой будешь – с поцарапкой там, с недовольствием, с губкой потреснутой.

Хохотал.

ФРАНЦ: Некрасивый, в общем.

ЕВА: Живой, папа, живой!

ФРАНЦ: Эй, в воду не свались.

На ветку посадил.

Сидит, держится обезьянкой.

Глаза с глазами вровень.

ЕВА: Так что у… вас на работе?

ФРАНЦ: У тебя.

ЕВА: Правда?!

Обнять бросилась,

но упала, лбом в

подбородок.

…!

ЕВА: Извини, папа. Что у тебя на работе?

Смотрит.

Сосредоточилась.

Макаки за всю жизнь так слушать не учатся, как ребенок на ветке в тишину вслушивался.

Ева, да вы крохотный сверхчеловек.

ФРАНЦ: А что тебе мама ответила?

ЕВА: Не поймете.

И злость у нее, прямо ненависть вспыхивает, из пузика почти

щенячьего по веточкам-пальчикам разливается.

ФРАНЦ: Ну, а вы – что?

ЕВА: А я пойму! Я буду всей головой думать – отсюда до сюда, пока не пойму! Сильно так буду думать.

ФРАНЦ: Зачем?

ЕВА: Чтоб понять!

ФРАНЦ: Зачем вам вообще такое ненужное знание?

Посмотрела, как маленькая сова.

ЕВА: Чтоб знать, почему ты злой. И такой прямо ужасно грустный.

ФРАНЦ: От глупости.

ЕВА: Генералов?

ФРАНЦ: Собственной. От своей глупости только грустят.

ЕВА: Неправда! Ты… вот ты точно не глупый.

ФРАНЦ: Когда как.

Помолчали.

ЕВА: А если бы ты был умный, ты бы не грустил?

ФРАНЦ: Нет.

ЕВА: Почему?

ФРАНЦ: Наслаждался бы.

ЕВА: Чем?

ФРАНЦ: Всем. Тобой, собой, атмосферой.

ЕВА: А разве сейчас…

ФРАНЦ: Наслаждаюсь.

ЕВА: То есть сейчас ты умный?

ФРАНЦ: Ева…

Глаза вскинула.

ЕВА: Не поймете?

Конечно, поймешь.

ФРАНЦ: Радость моя, нет для бога вообще никаких проблем. Ему только усталость проблема.

ЕВА: То есть ты устал?

ФРАНЦ: Есть такое, радость моя. Но и усталость не должна быть проблемой. Потому что бог – это то, что должно быть перешагнуто. Я устаю малость, но сам виноват.

ЕВА: А мама говорит, надо уметь расслабляться.

ФРАНЦ: Ну, это маме. Нам с тобой, зайка, напрягаться не надо.

Задумалась.

ЕВА: Да! Мне так нравится! Ты этим занимаешься на работе? Ты учишься не напрягаться?

ФРАНЦ: Браво, Ева! Самое зерно – да, этому я и учусь. Дядя Гитлер лучше бы не сказал.

ЕВА: Ну, он вообще так себе говорит.

ФРАНЦ: Да?

ЕВА: Да, я с ним тогда говорила, его спрашиваешь, а он не слышит. Раза с четвертого только понимает. Марципан сунул и все. Но он добрый, жалко его, он же от грусти не слышит.

ФРАНЦ: Вы, Ева, крайне забавный ребенок.

ЕВА: Ой. Да? А ты… ты такой прямо… умилительный папа. Ну… cutie pie!

ФРАНЦ: Что?

ЕВА: Ну, мисс Рози мне всегда говорит cutie pie, cutie pie, это же хорошо. Это значит, смотришь и любить хочется. Хочется-хочется. А что ты еще на работе делаешь?

ФРАНЦ: Деньги, активы, сырье.

ЕВА: Для Рейха?

ФРАНЦ: Для Рейха. СС. Для себя.

ЕВА: В России ты то же делал?

ФРАНЦ: Там я еще землями управлял.

ЕВА: Как фюрст?

ФРАНЦ: Как фюрст, зайка. Чтоб население было верным Рейху и своему…

ЕВА: Фюрсту.

ФРАНЦ: Именно.

ЕВА: Здорово! Значит, у нас еще земли в России, где живет очень верное тебе население!

ФРАНЦ: С поправкой. Земли эти надо удержать.

ЕВА: Ааа… ты поэтому на фронт сбежал? Чтоб красных побить и земли свои удержать, да?

ФРАНЦ: Да, зайка.

ЕВА: А почему это дяде Генриху не понравилось?

ФРАНЦ: Он обидчивый дядя слегка.

ЕВА: Обиделся, что у него своих земель нет?

ФРАНЦ: Нет, обиделся, что я его не послушал.

ЕВА: А он что, хотел земли твои русским отдать?

ФРАНЦ: Он хотел мне другие земли передать, безопаснее.

ЕВА: А ты не захотел?

ФРАНЦ: Ну… Так.

ЕВА: Ты все правильно сделал. Старый друг лучше новых двух. Ты – молодец, папа.

ФРАНЦ: Спасибо, Ева. Я запомню.

ЕВА: Надо дедушке сказать, а то он расстраивается. Он думает, ты только партизан вешаешь и евреев жжешь.

ФРАНЦ: И часто ты с дедушкой говоришь?

ЕВА: Часто. Он любит нам звонить. И гулять со мной в Вене. С ним хорошо гулять, он много рассказывает: тут то-то было, здесь то-то делал, с ним интересно. Только за тебя переживает очень. Слово такое – беспутный. Или распутный? Или оба. Говорит, ты всегда был ходячий сюрприз. Аааа… говорит, каннибал еще. Очаровательный каннибал. Но я думаю, это он с Ганнибалом путает, Ганнибал полководец. Он, наверное, хочет сказать, что ты полководец хороший.

ФРАНЦ: Мда… именно это и хочет.

ЕВА: Ему, папа, без тебя страдательно очень. Ты совсем не хочешь с дедушкой говорить?

ФРАНЦ: Да уж о чем мне, очаровательному каннибалу, с ним разговаривать?

ЕВА: О том, что ты партизан не вешал.

ФРАНЦ: Я их не вешал, Ева. Я их в экскрементах топил, на них и веревки жаль. На меня посмотри. Запомни, девочка, есть сверхсущества – чистые-чистые – сталь и звонкость.

ЕВА: Как Ницше писал?

ФРАНЦ: Лучше, девочка.

ЕВА: Как ты?

ФРАНЦ: Может быть. Божественные существа. А есть очень милые, еще не совсем осознанные, но очень к осознанности стремящиеся, любопытные, горящие, верные и постоянные в своей верности.

ЕВА: Ой, я знаю! Как тот щенок, да? Нам Герберт рассказик твой подарил про щенка, где ты маленький. Там щенок белый, да? Как тот щеночек?

