В ожидании темноты Корнелий и дети сидят в кустах сирени и акации. Делать там нечего, только размышлять, и Корнелий сначала думает об Альбине:
А главные мысли были об Альбине Ксото. О Хальке…
Ласковое тепло, сладкую печаль и виноватость – вот что испытывал Корнелий. И несмотря ни на что – радость! Оттого, что встретились. Может, это не случайно? Судьба?
Потом о детях, мучаясь чувством вины за то, что вытащил их из относительной безопасности и благоустроенности обещанием Лугов. Впрочем, когда он просит у детей прощения за все произошедшее, они заверяют его, что все в порядке, и что, дескать, маленькому рыбаку было ещё сложнее.
Вечером Корнелий добирается до таверны «Проколотое колесо». Она носит такое название, потому что украшена внутри развешанными по стенам колёсами. Хозяева таверны - азиатского вида мужчина Кир с любимым словом «Ва» и его пухлая дочь Анда. Они пытаются накормить Корнелия оладьями и отказываются даже слушать, когда он протестует, что, мол, платить нечем, хотя он даже не успел рассказать, что свой. Что странно, в таверне больше никого нет, хотя с такой манерой вести бизнес - кормить первых попавшихся посетителей абсолютно бесплатно - там должна была бы торчать толпа халявщиков.
Попутно автор решает показать нам, что, несмотря на трепетные замирания сердца, которые Корнелий с детства и по сей день испытывает к сероглазому тонкопальцему Альбину, Корнелий нормальный гетеросексуальный мужчина:
Толстогубая, добрая (а глаза непростые) Анда стукнула о стол глазированным кувшином. И Корнелий вдруг понял, что смотрит на нее… с интересом. На ее круглые икры и локти, на плавные переливы тела под шелковистой тканью… Что это? Он возвращается к жизни? За все время тюремного бытия он ни разу не подумал о женщинах, был равнодушен к еде, не вспоминал веселые пирушки и утехи в компании приятелей (чаще всего у Рибалтера). И вот – этот зверский голод при виде шкварчащих оладий, эта Анда…

Корнелий показывает значок Альбина Киру, последний охает после всех объяснений, потому что перевести сразу четырнадцать человек - такого ещё не бывало, максимум переводили одного-двух. Анда замечает, что все может сделать Витька, «своими путями, поездом». Корнелий не знает, что за пути такие и кто такой Витька, но верит Анде и Киру и приводит детей в таверну.
Потом накормленного Корнелия ведут разговаривать с Михаилом Моховым. Они беседуют о политике невмешательства - как выясняется, Мохов был за то, чтобы оставлять соседние грани решать свои проблемы самостоятельно, но ввиду того, что он разосрался с руководством, а также по другим, не раскрываемым здесь причинам, он ушёл за грань в мир Западной Федерации, а после того, как в соседнюю грань заявишься, никак невозможно не вмешаться в местные дела.
Длинная история. А для меня вдвойне сложная, ибо я был резким противником практических контактов разных пространств. Как говорится, сторонником «невмешательства во внутренние дела», во имя осторожности. Чтобы не вызвать непредсказуемых последствий… А пришлось не только вмешиваться, но даже связаться со здешним подпольем… Поскольку нынешние служители храма Девяти Щитов есть не что иное, как часть системы сопротивления государству. Борьбы с нынешней машинной властью. Пришлось выбирать – или работать на эту власть, или быть с ее отрицателями…
– Я обыватель… – скованно сказал Корнелий. – Никогда не думал, что в стране есть организованное сопротивление.
– К сожалению, не очень организованное, разношерстное… И… – Он словно спохватился. – Я к нему имею лишь косвенное отношение. Поскольку все, кто занят теорией Кристалла, увы, не могут остаться вне кипения человеческих страстей и споров… Впрочем, ну их к черту… – Мохов неожиданно сник.
Так как Мохов сник, Корнелий деликатно меняет тему и спрашивает его о научном, о кристаллическом строении Вселенной. Автор пользуется этим моментом, чтобы накормить нас очередной порцией псевдонаучного бла-бла, которое даже не пытается выглядеть достоверным или продуманным:
Мохов шагнул к панели. В черной глубине большого экрана повис зеленоватый, реальный – хоть пощупай – кристалл. Он был похож на полупрозрачный, заостренный с обеих сторон карандаш.
