Почему я не люблю Ремарка?
Когда появились бренды? В прошлом или в позапрошлом столетии – уверенно ответят многие и сядут в лужу. Бренды существуют столько, сколько существует само человечество. Еще в древнем Риме матроны советовали друг другу определенного ювелира, ювелир этот входил в моду и через какое-то время его украшения становились статусными - каждая уважающая себя дама обязательно должна была иметь от него хотя бы колечко.
Это – люди. Таковы их природные склонности и мотивации.
Но -
Если в покупке костюмов от Тома Форда, оттого что они вам к лицу и вообще хорошо смотрятся – нет ничего предосудительного, то любовь 17-летних героинь «Элитного общества » С. Копполы к Джимми Чу, оттого что он признанный Vogue Джимми Чу, уже попахивает вульгарностью и безвкусицей.
В бренды человечество еще со времен Древнего Египта превращало и превращает имена писателей, музыкантов, художников…
В бренд был превращен Пушкин. В бренды превратили Толстого, Достоевского.
Это очень удобно для обезьян. Обезьяны не способны отличить хорошее от плохого – им нужен бренд. Что-то такое, что однозначно признано «экспертами», а, следовательно, показывает наличие мозга у упоминающих этот объект.
Вот как посредственной девочке произвести на тебя впечатление думающей? Явно не через Пауло Коэльо, были там разные Мураками, Веберы и Фраи, но вот чувствует она, что и этого для тебя не достаточно – кого же назвать бедной крестьянке с претензией на большее? Ремарка! А если не Ремарка, то, как пить дать – вытащит Бродского. Закатит глазки и обречет тебя на долгое и протяжное – «Бродский, это ведь такая глубинаааааааа».
Сгинь, нечистая сила.
Но до Бродского еще как-нибудь доберемся.
Сегодня - о столь неуважаемом мной герре Ремарке.
Не надо эмоциональных возмущений с закатыванием глаз, протяжными гласными и шаблонными фразами «То – классик, а кто ты?».
Обо мне тоже – как-нибудь в другой раз.
Есть такие люди, что будут недовольны всегда. И всегда гранитно уверены, что вы им должны. Им должно государство, должна планета, должно человечество, и все это - потому что есть такое понятие «гуманизм», ну или «честность» или любое другое, неподходящее людям слово.
Любое занятие эти люди превращают в нытье.
Они очень себя жалеют.
Жалеют прямо вот так: «Это была первая волна эмиграции, - сказал я. - Им еще сочувствовали, давали разрешение на работу, снабжали бумагами, нансеновскими паспортами. Когда появились мы, сострадание мира было уже давно исчерпано. Мы стали для них назойливыми термитами, и не нашлось уже никого, кто поднял бы за нас голос. Нам не дали права работать, существовать и не давали документов».
Но вот других они как-то жалеть не обязаны.
Не перестающий жаловаться персонаж «Ночи в Лиссабоне», действующий по принципу – «я сделал, потому что сделал, сам не знаю почему, точно не скажу, боюсь, страшно, лучше бы не делал, но сделал, наверное, зря, вот», то есть абсолютно не отвечающий за свои поступки немолодой человек, видит сны о Гестапо и своей пять лет уже как покинутой жене. Сам точно не зная зачем, отправляется к ней обратно в Германию (уже раз сбежав оттуда из концлагеря), и у него даже секундного промелька мысли нет – что этим-то он свою любимую-нелюбимую-неважно жену под арест и подводит.
Герой поступает еще «гуманистичнее». По приезду в родной город он звонит своему другу детства и второй его фразой во время встречи становится «Ты должен…». Оказывается, господин доктор, которому просто не повезло дружить с главным героем в детстве, обязан вечером, встретив беглеца, при зверском режиме, при постоянных доносах – он просто обязан побежать сломя голову, «ну конечно сейчас», к бывшей жене нашего несчастного «гуманиста» вызнавать – когда и где той захочется принять гостя.