ФРАНЦ: Как тот щенок, Ева. Любое существо, что любить умеет. Не сосуществовать, но любить умеет, способно оно на то – умно достаточно, твердо достаточно, сильно. Таких существ надо беречь. А есть грязь, мусор человеческий, у которого жизнь из невежества и ненависти соткана. Такую грязь ничего не изменит, ничего не улучшит, зато она все загадит. От такой грязи надо, как от микробов злых, избавляться. И, Ева, запомни, пожалуйста, это никогда не национальность, не пол, не социальный ящик, это только суть, либо ты по сути своей убог и в печь, либо ты к лучшему стремишься и лучшему служишь.

ЕВА: Я обязательно запомню! Я обещаю, только я не знаю, что это за ящик такой.

ФРАНЦ: Социальный?

ЕВА: Это что-то, где все социальности хранятся? Негры, желтые, евреи?

ФРАНЦ: Это что-то, что людей по классам разграничивает: богатые, бедные, рабочие, крестьяне, промышленники.

ЕВА: И убогость от этого не зависит?

ФРАНЦ: Нет.

ЕВА: Она зависит от умения любить только?

ФРАНЦ: Да.

ЕВА: Это же надо дедушке рассказать!

ФРАНЦ: А он не поймет. У него не мозг, а общее место. У него что любовь, что туалеты – всё для масс. Когда любовь до общественного нужника опускают, это гуманизмом, девочка, называется.

ЕВА: Гуманизм – плохо?

ФРАНЦ: Отвратительно. Это когда грязь та, вонючую пасть разевая, орать начинает – люби меня, потому что я есть. Люби меня вот таким убожеством, потому что ты лучше, сильнее и этим одним уже нам обязан. Это когда тупое и уродливое полагает, что не оно на совершенство скромно батрачить должно, чтоб когда-нибудь лучше стать, а совершенство должно съежиться, изуродоваться и за обезьянами бегать.

Задумалась.

Погрустнела на ветке.

ЕВА: Ты с этим борешься?

ФРАНЦ: И с этим, Ева.

ЕВА: А дедушка говорит, даже волка терпением изменить можно.

ФРАНЦ: Да? Ты ему про меня напомни. Про наши с ним отношения.

ЕВА: Он не был к тебе терпимым?

ФРАНЦ: Не был. И я не был. Но я такой ахинеи не заявлял. Ой, зайка, не слушай никогда идиотов, что тебе бульварные истины выливать будут – про гуманизм, любовь, терпение, это самые редкие твари. Они мало того, что тебе врут, они перед собой лицемерят, уроды. Боже, печей на всех не хватает!

Вертфоллен! Четыре года ребенку, вы что творите!

ФРАНЦ: Иди ко мне, я тебя поцелую.

Глаза распахнула.

ФРАНЦ: Испугалась?

ЕВА: Ты страшно очень целуешь. С ненавистью. Но ты целуй, папа, если тебе так не злее.

За шею теперь по-обезьяньи схватилась.

ЕВА: А можно я на тебе чуть-чуть посижу? Тебе не тяжело? Значит, нельзя терпением? Не меняются от терпения?

ФРАНЦ: От терпения? Никогда, Ева. И не будьте никогда терпелкой. Либо вы сами ситуацию измените, либо вам со… то есть, либо никак.

ЕВА: И любовью тоже?

ФРАНЦ: Что любовью?

ЕВА: И любовью не меняют?

ФРАНЦ: Грязь нет. Представь экскременты, что бы ты с ними ни делала, тебе никак за
один шаг из них бриллианта не сделать. Их только спалить можно в пыль, тогда они станут перегноем, будут уходить все ниже и ниже, и через миллиарды лет, в глубинах земли, под особенным давлением и жаром, то, что миллиард лет назад было дрянью, станет, наконец, алмазом. Но для говна весь цикл со смерти начинается, понимаешь? И не надо любовь о такую дрянь пачкать.

ЕВА: А бабушка говорит, Иисус…

ФРАНЦ: А ты не бабушку слушай, ты Ветхий Завет почитай.

ЕВА: А ты правда в церкви маленьким пел?

ФРАНЦ: Правда.

ЕВА: И правда весь хор разрушил?

ФРАНЦ: Нет. Я только одного человека пнул. Просто момент такой оказался.

ЕВА: А дедушка говорит, ты еще в четыре года в церкви напился. Папа, а зачем ты напился в церкви?

ФРАНЦ: Я не напивался, я к богу дорогу искал через кровь его. В четыре года об обратной стороне крови господней не знают.

Замолкла.

Информация обрабатывалась.

Молодец, что обрабатывает.

И не отвлекается.

Неглупая девочка.

ФРАНЦ: Пойдем, пройдемся и к машине.

ЕВА: Маме рассказывать про прогулку?

ФРАНЦ: Она и так узнает.

ЕВА: Нет, то, что мы так далеко, аж до озера.

ФРАНЦ: Как хочешь.

ЕВА: Папа, а ты сможешь меня полюбить? О меня любовь пачкать можно?

Остановился.

Стоит грибочком.

Серьезным очень грибочком стоит

в сапогах фиолетовых.

ЕВА: Я очень тебя люблю.

ФРАНЦ: Почему?

ЕВА: С тобой счастье.

Глаза закрыла от переживаний,

глаза, разбирающиеся в красоте.

Поднять на руки?

Радужка – ледники

Норвегии. О, Хель, прости

усталость!

Рябь на воде бьет по вискам.

Ребенок котенком жмурится.

Как сохранять рассудок в часы безрассудности?

Как сохранять силу и

зрячесть? Но я научусь, я уже,

я обязательно, ибо кто еще,

если не я?

Ручонку к щеке прижала.

ЕВА: Папа, пожалуйста, оставайся со мной!

Сапожки о землю цокнули.

Куртку оправила.

Побежала.

ЕВА: Cutie pie!

Бежит, руки раскинув, орет.

Дети, как псы, у них обязательный моцион. Не сделаешь – беспокойны.

ЕВА: Cutie pie! Папа cutie pie!!!

ФРАНЦ: Ева фон Вертфоллен, только никогда не на людях, ясно?

ЕВА: Да, папа! Я знаю, я все знаю про слова, которые перед всеми нельзя.

ФРАНЦ: Да?

ЕВА: Да ебал я в глаз суку эту!

Боже.

ЕВА: Хайнрих, что эти бляди там хер пинают?

Господи.

ЕВА: Да зае…

ФРАНЦ: Ева, хватит. Вы… что ты делаешь у моего кабинета по ночам?

ЕВА: Бандитлю.

ФРАНЦ: Нет такого слова.

ЕВА: Ну, нарушаю.

ФРАНЦ: Зачем?

ЕВА: Чтоб знать, когда ты спать пойдешь. Но это нечасто. Когда получается.

Вертфоллен, следите дома за языком.

Вот так заводишь детей и становишься тихеньким

буржуа, с языком пресным, как бульон престарелых.

ФРАНЦ: Пожалуйста, только не ляпните так при матери.

ЕВА: Она же их знает.

ФРАНЦ: Она знает. То, что вы знаете, ей знать не надо.