– Представим, что у Вселенной именно такое строение…
Корнелий кивнул:
– Я представил… Но тогда вопрос: почему мы не видим этой стройности в натуре? Галактики – это лохматые спиральные образования…
– Ну, голубчик мой! Вы рассуждаете как мой давний оппонент доктор д'Эспозито. Он хотя и доктор, но полный… простите. Нельзя же представлять модели так буквально. На самом деле данные здесь плоскости Кристалла – это многомерные пространства…
– Да, я понимаю.
– Материальные субстанции возникают именно внутри этих пространств. Это во-первых… А кроме того, даже наука кристаллография утверждает, что в местах нарушения кристаллических структур часто появляются спиральные образования. Как аномалии.
– Следовательно, мы – крупицы одной из аномалий, – усмехнулся Корнелий.
– Мы – не знаю, – в тон ему ответил Мохов. – Но здешняя система якобы машинной власти – явно социальная аномалия.
– Почему «якобы»?
– Не будьте наивны. Вы всерьез полагаете, что, выпади миллионный шанс на премьер-министра, этот господин оказался бы на вашем месте? Машинная объективность – это сказки для оболванивания обывателя. Простите.
– Не за что. Я действительно обыватель до мозга костей, за что и плачу теперь по всем векселям… Однако вам не кажется, что данная модель Кристалла чересчур уж… простовата? Как быть, например, с бесконечностью Мироздания?
– Очень просто! – У Мохова появились нотки азартного лектора, он бросил пальцы на клавиши. Кристалл вытянулся, изогнулся, сомкнул концы и превратился в этакий граненый бублик.
Корнелий засмеялся.
– Ничего смешного, – слегка обиделся Мохов. – Классическое решение проблемы конечного и бесконечного… Гораздо сложнее другое. Никто не может обосновать теоретически принцип перехода с грани на грань. Почему вдруг соединяются пространства? Как?
– А если так? – Корнелий коснулся клавишей. Уж что-что, а играть на этих штуках он умел. Граненое кольцо послушно разорвалось, кристалл слегка перекрутился и соединил концы опять. – Если грань А мы соединим с гранью Бэ, грань Бэ с гранью Цэ и так далее, все плоскости сольются в одну, как в кольце Мёбиуса. И тогда…
– Хм… – Мохов глянул со снисходительной иронией. – Это ваше объяснение делает вам честь, однако идея не нова. Мы со Скицыным независимо друг от друга рассчитали этот вариант еще четыре года назад. Я даже дал термин «Мёбиус-вектор». Но…
Чтобы больше не быть вынужденным придумывать научные объяснения происходящему (они и не главное, в конце концов), автор заставляет Корнелия и Мохова опять сменить тему разговора, а заодно выложить кусочек лора про Командоров:
Не слышали старую легенду о Командоре? Он причислен к Хранителям, хотя не все это признают. Жил когда-то человек, командор флота, капитан каперского фрегата, он сделал целью своей жизни спасать и хранить от бед детей с особыми, порой необъяснимыми талантами и свойствами. Командор считал, что дети эти – люди будущего, когда каждый человек овладеет множеством чудесных способностей. Вплоть до полета без крыльев и чтения мыслей… Сказка, не лишенная, видимо, реальной основы. И логики…

Потом они собираются было вернуться к обсуждению Мёбиус-вектора, но в этот момент входит Витька. Витька представляет собой более распространённую вариацию КМа, чем Цезарь: взлохмаченный, в рваной и мятой майке и шортах. Ноги у него, разумеется, длинные и кофейного цвета, и он гибкий.
Гибкий кофейный Витька очень деятельный человек, в отличие от своего отца (Мохова) и Корнелия, которые долго занимались одними разговорами. В рекордные сроки Витька ест, демонстрирует угнанный у улан мотодиск, вызывает шаровую молнию, чтобы вылечить ожоги на своих кофейных ногах - как оказывается, при использовании мотодиск лупит по ногам горячим воздухом, и если уланам в крагах нипочём, то Витька в его шортах после катания надо подлечиться. Лечится он как раз шаровой молнией, так как она маленькая и ручная. Анда не одобряет Витькиных фокусов с молниями, но отправляет его лечить ногу Таты.
