На протяжении пятнадцати лет правления Георга VI его королева всегда находила слова поддержки и привносила в дом Виндзоров радость, такую необходимую после обескураживающего отречения Эдуарда VIII. Именно она во время «Блица» стала символом надежды и достоинства для народа Британии. Говорят, Гитлер называл Елизавету «самой опасной женщиной Европы»: ее нежелание покидать Лондон, когда кругом падали бомбы, — даже после попадания по Букингемскому дворцу — придало сил подданным Короны.
После смерти короля некогда непоколебимо-жизнерадостная Елизавета написала поэтессе Эдит Ситуэлл, что ее «поглотили темные тучи печали и отчаяния». Она беспрекословно уступила сцену любимой дочери, однако прекрасно понимала — юная и молчаливая королева никогда не будет обладать очарованием матери. Понимала это и Елизавета II. Графиня Патрисия Маунтбеттен, которая с детства дружила с Лилибет, припоминала ее слова незадолго до путешествия по странам Содружества:
«Лучше бы эта обязанность досталась маме… Ей так хорошо это удается. У меня нет ее спонтанности».
Из пучин отчаяния, грозивших превратиться в такую же долгую скорбь по мужу, которой запомнилась королева Виктория, горюющую вдову вывел Уинстон Черчилль. Во время ежегодного визита в Балморал он без предупреждения приехал в Биркхолл, дом на землях поместья. Королева-мать удалилась туда, оставив дочери резиденцию (и это стало еще одним ударом).
Во время встречи премьер-министр надеялся привлечь мать Елизаветы II на свою сторону, чтобы та попыталась уменьшить влияние Филиппа, стремившегося многое модернизировать. Что бы Черчилль ни сказал ей, это работало. Своему другу лорду Солсбери королева-мать потом с нежностью рассказывала, как «старый лев» проявил «невероятную деликатность чувств». А Джин Рэнкин, дама из свиты, предположила, что тот, «наверное, нашел слова, которые позволили ей осознать, насколько важно сейчас продолжать выполнять свои обязанности и насколько сильно народ хочет видеть эту деятельность». К тому же Черчилль привез ей свежих сплетен. «Я неожиданно поняла, как сильно оторвана от "инсайдерской" информации», — призналась королева-мать лорду Солсбери.
Она очень быстро создала себе новый образ: стала для нации легкой, блестящей, всегда улыбающейся бабушкой, раздающей подарки, нарекающей имена кораблям, проверяющей полки, открывающей памятники, покровительствующей культуре и совершенствующейся в искусстве быть обожаемой всеми и всюду. Проблема заключалась только в том, что теперь королева-мать, привыкшая блистать, потеряла не только сцену, но и самостоятельность. Ее жизнь полностью зависела от двадцатипятилетней дочери: та определяла, где она живет, сколько может потратить и какую роль играет — если играет вообще — в глазах народа.
Ее годовое попечение, согласно одобренному правительством цивильному листу, составляло 643 000 фунтов в год — и это была лишь малая доля необходимого. Королева-мать устраивала вечеринки в Роял-Лодж для любителей скачек и вечеринки в Биркхолле для любителей рыбалки, круглый год давала балы, на которых гости демонстрировали стоившие целое состояние украшения.
Время в Кларенс-хаусе словно остановилось: здесь служили 60 человек, среди которых было трое лакеев, накрывавших к чаю стол, по выбору блюд соперничавший с таковым на круизном лайнере. За обедом к ним присоединялось еще трое или четверо официантов. Наряды двух херувимов, поддерживавших полог кровати королевы-матери, каждый месяц стирали и крахмалили. А в гараже Букингемского дворца ее всегда ждали пять или шесть машин со специальными номерами. От расходов на принадлежавших ей скаковых лошадей любой бы и вовсе прослезился.