ЕВА: А я прячусь, когда она приходит.

ФРАНЦ: Куда?

ЕВА: В шторы.

ФРАНЦ: Она куда приходит?

ЕВА: Ну как – ночью, к вам под дверь кабинета.

ФРАНЦ: И что она делает? Ночью. У моей двери?

ЕВА: Вот так руки перекрестит и слушает.

Господи!

И это дом?

О, Хель!

Так и живем.(с)

Анон с Гойей.

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

Так, вносим собачку.

▼Скрытый текст⬍

Щенок был белым.
Грустным
и немножко пузатым.
Нос у него был коричневый.
Темно-шоколадный.
Он сидел очень тихо и немного заваливался направо.
Обреченно сидел.
Это был первый день в школе.
Рудольф едва убедил Амалию, что нужна социализация большая, чем знакомые, гости и
кузены.
Закрытая школа-интернат, через которую прошли все старшие братья.
Дисциплина, образование, форма с гербом.
Комнаты на четырех,
попал поздно – в октябре, в комнату к на год старше.
И все неплохо – до обеда.
На обеденной перемене придумали «проверять» новичков, но – весело, игрой.
Меня и еще троих – измазались, как черти.
Почти перед переодеванием на урок:
ОН: Теперь последнее – надо пнуть щенка, ну, чтоб не было всяких там девчачьих…
Сомнительная вещь, это тебе не отжаться, но – пнуть, так пнуть.
Вспомнил дворняг из Граца, мелкие, кривоногие, тупые, тявкающие – такой по морде
пропнуть, да тяжелыми бутсами – это же счастье.
Ура! Да, идемте пинаться!
Кладка кирпичная, полукруг расступается – белый щенок.
Тихий.
Глаза умные,
нос коричневый.
Присел к нему – десны черные – злой будет пес, умный.
Теплый. Дрожит.
Доверчиво в ладонь вжимается.
И не боится,
не заискивает –
доверяет.
И чувство такое – какому еще слов не знаешь – ненависть до дрожи – неужели мучали вот
такого: как, слепые вы твари, вы разницу что ли не видите? Между тупым и убогим и таким –
чистым таким, смелым. Верным таким.
ОН: Что, Вертфоллен, вы хотите начать?
ФРАНЦ: Это будет хороший пес.
ОН: Это дворняжка.
ФРАНЦ: Но это будет умный пес.
ОН: Да это чуть ли не цыганская дура ощенилась, там таких умных псов… Вертфоллен, не
можете пнуть, отойдите и признайте, что мужчины в вас нет.
Франц, это первый день в школе.
Отец о вас и так, знаете ли… после той драки с Томасом, он так и сказал – вы истерик.
Ну, подумаешь, так легонечко пните.
Да, легонечко – можно.
Франц, вы легонечко, а остальные?
Ну, в Библии сказано, ответ держать будешь по грехам своим.
Развернулся к собаке.
А он смотрит.
У него взгляд.
Он живой!
Он не как обезьяна, он не как дворняги те грязные, он – живой.
Ему будет очень больно,
внутри больно,
хоть бы и пес.
ФРАНЦ: Это моя собака. И никто ее не пинает.
Заржал.
Пошел спокойно вперед – меня оттолкнуть?
Даже с Томасом – никогда не понарошку. Никогда не страшно, ни с кем, потому что –
ненависть. Взрывом внутри.
Маленьким – часто люди вводили в ступор уродством, но когда не ступор – а очень редко в
детстве был не ступор – то ненависть. Никогда не страх.
Матрос учил пинать в пах.
Потом ладонью по уху – так, чтоб сразу без перепонки. Чтоб оглушить.
Этот согнулся, завыл.
Шаг в сторону.
МАТРОС: И добивай! Всегда добивай, вишь, разукрасило меня как – это розочкой. Знаешь,
розочка что? Как бутылку разобьют, дно-то потолще, вот им су… собака одна меня саданула,
потому что не добил, понял?
Добивай!
Пинок в то же ухо, куда раньше – ладонью.
Остальные в ступоре.
Но если что – вон камень, схватить – драться.
Этот упал.
Добивайте, Франц, чтоб не встал больше.
Пнуть в зубы.
Колено на позвоночник.
Шатается, не выходит четко, как у матроса.
Быстрее – встанет, будет драка.
Тогда на шею наступить, руку ему задрать.
Неправильно задираете.
Встанет сейчас!
Вот!
Это он – тот угол. Даже локоть хрустнул.
Этот завыл.
Шестеро стоят, смотрят.
На голову наступи поглубже.
ФРАНЦ: Вы сейчас встанете и пойдете на урок. Ясно? И никаких роз. Встанете, развернетесь и
на урок. Повторил.
Чуть ногу ослабить, руку сильней загнуть.
Повторил.
А ненависть все клокочет, так бы и хрустнуть рукой.
Франц, не истерите.
Спокойно.
ФРАНЦ: Если я свалю тебя еще раз, а я свалю тебя, даже если во мне все будет переломано,
когда я тебя свалю, я тебя убью. Я выткну тебе глаза и вставлю туда что-нибудь, что проткнет
тебе мозг. Ты будешь умирать долго и больно. Что ты сейчас делаешь?
ОН: Я пойду на урок.
ФРАНЦ: А вы не стойте, вы уже пошли.
Двинулись зрители.
Медленно отпускал руку,
схватил камень.
Если в висок таким – ляжет точно.
Ушел.
Щенка подобрал.
На четыре лапы поставил.
Стоит, но прихрамывает.
Как больно.
Больно за лапку.
Может, пройдет.
Надо кормить.
А воспитатель бесцветный по дороге к директору хотел собаку забрать.
ФРАНЦ: Я не отдам вам этого щенка. Можете прямо сейчас вызывать мне такси до дома. Но
если вы протянете ко мне руку, клянусь Иисусом, я откушу вам палец.
А директор оказался очень болтлив.
Но это было неважно и не скучно, потому что маленький Версенжеторикс грел ладошки.
И думалось – если он сейчас начнет писать, посажу его между ног на кресло.
И он описает кресло болтливому директору.
Но Версенжеторикс не писал.
Умный пес.
ФРАНЦ: Я не могу вам отдать эту собаку. Вы выбросите его на улицу, а если он далеко не уйдет,
а он не уйдет, у него лапка хромает, они его убьют. Запинают. А я когда об этом думаю – хоть
умирай. Я не отдам вам пса. Я его уже назвал.
ДИРЕКТОР: И как же вы его назвали, Франц Вольфганг?
ФРАНЦ: Версенжеторикс.
Директор не удивился.
ФРАНЦ: Это длинно для собаки, я знаю, но он умный, он запомнит, а я придумаю покороче. Но
я… я могу его домой отправить, с водителем, можно?
И директор опять болтал о правилах, гигиене, учебе, людях.
Вот дурак, да, Версенжеторикс?
Ты бы ему на кресло пописал, беленький мой.