Витька мгновенно завоевывает расположение детей-безынд за счёт силы чистой КМ-ности:
И здесь шагнул вперед Витька:
– Здравствуйте.
Надо было слышать это «здравствуйте»!
До сих пор Витька был обыкновенный мальчишка – славный, смелый, озорной, но в общем-то понятный (несмотря даже на фокусы с молнией). А теперь мгновенно вспомнилось Корнелию слышанное от Петра: «Я несколько раз встречал мальчика оттуда. Удивительная отвага и ясность души».
В Витькином «здравствуйте» не было ни детской скованности, ни хозяйского превосходства, ни настороженности мальчишки, который знакомится с чужими ребятами. Ни единой темной нотки. А было это – как самый доверчивый и спокойный шаг вперед: «Вот он я. Я такой же, как вы. Хорошо, что мы встретились».
Корнелий вдруг подумал, что, наверно, в свои счастливые дни так здоровался с людьми Цезарь.
«Опять Цезарь. Святые Хранители…»
Ребята вроде бы не двинулись, но Корнелий ощутил, как они потянулись к Витьке. Безоглядно. Даже умный и осторожный Антон.
Витька лечит ногу Таты, и Антон предлагает ему полечить порез на запястье Корнелия - на это месте мы выясняем, что в начале этой главы, пока все сидели в кустах, Корнелий зацепился за сучок ремешком часов. Нам об этом не сообщили, когда это произошло, возможно, потому что Корнелий был уж очень занят дейдримингом про Альбина. Витька лечит и внезапно снимает у Корнелия индекс в тот самый миг, когда излечивает:
Желто-огненный, стремительно вертящийся шарик сидел на Витькином мизинце послушно и бесшумно. Зато направленный на Корнелия уловитель аж заходился зуммером.
– Выключи ты его, – стягивая браслет, попросил Корнелий шепотом.
– Да не выключается, – так же тихо ответил Витька. – Заело кнопку. Ничего, я быстро.
Корнелий с растущей опаской смотрел, как шаровая молния приближается к руке. Но ничего не случилось. Не было почти никакого ощущения. Ни тепла, ни покалывания. Лишь на миг будто коснулась кожи мохнатая лапка. И Корнелию стало легко оттого, что исчезла надоедливая саднящая боль.
И еще оттого, что стих зуммер.
Зуммером шумел уловитель индексов, который Витька тоже спер у улан. Создаётся впечатление, будто он в ближайший уланский участок ходит как к себе домой и берет все, что вздумается.
Увернувшись от прямолинейного, как поезд на рельсах, символизма, мы следуем за Корнелием, который бежит к Мохову и выдвигает идею: а давайте будем массово снимать индексы у людей. Витька умеет, значит, можно таким образом порушить всю гадкую систему. Мохов категорически против, и не только потому что Витька его сын, а это опасно:
Кстати, вы представляете, что случится в стране, если исчезнут индексы? Ведь на основе всеобщей индексикации построено все руководство жизнью страны, планирование, государственный контроль, экономика, в конце концов. Хорошо или плохо, но это система. А без индексов будет полная анархия… Я не раз об этом спорил с Петром…
– Для планирования и учета сгодились бы ветхозаветные браслеты. Так называемые магнитные паспорта. А что касается прав личности и этой идиотской электронно-судейской системы…
– Ах, идиотской! – Мохов не скрыл сарказма. – Вы поняли ее несостоятельность потому, что оказались в таком положении. До того момента она вас вполне устраивала.
– Не отрицаю. Но уж поскольку оказался…
– Но вы – один из миллиона. А остальные жители этого благословенного мира вполне довольны своим существованием.
– Не все.
– Подавляющее большинство. И если вы начнете по своей воле лишать граждан Западной Федерации их возлюбленных индексов, не будет ли это насилием? И как тогда быть с теми же правами личности?

Корнелий не убеждён, но спор на время прекращается, хотя бы потому что пора спать. Наутро Витька ведёт Корнелия и детей на платформу, детей погружают в поезд. На этом моменте Корнелия настигает очередной порыв «ах я такая внезапная», и он передумывает ехать на луга, так как у него же тут ещё Цезарь.