Однажды королева-мать едва не пропустила начало ежегодной церемонии Ордена Подвязки в Виндзорском замке, потому что заезд, который она смотрела, оказался слишком увлекательным. Если верить Daily Mail, уже облаченная в соответствующий церемонии наряд, она сидела у камина в гостиной и смотрела гонку по телевизору. Королева-мать «кричала, глядя в экран: "Ну же, давай, давай, проклятие, живей!"» — потому что ее лошадь замешкалась в стартовом створе.
Наряды королевы-матери регулярно уничтожали значительную часть ее годового бюджета. Однажды, в 1938 году, Норман Хартнелл создал для нее полностью белый гардероб для визита в Париж. С тех пор дизайнер и его последователи продолжали изобретать для нее все новые легкие и воздушные наряды, словно сошедшие с полотен Фрагонара. Шифоновые и жоржетовые чайные платья, кринолины, в которых переливались хрустальные бусины и стразы, бальные платья, бархатные пальто, летние платья — а еще туфли к ним (королева-мать предпочитала пятисантиметровый каблук) и подходящие сумочки — все это аккуратными рядами заполняло один шкаф Кларенс-хауса за другим.
Ни один лацкан ее пальто не остался без «маленького "М-м-м"», как называла она крупные украшения из своей огромной коллекции. Ее многочисленные шляпки, тонущие в персиковых, лиловых и белых страусиных перьях, хранились в полосатых черно-белых коробках. Королеве-матери особенно нравилась та, на тулье которой были закреплены крошечные колокольчики, позвякивавшие на ветру.
Елизавете постоянно приходилось увеличивать бюджет матери из собственного кармана и выступать гарантом ее долгов, которые достигали 4 миллионов фунтов в год.
«[Однажды она] горячо посоветовала ей не покупать столько новых чистокровных лошадей, — вздыхал друг королевы-матери, — но все равно в конце года получила огромный счет. Елизавете оставалось только отправить в ответ записку со словами: "Бог мой, мама!"»
Когда о размере долгов королевы-матери стало известно прессе, принц Чарльз заметил: «Если бы журналисты написали, что эти цифры лишь десятая часть реальной суммы, они были бы ближе к истине». «Да что не так с моей матерью, вечно тратящей деньги на скаковых лошадей, и моей свекровью, вечно тратящей деньги на монастыри?» — жаловалась Королева.
Ее мать каждый год тратила в восемь раз больше положенных ей 643 000 фунтов. Более половины этих денег уходило только на оплату труда штата Кларенс-хауса. Летом 1952 года, приехав погостить к друзьям в Шотландию, королева-мать неожиданно купила себе в Кейтнессе полуразрушенный древний замок, возвышающийся на продуваемом всеми ветрами побережье, откуда открывается вид на Оркнейские острова. Она вернула ему исконное название — замок Мэй — и потратила небольшое состояние на ремонт.
К удивлению всех, кто считал эту покупку безумной выходкой горюющей вдовы, замок в следующие пятьдесят лет стал одним из мест, связанных с самыми счастливыми воспоминаниями королевы-матери о летних уединенных днях. По сей день голубой дождевик и резиновые сапоги, в которых она всегда обходила территорию, ждут хозяйку в прихожей.
К королеве-матери до самой ее смерти обращались с просьбами встретиться со спонсорами, приезжавшими в Кларенс-хаус. Она располагалась в салоне с бокалом мартини, а гости ждали в смежной приемной. Потом двери открывались, и в них врывалась стая корги, за которой тянулся шлейф соответствующего аромата. Собаки давали понять: сейчас появится и сама хозяйка. Далее следовала привычная жизнерадостная рутина: «Ах, мистер Брэнсон, как поживают ваши самолеты?»
Хотя колючее самолюбие матери было испытанием для Елизаветы, она была привязана к ней и благодарна за отношение к исполнению обязанностей. Они разделяли любовь к лошадям и собакам, привычку к ироничным высказываниям и невероятную физическую выносливость. Именно королева-мать приучила старшую дочь не поддаваться усталости, простуде и температуре. Каждое утро после завтрака они обменивались наблюдениями о скачках и новостями о племенных лошадях.