ФРАНЦ: Господин директор, я же вам уже сказал, собаку я не отдам. И извиняться не буду.
ДИРЕКТОР: Тогда вы отправитесь в комнату для наказанных и останетесь без полдника и без
ужина.
ФРАНЦ: Моей матери это очень не понравится.
ДИРЕКТОР: А вас сюда затем, молодой человек, и послали, чтоб вырвать из-под чрезмерной
материнской опеки.
ФРАНЦ: Хорошо. Но его-то надо накормить. Он маленький.
ДИРЕКТОР: Ну, знаете ли, кормить вашу собаку – это ваша забота.
ФРАНЦ: Ах так! Да я сам не буду ваш поганный ужин! И завтрак, и вообще, я сам есть
отказываюсь. И скажите вашим воспитателям, я правда откушу пальцы любому, кто ко мне
потянется, и скажу матери, что вы меня ударили. Много раз. И по голове. И вообще, маме
сказали при рождении, что у меня эпилепсия. Если они меня хоть пальцем тронут, я вам
обещаю припадок. Я пошел, до свиданья.
Интернат не протянул и недели.
Через неделю с ужасом вернули домой – без собаки и с температурой.
А за Версенжеторикса до сих пор грустно.
Умный и белый.
Подслушиваешь у кабинета.
РУДОЛЬФ: Почему?! Почему твой сын не способен даже на это? Он ставит свои капризы выше
всего! Амалия, ты довольна? Я говорил тебе, он – не котенок. Что теперь?
АМАЛИЯ: Рудольф, перестаньте истерить. Теперь вы напишите письмо, приложите к нему чек и
Франца возьмут обратно.
РУДОЛЬФ: Но, Амалия, это… в конце концов…
АМАЛИЯ: Хорошо, не прикладывайте чек, напишите, что если директор так не способен
справляться с детьми, мы не видим, почему он вообще директор и хотим исправить эту
ошибку. Да, пожалуй, так даже правильнее. Весь вопрос – хотим ли мы, чтоб ребенок вернулся
в учреждение, откуда приехал с жаром под сорок.
РУДОЛЬФ: Господи, Амалия, ne voyez vous pas, il est pourri gâté! (Боже, Амалия, вы не видите,
он до разложения избалован!)
АМАЛИЯ: C’est votre école qui est pourrie, mon enfant est à peine aimé comme il lui est dû. (Это
ваша школа гниет, а мой ребенок едва любим, как должно)
РУДОЛЬФ: Amalie, je vous en prie, ce n’est pas votre fils unique. (Амалия, я вас умоляю, он не
единственный ваш сын )
АМАЛИЯ: Non, mais c’est un garçon hors du commun, et si vous êtes trop aveugle pour le
remarquer… (Нет, но он крайне необычный мальчик, и если вы так слепы, чтоб этого не
замечать…)
РУДОЛЬФ: Alors vous, vous n’avez d’yeux que pour lui! (То вы только им и живете!)
АМАЛИЯ: Ce que je vous conseille fortement, monsieur, puisque vous êtes son père, et j’ai comme
une impression, que vous avez la malheureuse tendance à l’oublier. Voulez-vous bien finir ce
spectacle et descendre dîner. (Что я и вам настоятельно советую, месье, поскольку вы его отец, а
меня не отпускает впечатление, что у вас есть пренесчастнейшая тенденция об этом забывать.
Извольте, пожалуйста, прекратить спектакль и спускаться на ужин).
РУДОЛЬФ: И спустить ему опять все капризы?
Но надо было сбежать до ответа – мать уже направилялась к двери.
В супе плавал грибок.
И пах лесом.
И было очень голодно, и грибок – близко, но недосягаем.
Вот так страдал Тантал.
РУДОЛЬФ: Франц Вольфганг, вы понимаете, что из-за какого-то пса вы перечеркиваете ваше
будущее. Нельзя идти на поводу у своих капризов. У любого мужчины есть обязанности, долг,
цели, к которым надо идти, не отвлекаясь на разную мишуру…
А вокруг стоят слуги, и всё они слышат.
РУДОЛЬФ: Вы хоть сами себе можете дать отчет, почему вы так поступили?
ФРАНЦ: Я не мог иначе.
РУДОЛЬФ: Вы не могли иначе, чем вцепиться в этого пса?
ФРАНЦ: Да.
РУДОЛЬФ: Вы понимаете, что лишаете себя образования? Вы вообще отдаете себе отчет, что
лишаете себя впоследствии полезных связей, знакомств, имени? Вы понимаете, что теперь о
вас скажут?
ФРАНЦ: Да.
РУДОЛЬФ: И стоило это все какого-то пса?
ФРАНЦ: Нет.
РУДОЛЬФ: Что ж, я рад, что хоть это пробилось вам под череп. И каков вывод?
Я ненавижу людей.
Господи, как я их ненавижу!
Пожалуйста, боженька милый, повтори Содом и Гоморру только со всей этой жалкой
планеткой.
Пожалуйста, услышь меня, Господи!
РУДОЛЬФ: Франц Вольфганг, каков вывод?
АМАЛИЯ: Франц, не отмалчивайтесь, когда вас спрашивают.
Поднять глаза, оторвать от супа.
ФРАНЦ: Мама, если б я его отдал, они бы его убили. Они и так его убили. Зачем? Мама, это был
бы замечательный пес. Умный пес, верный. Почему так?
Не реветь!
Франц Вольфганг, вам уже целых семь лет, не реветь, тварь!
ФРАНЦ: Мама, зачем они его убили? Почему они не видят разницу между шавкой и псом,
мама?! Как можно ее не видеть?! Как можно поднять лапу на… настоящее!
Встал.
РУДОЛЬФ: Франц, сядьте.
ФРАНЦ: Этот пес, он же… ну он…
Руки дрожат, когда слова не находятся.
РУДОЛЬФ: Франц Вольфганг…
ФРАНЦ: Он любил! Он мог любить этот пес!
Сел.
Съел гриб.
ФРАНЦ: Если я еще раз увижу того уродца, я убью его. Нет. Я откушу ему нос, выломаю руки,
достану зажигалку и спалю язык. Ничего, никогда я не прощу тем, кто не умеет видеть. Я
никогда не прощу тех, кто топчет лучшее. Никогда.
Тишина.
Вот в тишине можно кушать.
АМАЛИЯ: Франц, милый, послушай, помнишь Довиль этим летом? Вы с Рене практически
сыграли в футбол собакой мадам Пино. А потом ты выбросил ее с балкона, и она сдохла.
ФРАНЦ: Да. Я бы еще десять раз выбросил ее с балкона. Это была глупая до онемения тварь,
которая могла укусить даже мадам Пино, и кусала, только зубы у нее и укус – хомяк больнее
кусает. Но погадливость этой твари сила укуса же не меняет.
АМАЛИЯ: Нет такого слова «погадливость», Франц.
ФРАНЦ: Гадливость. Гадкость. Отвратительность. И эта тварь даже не могла запомнить, кого
можно кусать, а кого нельзя. И она постоянно лаяла, постоянно.
Шок.
Ужас.
ФРАНЦ: Мама… ты что, тоже? Ты тоже не видишь разницу?
РУДОЛЬФ: Франц Вольфганг, вы не будете тыкать родителям.
