- Ты спрашиваешь, не обидело ли меня порождение свального греха сорока ехидн, а сам претерпеваешь от него еще более гнусные действия. - Так говорила Рейджан, и голос ее надломился от сердечной боли.
- Не жалей меня, о роза моего сердца. В твоих силах исцелить мою душу, ведь благоухание твое куда сильнее смрада повелителя, будь он четырежды проклят, - так отвечал ей Бениамин, забрасывая веревку, чтобы подобраться в очередной раз к зарешеченному окну.
Напившись поцелуев достаточно, чтобы закончилось дыхание, Рей, обмирая внутренне, шептала:
- Приходи ко мне снова, как только выдастся такая возможность. Приходи - и я попробую найти тебе утешение.
- Рей, я не посмею. Неужто ты не знаешь, какие последствия...
- Я знаю. Но разве мало иных способов дарить любовь друг другу?..
Ненадолго озадаченность омрачила чело валашского царевича, но сразу после благоговейный вздох вырвался из его груди, а взор смягчился и потеплел.
***
Однажды Мазриам, вернувшись с базара, сообщила, что повелителю снова нездоровится, он поздно выходит из опочивальни, и засветло еще возвращается туда, премного утомившись. Сердце Рейджан запело - и от низменного злорадства в том числе, но более все-таки от предвкушения. И действительно, хатун, пока ругала евнуха Финхата за леность и нерадивость, принуждая до изнеможения метаться по мелким поручениям, то и дело обращала к Рей заговорщический взгляд.
С заходом солнца Рей занавесила свое окно плотным одеялом и зажгла масляную лампу, что тут же разукрасила ее маленькую комнатку в оранжевый и красный. А дождавшись гостя наконец, затворила дверь и подперла ее стулом для пущей надежности. Она хотела было попросить у Аллаха смелости, но тут же поняла, что собирается непростительно грешить, так что, наверное, всевышний ей в этом деле не помощник. Нет, стоило ей полагаться на своего возлюбленного, и он не подвел - сгорая от поцелуев, что становились все бесстыднее, Рейджан быстро позабыла всякое стеснение. Влажные губы его скользили по шее, руки забирались под сорочку, и оба они замерли на миг, прежде чем пальцы его наконец коснулись ее груди. А после этого уже никто ничего не ждал - Рей развязала его пояс, сорвала с плеч кафтан, потянула завязки на рубахе, запустила руки за пояс штанов, стремясь как можно скорее добраться до самого сокровенного. Однако прежде, чем Рейджан успела полностью обнажить его, валашский царевич, надавив немного ей на плечи, опрокинул ее на спину, долго целовал, пропуская ее волосы свои длинные пальцы, а потом... Потом тоже целовал, просто не в губы, и Рейджан пришлось зажать ладонью себе рот, чтобы не закричать от разрывающего ее изнутри блаженства, что становилось чем дальше - тем невыносимее, пока наконец не оборвалось, заставив все ее тело сотрясаться в сладкой судороге. Ни минуты не жалела она о своей запятнанной душе - в конце концов, в священном писании ни слова не говорилось о том, будто женщинам полагаются какие-нибудь радости в загробной жизни, а даже если бы и полагались - она ни за что бы не поверила, будто хоть какие-то из них сравнятся с тем, что делал с ней ее возлюбленный валашец. Воспользовавшись тем, что он расслабился, самодовольно созерцая то, что сотворил с нею, Рей спустилась со своей постели, опрокинула уже его на мягкий ковер, и, избавив его от остатков одежды, потратила некоторое время, чтобы как следует рассмотреть то самое, что отличало мужчин от женщин. Увиденное ей пришлось вполне по душе, а взяв это увиденное в руки, Рей обнаружила занимательнейшую вещь - оно было одновременно твердым, как скала, и гладким, как ее шелковые покрывала. Все же, удивительно противоречива и двойственна была природа.