Я не знаю, каково ваше понимание дружбы, но подводить под допросы Гестапо друга детства, сваливаясь ему как снег на голову и еще чего-то от него требуя – для меня даже хорошим отношением назвать сложно.
Если вам человек и его счастье действительно дороги – последнее, что вы захотите, это подставлять его под допросы карательных органов.
Испытывает ли наш ноющий страдалец благодарность? Что вы! Ему не до того – ему страшно. Каждую секунду, как таракану страшно – что поймают, что подсмотрят, что еще что-нибудь с ним, так бессознательно выживающим, произойдет.
Не надо мне о том, что такова ситуация. Лев Троцкий в изгнании вел себя как человек, а не как издерганный таракан, боящийся каждой тени. Хотя у господина Троцкого, к которому товарищ Сталин испытывал личную неприязнь, причин опасаться за свою жизнь было раз так в миллион больше. Нужны Гитлеру тараканы – за каждым тараканом бегать – ног не хватит, а вот в смерти товарища Троцкого был заинтересован крайне целеустремленный человек.
Но такое безответственное, бестолковое поведение нашего неосознанного героя не мешает ему чувствовать, что все ему должны – во имя того самого «гуманизма».
Интересная деталь – приезжает персонаж в Германию – и все ему передовицы мерзки, все – отвратительны. Отчего? Что там такое пишут? Что показывают? Об этом нам автор не сообщает – он только говорит, что – гадко аж до «боже мой». И все заученно кивают – ясно, что гадко – нацистская Германия ведь.
Но почему? О страданиях евреев там не писали (об этом вся Европа узнала только в 45-ом), к убийствам не призывали – так что? Гитлер?
Но секунду раздумий - это же нормально, что на передовице «Правды» время от времени появлялся Сталин, на передовицах Washington Post – Рузвельт. Что отвратительного в том, чтоб на передовицах страны был ее лидер? Иногда. Потому что, чаще всего, там ставят то, что продает. А склонности приматов не меняются, продают – землетрясения, пожары и роды знаменитостей.
Выходит, роди какая-нибудь французская шансонщица – всё ничего – читать можно, а если немецкая актриска – фу, фу, отврат и мерзость. Потому что родила она в нацистской Германии. Вот оно как.
А ведь наш стенающий даже задуматься не захотел – на кой черт ему обратно в Германию тащиться. Ради чего друга, жену опасности подвергать? Он об этом размышлял уже задним ходом, уже всех подставив, и то сам к выводам не пришел, пока жена за него не подумала, не решила и прожеванную эту кашу ему не скормила. До этого он только и мог, что повторять – «я не мог ей этого объяснить», «я боялся слов», «я не знал», «это звучит противоречиво» - так и вспоминается замечательная дама из «Покровских ворот»: «я вся такая непредсказуемая… противоречивая вся».
Вот и хочется спросить автора и влюбленных в Ремарка – а почему такого таракана должны жалеть? Почему ему должны швейцарцы/французы выдавать паспорт, обеспечивать его работой, жильем – а сам-то он у себя на что? Сам он чем занят будет, если не своим тараканьим страхом быть пойманным? Сам-то он чем займется, если не нытьем и осуждением? Почему кто-то должен прийти и дать ему на блюдечке идеальный политический режим? Так ведь даже когда приходят и дают – это называется диктатурой, о какой демократии может идти речь, если ты, дорогой, даже в причинах своего свидания с бабой разобраться не можешь. Но ведь и диктатуры ты, скромный, не хочешь - отвергаешь. Так чего тебе, имбецилу, надо?
Почему тебе, эмигранту, который и своей стране не нужен, кто-то где-то должен обеспечивать хорошую жизнь, если ты сам для себя этого делать не можешь? Персонаж ведь сам себя даже из пункта А в пункт Б дотащить не способен – его отовсюду, считайте, только жена и вытаскивала. Единственное, что еще приемлемо в книгах Ремарка – это женские персонажи.