Потекли.
Теперь потекли.
В суп закапали.
Обида? Боль? Страх?
Злость.
От злости потекли.
Да как жить вообще в таком мире?!
ФРАНЦ: Папа! Папа, что я мог сделать? Как я мог разрешить…
РУДОЛЬФ: Не ставя ваши мимолетные капризы выше главной цели, выше вашего будущего.
ФРАНЦ: Но как? Если бы я ушел, они б его пнули. Папа! Прямо в глаза… вот…
Как ты не понимаешь вообще?!
Нельзя, нельзя пинать в такие глаза!
Какое будущее, когда среди вас всех – идиотских, ненужных деревянных болванок, можно так
взять и пнуть то редчайшее – одно из редчайших существ, умеющее любить. Обладающее
достоинством. Как вообще?
Да вы, обезьяны! Вы только с шавками жалкими и якшаетесь! Потому что шавка она и есть
шавка! А такого Версенжеторикса приручить – это время. Это твердость нужна. Любить нужно!
Искренне уметь любить. А вы… обезьяны чертовы, ни тем, ни этим не обладая, только шавок и
терпите, твари!
И все у вас одинаковы, потому что вы сами – дрянь.
Дешевка ненужная.
Господи, как я ненавижу людей!
Положил ложку.
ФРАНЦ: Я все понял, папа. Никогда не размениваться на мелочи, идти к цели. Я осознал.
Победоносно просто мужчина глянул на женщину:
вот оно – воспитание.
РУДОЛЬФ: Значит, вы готовы вернуться в школу?
ФРАНЦ: А это не я из нее сбежал. Они от меня убегали.
И только женщина обеспокоилась.
АМАЛИЯ: Франц, вы не будете никому язык поджигать, верно?
Да, действительно, с чего бы.
Травить можно и другими способами.
ФРАНЦ: Да, мама.
Улыбнуться.
Плохо улыбнулись, Вертфоллен.
Женщину это не убедило.
АМАЛИЯ: Может… еще через месяц? Неделю?
РУДОЛЬФ: Зачем же? Я завтра позвоню, и завтра вечером…
АМАЛИЯ: Мне кажется, ему лучше побыть дома.
Ммм… кускус.
Аннабель, какой у тебя кускус с вишней!
РУДОЛЬФ: Франц Вольфганг, то есть у нас больше не будет проблем с поведением?
Это сложно обещать, я пока плохо угадываю, что не нравится обезьянам.
ФРАНЦ: Нет, папа.
АМАЛИЯ: А почему ты назвал щенка Версенжеторикс?
ФРАНЦ: Потому что Версенжеторикс просил у Цезаря пощады.
АМАЛИЯ: Но Цезарь же не пощадил.
ФРАНЦ: А я читал, что это окружение настояло. И мне было немного жаль Версенжеторикса, я
хотел так чуть-чуть историю подправить. Но не подправил. Да, это я зря. Версенжеториксом.
Надо было – Вильхельмом Ублюдком. Чтоб он их всех однажды порвал.
А можно теперь десерт?
Села на кровать.
Молчит.
АМАЛИЯ: Расскажи мне, пожалуйста, что там все-таки произошло.
ФРАНЦ: Мама!
Сидит.
ФРАНЦ: Меня отвели в комнату для наказаний, и день я сидел там. Без еды. С собакой. Днем
много спали, ночью слушали.
АМАЛИЯ: Что?
ФРАНЦ: Призрака. Это желтая комната, большая, с фортепиано, маленьким туалетом. Туда я
носил щенка, чтоб он в раковину ходил, там горничная повесилась. А потом девочка
отравилась.
АМАЛИЯ: В туалете?
ФРАНЦ: В комнате.
АМАЛИЯ: Какая девочка, у вас же… это школа для мальчиков.
ФРАНЦ: Да, это была чья-то сестра, они приехали навестить, она пришла в желтую комнату и
отравилась.
АМАЛИЯ: Господи, чем?
ФРАНЦ: Не знаю. Мышьяком. И вот теперь туда сажают в одиночестве, если хотят наказать.
АМАЛИЯ: Ну а без еды-то зачем сидеть?
ФРАНЦ: От злости. Они сказали, кормить не будут, пока щенка не отдам. А я подумал,
повесьтесь на корабельной балке, твари. Только за щенка переживал. Но там неплохо, в
комнате вид красивый – на двор, на холмы. И призраки тихие, не буйные. Поэтому я днем спал.
А ночью не спалось.
АМАЛИЯ: Ты боялся?
ФРАНЦ: Кого?
АМАЛИЯ: Призраков.
ФРАНЦ: Зачем? Они ж не буйные. Я на фортепиано играл.
АМАЛИЯ: А потом?
Самое горькое.
ФРАНЦ: Пришла одна… она со мной говорила, говорила, потом сказала, что Версенжеторикса к
себе возьмет. А я поверил. И отдал. Есть-то ему надо. И увидел, как он по двору пошел, один
маленький, беленький. И понял, что ты родила идиота. И подумал, вот теперь он точно умрет.
Как можно быть таким дебилом. Прямо хоть ляг и сдохни, тварь, от глупости собственной. Так я
заболел. А они испугались. Стали щенка искать, и, конечно, уже не нашли. Но даже если бы и
нашли, это идиотии моей не извинило бы. Вот и все. Если ты пришла спросить, не против ли я
вернуться, мне все равно.
АМАЛИЯ: Хорошо. Спи.
Поцеловала. Вышла.
Можно еще чуть-чуть подождать, а дальше бежать, подслушивать.
Ноги отмерзают.
На подушку что ли встать.
АННАБЕЛЬ: Францхен…
Шепотом ровно в ухо –
АННАБЕЛЬ: Давайте я вас подниму, ну, вы себе все отморозите.
ФРАНЦ: Я тяжелый, подушку подай. Тихо.
АМАЛИЯ: … больше в эту отвратительную школу. Вы понимаете, ребенок сам себе смерти там
стал желать. Рудольф, если вы хоть какой-то шаг… я его заберу, и мы уедем в Париж.
Париж…
РУДОЛЬФ: Амалия, вы понимаете, что он растет в атмосфере всеобщего обожания – вашего,
слуг, знакомых. Остальные мальчики…
АМАЛИЯ: Так не росли. Вот именно. Остальные сыновья почему-то не возбуждали такого
чувства обожания ни у слуг, ни у знакомых.
РУДОЛЬФ: Что вы этим хотите сказать?
АМАЛИЯ: Что кесарю – кесарево.
Надо же, может с ней все не так уж и плохо.
АМАЛИЯ: Никто из них не переживал такой травмы в четыре года. Как вообще можно
стреляться на глазах у ребенка?!
Или так.
АМАЛИЯ: Боже, я как подумаю, что мальчик в четыре года смотрел, как этот мужик, как этот
шофер вышиб себе мозги, потом ребенку целые сутки еще никто не верил… конечно, он будет
особенно восприимчив к смерти…
ФРАНЦ: Аннабель, почему все такие идиоты? Пойдем, расскажи мне сказку о щекастом
домовом. Нет! Давай, давай ты сделаешь по мятному кофе с черненьким шоколадом, и мы
пойдем в галерею, и ты мне еще раз расскажешь о Герхарде, Хартмане, Готфриде, но больше
всего о Герхарде – как его  ведьма купала, а он спасся. Париж! Давай убедим ее еще раз в Бретань поехать.(с)