Ни текст, ни картинки из ветхих трактатов об искусстве любви, которые для каких-то неясных целей хранились у старухи Маз и которые не так давно вручила Рей Фазма-хатун, не очень-то помогли ей теперь. Все, что было там написано и нарисовано, повылетало из головы, а там ведь точно что-то было о том, как полагается ласкать руками мужское... И точно было что-то про масло, которого у Рей в комнате не оказалось. Однако, глядя на нее совершенно пьяным, одурелым взглядом из-под ресниц, Бениамин накрыл ее руку своей, и, когда она с его помощью уловила правильный ритм, запрокинул голову. А когда она, достаточно осмелев, легла грудью на его бедро и накрыла его губами - вот здесь почему-то память услужливо преподнесла ей нужные картинки - уже он, к немалому удовольствию Рейджан, закусывал собственную ладонь, чтобы заглушить хриплые стоны. Когда догорела и потухла лампа он, должно быть, не в силах более выносить сладких пыток, подхватил Рей на руки и, уложив на постель, накрыл собой, и оказалось достаточно одного его пальца, чтобы ее лоно переполнилось чудеснейшим образом, а уж когда другими пальцами он стал растирать там, где снова уже успело загореться пламя, пока она ублажала его своим ртом...
Рей протиснула ладонь между их телами, нашла мужское естество, влажное от ее собственной слюны. И это было очень кстати - так ей значительно легче было скользить вдоль него рукой. Движения их делались все более рваными и судорожными, далекими от какого-либо искусства. Совершенно точно не таким образом описывалось искусство любви в трактатах, но оба они все равно остались в конце концов совершенно обессилевшими, но счастливыми, и долго еще восстанавливали дыхание в объятиях друг друга, пока ночные птицы не предупредили их о скором рассвете.
***
Евнух Финхат и сам не ведал, что разбудило его уже перед самым рассветом - накануне так вымотала его гадостная женщина, подобная не лани вовсе, как то полагается, а скорее буйволу, что не чувствовал он ни рук, ни ног. А разве было вообще его обязанностью собирать абрикосы, от которых потяжелели ветви деревьев в гаремном саду? Так или иначе, но что-то потревожило его сладкий заслуженный сон, и он пошел напиться к фонтану, ополоснуть лицо... Но уловив какой-то шум, он поспешил скрыться в пышных кустах. И так он стал свидетелем вопиющего предательства. Преступница Рейджан! Сначала пишет стихи его глазам, а потом... Потом целует кого-то, завернутого в покрывало, явно не желая отпускать с этой удавицей-хатун, которая уводит незваного гостя в тени коридоров. С рассветом же намеревался Финхат доложить страже об увиденном, но за то время, что умирала ночь, подумал он, что то всегда успеется, а он, быть может, сообразит, как будет лучше распорядиться своим знанием.
***
Подозрительно довольным выглядел султан, восседая на своем троне - при том, что вновь ему, вроде бы как, нездоровилось. Однако слишком рассеян был Бениамин, далеко витали его мысли, и угадывать настроения султана, а тем более рассуждать о причинах, он совершенно теперь не хотел. Выслушивая посла, которого ввели стражи и, как полагается, усадили перед троном на колени, султан ухмылялся достаточно мерзким образом.
- Посол, Мы не требовали у вас объяснений, почему задержался обоз с данью - Мы требовали выплатить вдвое больше за задержку. Быть может, твоя голова, отделенная от тела, натолкнет твоего повелителя на некоторые размышления?
Бениамин вспомнил, что обоза из Валахии тоже не было достаточно давно, и в сердце его поселилась тревога. Султан окончил принимать гонцов, но когда последний из них, онемевший от страха, был выпровожен стражами, ввели еще одного человека.
- О повелитель, что затмевает собой солнце, луну и вместе взятые все звезды! Этот человек утверждает, будто бы и есть он тот странствующий лекарь, рассказы о чьих деяниях...
Султан взмахнул рукой, и стражник тут же затих. Султан сгорбился, склонился на своем троне, чтобы лучше разглядеть странствующего лекаря. Тот поднял на султана свои голубые глаза, как вовсе не подобало, на самом деле, и огладил свою не совсем еще седую бороду.
- Представься, о мудрец.
- Я Люций, звездочет, целитель и богослов, - сказал странник, обманчиво-смиренно склонив голову.
«Ты, Лука, врун, шарлатан и поглотитель ядовитых грибов», - думал про себя Бениамин, сжимая руками край своего камзола в попытках не дать своему лицу выдать своего потрясения.