Королева-мать могла похвастаться долгой историей ставок и побед: всего на счету коней, выступавших в ее личных цветах — голубом и золотом, — были 462 выигранные гонки.
А еще обе они умели в полной мере наслаждаться развлечениями загородной жизни, включая ловлю рыбы на мушку. Стоило королеве-матери перебраться в Биркхолл, как она завела привычку выходить на рыбалку, надев непромокаемые сапоги, и часами простаивать с удочкой в ледяных водах реки Ди. Этому обычаю она не изменяла до восьмидесяти лет. Энн Морроу, биограф, вспоминала об инциденте в Балморале:
«Было уже восемь вечера, а она так и не вернулась, поэтому пришлось снарядить поисковые отряды. Один из них и встретил королеву-мать, которая тащила на себе в темноте к дому девятикилограммового лосося».
Позднее, уже в 1982 году, когда у нее в горле застряла рыбная кость, королева-мать вспомнила о том случае и рассмеялась: «Вот лосось мне и отомстил». Ее шутки часто поднимали настроение Елизавете и вызывали ее смех. Однажды во время студенческих протестов кто-то из толпы запустил в королеву-мать рулоном туалетной бумаги. Она подняла его и передала обратно, спросив: «Это не ваше?»
Она поддразнивала дочь как никто другой. «Получилось сегодня поправить страной, Лилибет?» — интересовалась королева-мать, стоило ей увидеть измученную очередной встречей Елизавету. Иногда случалось и Королеве удивить мать неожиданной щедростью. Например, она приказала установить в Биркхолле лестничный подъемник. «Теперь механический помощник поднимет вас по лестнице, а вашему величеству не придется даже касаться ногами пола», — как всегда витиевато писал об этом бабушке принц Чарльз, даже в личной переписке не преминув упомянуть ее титул.
А вот атмосфера в домах матери и дочери различалась кардинально. Работать в Кларенс-хаусе было намного веселее, чем в Букингемском дворце, кишевшем скучными личными секретарями. Когда королева-мать переехала, многие из ее преданных слуг хотели последовать за ней. Пусть иконой для народа она стала благодаря испытаниям военного времени, но развлечения в ее доме были проникнуты духом 1920‑х годов. Овдовев, она скрылась от любопытствующих глаз и вернулась в личную эпоху джаза. Теперь, когда не нужно было держать лицо на торжественных банкетах, выступая в качестве королевы-консорта, она могла принимать у себя представителей элиты, поклонников скачек и старых добрых аристократов, показывая себя жизнерадостной и остроумной хозяйкой.
Одним из частых гостей ее вечеров был хранитель картин сначала короля, а потом и Королевы. Энтони Блант оказался — вот незадача — одним из советских шпионов «Кембриджской пятерки», в которую входили также Гай Бёрджесс, Гарольд «Ким» Филби, Дональд Маклин и Джон Кернкросс.
Особой славой пользовались грубоватые застольные игры с тостами: королева-мать поднимала бокал высоко-высоко-высоко за тех, кто ей нравился, и опускала его низко-низко-низко (под стол), когда речь шла о несимпатичных ей людях. Гости отвечали на это взрывами хохота и употреблением невероятных объемов спиртного. А еще она прекрасно изображала других людей, как и сама Елизавета, умевшая невероятно точно и смешно пародировать любого, с кем только что встретилась.
Поговаривали, что особенно хорошо королеве-матери удавался Роуэн Аткинсон в роли Черной Гадюки, но еще лучше, кажется, получалась пародия на Али Джи Саши Барона Коэна, которая так нравилась принцу Гарри. «Милая, обед был великолепный, уважуха», — говорила она.
https://republic.ru/posts/113766