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

Триумфальный момент. Внесли новый селф-инсерт: крестоносца Герхарда, который в душе мусульманин - вот это страсти индийского кино!
Каюсь-грешен-наш-Прянц-не-пишет сьюх-1!

▼Скрытый текст⬍

Карнак
Ничего,
Это песок.
Я к нему не привыкну.
Сухо и жарко,
Пустынно слишком
Для того,
Чьи язычники –
Предки
Боготворили
Море.

В том и вся красота.

Прибои песка –
тоже прибои.

Если наша тоска
Имеет совместный корень,
То пусть это будет
Стремление
К волнам.

Я никогда не видел колонн огромней
И страньше,
Я никогда не слышал песка.
Раньше
Я никогда не подумал бы,
Что на коленях
Разбитого
Идола
Может быть
Так тепло.

О, Аллах,
Что за молитвы
Возносит тебе народ
В столь
Откровенных
Чалмах?

Ничего.
Эта жара
Мне не докучает.
Докучливы люди
и запахи,
а пропаренный маревом камень –
Велик
В своей безучастности.

Господь с вами,
Такой деликатности…

Намаз –
Тягуч
и заунывен слишком
для того, чьи язычники –
предки
предпочли католичество
с льдистым
Звоном
Колоколов.

Но молитесь.

Какие странные головы
Вместо голов богов.

Корова,
Как символ любви –
Бесподобна.

Кошка –
Для женской мести,
Для всей, для подобной нечисти…

Бегемот –
Для разрешения от бремени –
Последовательный народ.

Но за что
Духу пустыни
От человечьей гордыни
Столь нелепая
Голова?

А я –

Я никогда не видел ворот
Распахнутей,
Ярче.
Я не встречал шелковистости неба.
Раньше
Я никогда не подумал бы,
Что под улыбкой
Разбитого
Идола
Может сидеть
Господь.

Ничего,
Это восход.
Он всегда орошает
Свежестью,
Оттирая
Небрежно
внешнюю
Вовлечённость,
грешную
Вовлечённость
для всех,
кто первоисточен.

И если жажда моя
Однажды
И будет взвешена
Перед
Давно умершим
Телом,
его свиноподобным демоном,
Так быть ей,
неутолимой,
Так быть –
горечью
самого белого
в этой пустыне
песка –
до морской
Невесомости.

И мне никогда
не хвалить
ничего
кроме Севера.

Но я не подозревал,
Как бережно,
Как по-отечески
Может звучать
Намаз,

Творимый
Уже неоспоримым утром
Над неоткутившими кудрями
Моей головы,
Творимый
сквозь вчерашние веки
Стариком
в наимягчайшей одежде
Похоронивших сына.

В том и вся красота.

Прибои песка –

это прибои.

У господа бога
со мной поболе,
чем просто совместный корень.
Осталось ли только –
принять?

***
Да сохранит седины
Вам столь досточтимый
Здесь всеми
Аллах,

С неизменностью
Северных
Волн –
ваш,
Гер-а-Хард

Каюсь-грешен-наш-Прянц-не-пишет сьюх-2!

▼Скрытый текст⬍

"Confiteor fratres,
Каюсь.
Грешен.
Не тверд
Как должно
Собрату вашему,
Confiteor fratres".

Ответь, Мария,
отчего же твердь
зыбка под
именем,
под молитвой моею,
отчего вера —
зыбка,
мелочна,
как душа человечья —
человечна ли
душа
слуги твоего?"

Каюсь-грешен-наш-Прянц-не-пишет сьюх-3!

▼Скрытый текст⬍

Confiteor fratres,
Каюсь.
Грешен.
Не тверд
Как должно
Собрату вашему,
Confiteor fratrеs.

Святая Мария,
нет праведнее
защитника,
благочестивее
нет тебе,
чем несобраннейший
слуга
твой.

Ответь, Мария,
Отчего же твердь
Зыбка под
Именем,
Под молитвой моею,
Отчего вера –
Зыбка,
Мелочна,
Как душа человечья –
Человечна ли
Душа
Слуги твоего?

Confiteor fratres
Каюсь,
Грешен,
Не собран -
Женщина тешится
Собранностью моею,
Не собран -
Спит собранность
У дверей её.

Восстань, Господи,
Пробудись в сердце моем –
как спишь ты
в смуту?
Как спишь в бедствие
Сына своего,
Господи?

Confiteor fratres,
Каюсь.
Винен.
Тяжел.

Должны быть
Мысли -
Легки и весомы,
А наоборот -
Так Содом и Гоморра
Вымирали счастливей,
Чем живу я
в долине
отрицания
сердцевины
собственной -
неужели же -
Человеческой?

Пресвятая дева,
ответь,
отчего вере
не течь
руслом божьим.
Сердце ли
Не широко
У слуги
Твоего?

Confiteor fratres
не устрашусь я,
братья,
если господь не во мне,
То что мне
До человеческих наказаний.

Восстань, Господи,
Боже отмщений,
Яви себя в сердце моем,
Как спишь ты
В смуту,
Как спишь в беззаконие
Черни людской,
Господи?

Peccàvi nimis
В мыслях,
В словах своих
И по упущению -
Неосознанно,
Братья.
Самое страшное,
Караемое самое –
Неосознанность.

Неспокоен.

Спокойствие

Меж колен её

Мимолетно.

Что ж ты, Господи,
Цапли подобно
С ноги на ногу –
А все в ряске,

Благородно ль

В воде стоячей –

Или глух

или незряч я -

Дева Радости,
Дева Объятия,
Прерывиста
Моя вера,
Что воздыхания
девок
исповедующихся
на мне.

Отчего не
внемлю
непогрешимости
воли
своей?

Несдержан.

Горяч

с излишком.

Ideo precor
В щедрости
Всех отвыкших
блаженных
Отпусти прегрешения,
Дева
счастия.

Отчего не внемлю
Непререкаемости
Воли
Собственной?

Orare pro me ad Dominum Deum nostrum.

Кого убоюсь же,
Господи,
Коли спишь ты
Иль бодрствуешь
В сердце
Моем.

Kyrie eléison, Deus.

Kyrie eléison.