И если можно еще простить бестолковость, если можно еще простить неумелость, глупость – непростительна. Трусость – непростительна. Мелочность – непростительна. Мещанство можно извинить, когда это веселый и добродушный, ни на что не претендующий бюргер. А когда это ноющий, как сам Ремарк замечательно сказал – назойливый термит – то стоит ли удивляться, что вредных насекомых, мелочно понукающих всех заезженным, им лично неизвестным «гуманизмом», травят аэрозолем.
Когда начинаешь думать, что твое отвращение к постоянным попыткам со стороны персонажа (и автора) давить тебе на жалость, уже достигло предела – оказывается, что нет – пойти можно еще дальше.
Люди портят слова. Почему? Потому что используют их не по назначению. Что значит «затереть» слово? Это когда «любовью», к примеру, обозначают тот комичный ансамбль случек и ссор, происходящий между героями очередного «Золотого/обручального (или какого там еще) кольца».
Я ненавижу, когда портят слова.
Я на это – аллергичен.
Что может быть хуже, главного персонажа из «Ночи в Лиссабоне» (помните, пожалуйста, какой он, что творит и как живет), заявляющего: «Я уже давно не могу иронизировать, и испытывать страх перед громкими словами. Когда человек иронизирует и боится, он стремится принизить вещи».
Разве только продолжение – «Может быть, - согласился я. - Но разве так уж необходимо, став перед несбыточным, повторять себе: оно невозможно? Не лучше ли постараться преуменьшить его и тем самым оставить луч надежды?».
Вот так и поступало всегда человечество.
Вот так поступают обезьяны с тем редким чистым, с тем редким великим, что им попадается. Давайте превращать великое в смехотворное, потому что великое - слишком непостижимо.
Если виноград – недостижим, так давайте охаем его, как лиса в басне.
Если совершенство нам не грозит – давайте постараемся испортить его, измарать и изгадить, а затем зубоскалить над останками, чтоб ничего больше не напоминало нам, как сами – убоги.
Это – одно из самых мещанских рассуждений, которое мне попадалось. Почти ода – убогости и обезьянам.
И таков – весь Ремарк.
Суть у автора такова. Потому что сам он способен только ходить и ныть по-мещански «что-то о гуманизме», ходить и ныть против Гитлера. Не против человеческой глупости, не против слепоты человеческой, не против убогости, алчности и узости мышления обезьян, называющих себя людьми – нет – ему только Гитлер не по вкусу.
А спроси его – чего же ты хочешь, чего книгами добиваешься? Как же ты хочешь жить? Он тебе только и выдаст те заученные фразы о том, что злым быть плохо. Спроси его, что значит «злым». И он – не замолчит – нет, это было бы слишком просто – он наоборот выльет на вас трехчасовые пустословные абсолютно рассуждения о том, что добро не зло, а зло не добро. И сколько бы вы над этим не бились – зерна вы там не найдете – одна вода и дикая, слепая, тупая неудовлетворенность, которой все должны.
Так объясните мне, если этот страдалец не хочет за себя ничего решать, но хочет чтобы за него все решили и не хочет при этом диктатуры – чего ему вообще в жизни надо?
А он не знает, как большинство приматов. Как чернь.
Таракан тоже не знает – чего ему в целом в жизни надо, но тоже способен долго жаловаться вам на несправедливость, на тяжкую свою тараканью судьбу. Почему я должен жалеть тараканов? Почему я должен восхищаться рассказами о тараканах с тараканьей подачей?
И Ремарк не единственный подобный автор – он просто в тренде.
Самый искренний его роман - «На западном фронте без перемен». Самый наболевший. Его можно читать как «дневник очевидца», помня при этом, что сколько «очевидцев», столько же и трактовок. И опять тараканья подача.
«Мы не лицемеры, не робкого десятка, мы не бюргеры, мы смотрим в оба и не закрываем глаза», - предупреждает нас автор.
«Громкие слова потрясают воздух, но не собеседника», - заявлял граф Калиостро у гениального Марка Захарова.