Великолепно! Появляется персонаж, безнаказанно гнобящий стьюху... Простите, да кого я обманываю: это дубликат подросшего Франца, если не хуже.

▼Скрытый текст⬍

"Франц стучал в дверь брата.
ФРАНЦ: Герберт, откройте, это становится глупо.
ГЕРБЕРТ: Я не имею желания вас лицезреть, господин барон.
ФРАНЦ: Все всё забудут.
Дверь распахнулась.
ГЕРБЕРТ: Хорошо. Это всё?
ФРАНЦ: Нет. Я… тут и нечего исправлять.
ГЕРБЕРТ: Я рад.
ФРАНЦ: Я только извиниться за свою безголовость. Я очень виноват перед тобой, мне стоило подумать, к чему может прийти хомяк, и не разбрасывать…
ГЕРБЕРТ: Не стоит. Вы хотите нимб святого, он… мне безразлично.
ФРАНЦ: Что?
ГЕРБЕРТ: Франц Вольфганг, вы полагаете меня совсем имбецилом? Вы заявляетесь сюда мириться ради Штази, вам нужна эта девка, забирайте её себе. Только сделайте одолжение, постарайтесь не попадать в поле моего зрения. Нет, не надо! Меня не надо ни в чем убеждать, у вас вызывают гадливость членистоногие, вы должны меня понять. Пожалуйста.
ФРАНЦ: Ты прав, я наверняка застрелюсь раньше.
ГЕРБЕРТ: Оружейная внизу.
ФРАНЦ: И да – это ужас.
ГЕРБЕРТ: Моя фамилия не Юнг.
ФРАНЦ: Хорошо, я – слизень, а ты? Ты бы еще уши зажал и песенки пел.
Захохотал.
ГЕРБЕРТ: Великолепно! Я слушаю ваше столь важное послание, ну?
ФРАНЦ: Я просто не убрал книгу.
ГЕРБЕРТ: А этот куст просто сообщила о ней Рудольфу, вчера вы просто пропали на целый день, книга просто пропала у тебя из комнаты. Хорошо. Всякое бывает. Возможно, у меня был просто неприятный вечер. Возможно, он вырастет в неприятную жизнь, возможно, нет. Я пункта назначения не улавливаю, куда вы клоните, Франц Вольфганг? Что вы не слизень? Я за вас рад.
Я: Герберт…
ГЕРБЕРТ: Молчи, кустик чертополоха.
ФРАНЦ: Мне больно, когда тебе больно.
Тихо.
ГЕРБЕРТ: Читайте Софокла, Франц. Столько трагизма…
Дверь закрыл.
Мальчик сел на пол.
Постучал по паркету.
Встал.
Открыл дверь.
Вошел в комнату.
ФРАНЦ: Герберт!
Через зал – в спальню. Из ванной – Герберт, зубная щетка во рту.
ФРАНЦ: Всё х*рня. Книжка, Рудольф, сценки, драма. Пусть ты не застрелишься, у тебя х*р не встанет застрелиться, но разве то – жизнь? Я в восхищении. Ты слышишь? Я перед тобой в восхищении. Ты – единственный человек, чье мнение я бы слушал. Штази сказала, у нее ничего нет, кроме нас, но она – баба. Ты замечательно обрастаешь знакомыми, ты делаешь это гораздо лучше, чем я. Там, в библиотеке – «Штази, ты можешь пойти с ним, ты видишь, у него никого нет. И ведь не будет». Да. И Штази, по-своему, тоже никто. И иногда это волнует меня, все чаще – нет. Но на яхте мне было очень хорошо с вами обоими. Очень… правильно. Я не думал, что так бывает с людьми. Пожалуйста, мне кажется, мы бы все могли многое дать друг другу. И это всё было бы очень… о желании жить.
Вытащил щетку из-за щеки.
ГЕРБЕРТ: А если я скажу – вон с вашей сентиментальщиной, вы пойдете прямиком к Рудольфу или…
ФРАНЦ: Не знаю. А ты хотел слышать – ах, боже, конечно, нет?
ГЕРБЕРТ: Вертфоллен, если бы вы мне сейчас выдали такое, я бы плюнул вам в рот, убедившись, что вы все-таки слизень. Но вы пойдете?
ФРАНЦ: Это имеет значение?
ГЕРБЕРТ: Мой придурок успокоится, если его не будет пинать Рудольф. Мы оба это знаем.
ФРАНЦ: Это вас не спасет.
ГЕРБЕРТ: Да, но вас тоже.
ФРАНЦ: Поэтому я здесь.
ГЕРБЕРТ: Шкурный вопрос.
ФРАНЦ: Пф… я бы хоть сейчас застрелился. Вопрос счастья.
ГЕРБЕРТ: Да у вас адская хватка.
ФРАНЦ: Ну так, с счастьем, знаете ли, не шутят. Странно, мне казалось я чуть не выдавил вам глаз, а не барабанные перепонки. Мне больно, когда тебе больно. И я бы никогда не сбежал слизнем, когда б мне хотелось вас раздавить.
ГЕРБЕРТ: Ужасно, но вам веришь.
ФРАНЦ: Правильно. Только это и правильно. Только так верно – верить мне и в меня.
ГЕРБЕРТ: Вы и дальше полагаете меряться со мной всем, чем ни попадя?
ФРАНЦ: Нет, я смиренно склоню колени, подниму правую руку и воскликну: longue vie à mon Sire!"

Отредактировано (2018-12-10 00:22:14)

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

Короче, аноны. Сходу в червепидорство не смог, но написал очеловеченный Герберт/Франц, R. Не вычитано, на искусство и литературность не претендует.

▼Скрытый текст⬍

***
— Франц, вы не можете пойти туда, он занят с учителем.
— Но я тоже хочу учиться!
— Вам это ещё не по возрасту, хоть вы и потрясающе умны.

Франц хмурится, дёргает ручку, и жалобно смотрит на старшего брата из приоткрытой двери. 

— Не отвлекайте меня, идите поиграйте в свои игрушки, — усмехаясь, предлагает ему Герберт, и это почему-то ужасно обидно.

***

Они живут в соседних комнатах, и Франц знает, что стена отвратительно тонкая. Настолько тонкая, что если отпустить воображение, можно представить, что это тюль или шифон. Кровать его брата стоит ровно через стенку, и Франц не может отделаться от чувства, что они спят спиной к спине.

Францу пятнадцать. И, кажется, ему не нравятся женщины — он с ними потрясающе вежлив, и настолько же холоден. Впрочем, насчёт мужчин он тоже не уверен, и только одно не вызывает в нем сомнений. Он возбуждается, глядя на собственного старшего брата. Герберту двадцать, он возмужал, приезжает редко, серьезный и уверенный в себе. Франц знает, что стенка ужасно тонкая, но не может удержать тихий звук, когда кончает ночью, представляя их вместе.

Он надеется, что Герберт ничего не замечает.

***

Герберт замечает. К счастью или к сожалению, брат Франца — такая же проницательная сволочь, как и он сам.