А я-то считал, что во всем искать среднюю меру, быть трусом и строить из себя «не робкого десятка», быть трусом и обвинять в своей трусости судьбу, жизнь, людей, войну – всех, только не себя, постоянно ныть о том, что ты - «потерянное поколение» (из романа в роман !), что жизнь – не удалась… это и есть бюргерство. Это, господа, и есть мещанство.
Но все Ремарку покорно поддакивают – «ясное дело – не удалась, война ведь». И напыжив губы, соскорбив глаза, граждане, симулирующие мозг, в это мгновение добавляют - «война коверкает жизнь».
Господа, жизнь коверкает всё.
И прежде всего – люди.
«Если б зэки между собой бы не сучились, так и зона - зоной бы не была». Солженицын.
Нравится мне отношение скандинавов 8-11 веков. «Как дождь может быть отвратительным? Дождь – это дождь, а если ты жалуешься, то отвратительным получаешься ты».
Легко выть и винить, потому что тогда ничего не надо делать. Можно сесть, сложить руки и жаловаться, что тебе исковеркали судьбу, и, поверьте, таким людям и война не нужна – был бы мир, так они б и тогда нашли - на что повздыхать. Только читателей было бы меньше, а то и вовсе ни одного. Все-таки, как мы уже проходили – ни одна нормальная девочка не хочет играть куклой «стандартной женской фигуры» - усредненным образом. Не нравится, оказывается, детям посредственность, средняя мера. Все их к недостижимому тянет. К красоте.
Как писателю, Ремарку повезло, что на его долю хотя бы война выпала, а потом еще и Гитлер. Вот уж кто не признавал средних мер. Вот уж кто дал подобным глистам почву для критики, нытья и бездействия. И обезьянам хорошо – можно со своей, с обезьяньей точки зрения, на великое взглянуть. С такой точки, которая ни-ни, не дай бог, улучшаться или действовать не призывает – жалуется все, а то даже и не только мозг ссимулировать, а и уродливость свою оправдать – состроить тоже скорбную такую рожицу и умно заявить: «потерянное мы поколение».
И ни секунды раздумий.
Такие люди шли за тем же Данко и все ныли – что не по тем тропам ведет, ныли, что ему «гуманизма» не хватает - как это он не видит, что не все за ним поспевают, и кто-то по пути в трясины проваливается. У, урод какой, он же им должен путь освещать – сам ведь вызвался, сам у себя сердце выдрал.
А как в долину вышли и там ныть будут – чего это Данко подох уже? Чего это дальше их не обустроил – как же им нищим и убогим самим обустраиваться? Все виноваты: и Данко, и сердце, и болота, а они зато – не робкого десятка, не бюргеры, смотрят в оба, но вот - потерянное поколение. Им ведь на долю болота выпали. Как тяжело.
И хоть я - всей душой – за Героев, потому что мало их в жизни, мало Великого, мало тех, кто способен на большее, чем средние меры, я, тем не менее, приемлю всякое. И трусость могу понять, но лишь когда у этой трусости есть искренность, есть смелость назвать себя трусостью. Как у Селина. Замечательный автор, почти гениальный, а позабытый. Потому что не тараканья у него подача.
Он тоже участвовал в первой Мировой, тоже писал о ней в своем «Путешествии на край ночи», тоже не герой, тоже большой противник войны, но как разнится подача! Насколько глубже у господина Селина и ощущения, и мировоззрения, и сама его суть.
Вот кто не ругает ни Гитлера, ни Сталина, ни любые иные режимы, потому что не в них дело, а в людях. В лености мышления человеческой. В обезьянстве, в глистоподобности, в толстокожести…
Вот кто не жалуется, но и не воспевает одежды на голом короле. Селин беспощаден – макакам читать его сложно. Слишком неприглядно выписывает он людей – слишком правдиво – в этом схожи они с Достоевским. И все же, когда читаешь его, есть такое ощущение красоты, такое щемящее чувство искренности – абсолютной искренности автора с самим собой. И себя Селин – не щадит. Не жалеет, не ноет – рассказывает. Ищет он то великое, чего у людей – нет.
FWW
специально для Финансового видео блога "A, B, C, D men"