— Вы знаете, что излишняя мастурбация, как и недостаток половых связей, ведёт к половому бессилию?

Франц краснеет. Стыдная детская реакция, он хочет быть холодным и идеально колким, как Герберт.

— Не стесняйтесь, это абсолютно нормально.  Я намереваюсь сводить вас в публичный дом, чтобы вы могли сбросить там напряжение и больше не мешать мне спать.

Кажется, он заливается краской весь, до кончиков ушей. Они действительно идут в публичный дом, но ни одна из этих девушек — красивых, но женственных, мягких, совсем не похожих на Герберта, — не нужна ему.

Он справляется только потому, что Герберт наблюдает, и это, черт возьми, стыдно, но в то же время ужасно заводит.

***

Годы идут, а больная, порочная страсть продолжает разъедать изнутри. Получив письмо об отчислении из Кембриджа, он возвращается домой, несломленный, гордый, готовый ко всему.

Стоически переносит конфликты с родителями. Единственное, к чему не готов Франц — это к новой встрече с Гербертом.

— При всем моем уважении к вашим принципам, — холодно, — я считаю, что ваш поступок — верх безрассудства и детской глупости. Я намерен вас наказать, как подобает ребенку, потому что ваш отец отказался от этой идеи.
— И что же может быть таким наказанием?
— Я вас выпорю.

Это становится началом конца. За жарким возбуждением Франц почти не чувствует боли, она только распаляет. Если бы он был религиозным, уже замаливал бы грехи в монастыре, но он атеист, возжелавший своего кровного брата. Урод. Извращенец.

Естественно, Герберт все видит. И самое страшное — Герберт не против.

***

После этого случая Франц собирается и переезжает в Берлин, как будто, уехав из дома, сбежит от тонкой стенки, детской кровати и того постыдного эпизода.

Переезжает только затем, чтобы встретить Герберта на службе в Вермахте, а потом пойти с ним в ресторан, чтобы смотреть, как он обнимается с дешёвой шлюхой в дорогой одежде, и хотеть убить ее.

Герберту смешно, он издевается, водит его за нос, как кот играет с уже пойманной мышкой. А потом зачем-то зовёт его к себе домой и сажает в кресло в углу комнаты Девушка стонет под ним всю ночь, а Герберт даже не обернулся, как будто его тут нет. Побудь на моем месте.

Когда она, наконец, уходит, Франц впервые целует его, чувствуя, что подписал себе смертный приговор.

***
— Герберт.
— Зачем вы пришли, герр Вертфоллен? Мы же обсудили с вами все дела сегодня за обедом.
— Герберт, я...
— Вы что? Опять взяли деньги родителей? Нашли себе продажную женщину, и теперь больны? Ваша холодная колкость превратила вас в изгоя, и вы, красавец, умница, офицер СС и блистательный недоучка, страдаете от одиночества?
— Пожалуйста, выслушай меня, — твердо. — Тебе надо уехать. Здесь деньги и гражданская одежда, билет я взял. Герберт, я не могу объяснить всего, но пожалуйста, хоть раз в жизни дай мне сохранить что-то, что мне дорого.
— Что ты сделал? Они раскрыли тебя?

"Ты сказал им о нас," - немой упрек читается в темных глазах, и Францу кажется, что он сейчас умрет от стыда.
"Нет," - думает он, не опуская взгляда, - "нет, брат мой, это был не я, но они все поняли".

— У нас обоих есть враги, — тихо говорит Франц. — Дело идёт к войне, кровавой и долгой. Фюрер верит в Германию, а я склонен сомневаться в успехе, о чем и сказал ему. Он был недоволен, но спросил о слабых местах. Боюсь, что те, кто несёт за это ответственность, теперь постараются уничтожить все, что мне дорого — мою семью, моих людей. Меня. Пожалуйста, во имя всего святого, Герберт.
— Ты предлагаешь мне бросить все достигнутое и бежать. Ты же понимаешь, что это удел слабых?
— Или разумных? Я всегда верен принципам, но... Герберт, даже наша семья не заслуживает того, чтобы быть разрушенной этой красивой и одновременно уродливой машиной. Не ради отца и матери, но для меня и Штази, прошу, уезжай.

Ему хочется объятий, чтобы растопить этот лёд, но сейчас не время. Герберт тяжело садится за свой стол, хмурится. Думает.

— Вы разрушаете мою карьеру, герр Вертфоллен, по одной своей глупой прихоти, не основанной на реальных причинах.
— Потому что верю, что ты нужнее семье. Нужно позаботиться о людях и делах. Чтобы у Штази были родители, дом, семья. Что мне ещё надо сделать, чтобы убедить тебя? — с несвойственным ему жаром говорит Франц, и Герберт невольно думает, что он так похож на себя шестилетнего, когда его вернули из школы за ту дворнягу — с порозовевшими щеками, такой живой, непонимающий, как можно совершить несправедливость. И ему, закалённому мерзостями, не по себе от этого мальчика.

— Хорошо. Я уеду.

"Мы не свидимся больше," — виснет в воздухе.

— Я верю в тебя, брат. Ты справишься.

"Любовь моя," — недоговоренность отравляет.

— Поспеши, — бросает Франц и выходит, чуть излишне резко хлопая дверью. Герберту кажется, что это хлопнула последняя открытая дверь в его сердце. Он берет вещи и начинает переодеваться.

***
8 января 1939 г.

Дорогая Штази!

Возможно, это одно из моих последних писем к тебе. Не отчаивайся и не грусти, равно как не будут наши родители — мы оба знаем, что я всегда был для них обузой. Я бы хотел признаться тебе во всем, но я знаю, что даже последние мои письма будут читать, и не хочу подставлять его. Я не сглупил, я пошел на это осознанно — пожертвовал собой ради того, кто всегда был для меня недостижимым идеалом. Иногда мне даже жаль, что я был так непримирим, обзывал его мещанином, и утверждал, что суждения его поверхностны и узколобы — это неправда. Он всегда превосходил меня на голову во всем, и его беспринципность помогла ему состояться, меня же моя открытость и верность идее привели сюда — на узкую койку одиночной камеры.

Штази, я хотел бы сказать тебе: мне жаль, что наше воспитание не давало нам быть по-настоящему близкими друг другу. Ты талантлива и умна, твой разум подобен лезвию бритвы — рассечь, разложить, собрать снова воедино. Не повторяй моих ошибок, учись, найди себе достойного спутника, по любви ли или по дружбе — главное, чтобы между вами было теплое чувство и доверие. Будешь грустить (не ври мне, я знаю, ты любишь казаться сильной, когда слезы стоят в глазах), послушай наш любимый концерт Грига. И ни о чем не жалей.

P.S. Будь счастлива.

Франц.

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

Ты слишком хорош для Сранцевых литературных говн, анон.

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

Анон, а ты хорош.

Анон

Re: Чтения Франца Вертфоллена

Блин, это замечательно и красиво. А я уже в натуральный стеб успел уйти