Чтобы сориентироваться в обстановке и понять, как лучше спасать Цезаря, Корнелий возвращается в храм Девяти Щитов. По дороге он думает философские мысли, для разнообразия ведущие к выводу, что он не говно, а право имеет, а также - как хорошо, что у него в жизни опять есть Альбин-Петр! А, ну и Анда, конечно, но главное - Альбин, свет в метафорическом окошке Корнелия.
У него были цели. Ближняя цель: разыскать Цезаря и помочь ему. Дальняя цель: выяснить, как электростатическое (или какое-то другое) поле прирученной шаровой молнии уничтожает излучение индекса. «А там – посмотрим. Главное, чтоэто возможно. Что в принципе есть оружие против машинной системы. Против этой всепоглощающей тупости и страха… (Ох как заговорил!.. А что, не правда?) Мохов здесь не помощник. Кир, наверно, тоже не помощник. Но Петр, конечно, схватится за это открытие. Он-то ненавидит систему всей душой».
То, что встретился ему Петр (маленький Альбин Ксото, Халька!), согревало Корнелия больше всего на свете. Те три десятка лет, которые он, Корнелий, прожил после прощания с Халькой до повестки в тюрьму, казались теперь неважными, какой-то ошибкой. И милый сердцу обихоженный дом, и Клавдия, и рекламное бюро, и веселые вечера с приятелями – все теперь было вычеркнуто, как вычеркнут был из списка живых сам Корнелий Глас… Лишь про Алку вспоминалось с нежностью и печалью, да и то не очень. В конце концов, жива, счастлива, а про отца небось и не думает.
Мысли о Петре давали уверенность и прочность настроению. Петр поможет во всем. Научит, как быть дальше. И наверно, сделает своим помощником, введет в круг людей, которые знают, для чего живут и воюют.
Да, помимо ближней и дальней целей была у Корнелия цель общая: жить. Жить вот так, с риском, с неожиданными событиями, со смыслом. Со вкусом. Ощущать эту жизнь каждым нервом. Замечать каждую мелочь, радоваться каждой искре солнца после дождя, каждому глотку во время жажды («Каждой улыбке Анды, а?»). После полуобморочных дней и ночей тюрьмы он очнулся и теперь испытывал ребячье любопытство ко всему сущему и к будущим дням. Оно было похоже на радостный озноб… Однако в самой глубине души у Корнелия жило опасливое понимание, что эта бодрость, этот счастливый настрой могут оказаться недолгими. И опять придет уныние, неуверенность. Страх… Постоянную твердость можно было обрести, лишь увидев Петра. Поэтому так нетерпеливо и стремился Корнелий в храм Девяти Щитов.
В храме, впрочем, Корнелий находит только труп Петра, которого застрелили уланы. Почему они не стреляли через решетку, хотя могли, когда преследовали вышедшего за булочками Корнелия, неизвестно, но с тех пор они об этой возможности, как видно, подумали. Горюющий Корнелий подбирает Петра, кладёт его в первую попавшуюся нишу, которая удачно оказывается погребальной, и успевает закинуть значок-оло мертвому Пётру на грудь, пока механизм погребальной ниши не увёз тело под землю. Когда тело окончательно скрывается из вида, Корнелий видит на плите поблизости вдохновляющую надпись:
«Оставьте скорбь. Он исполнил меру своих дел. Пока живы, стремитесь к тому же».
А если будут хоронить женщину-священника, надпись поменяют на соответствующую гендеру? Хотя о чем это чтец, в самом деле.
Разобравшись с похоронами, Корнелий отправляется по адресу семьи Лотов. Там он очень удачно застаёт прямо на улице перед домом Цезаря и намеревающегося схватить его улана. Цезарь успел переодеться с тех пор, как мы видели его в последний раз, и теперь щеголяет в трусиках:
И мальчик, идущий по неласковому солнцу, был одинок и беззащитен.
Корнелий узнал его сразу, хотя одет был Цезарь совсем не так, как раньше. В синих блестящих трусиках, окантованных белым галуном, в бело-голубой безрукавке с распущенной шнуровкой у ворота, в высоких, с ремешками на щиколотках сандалиях. Но нельзя было не узнать этот серебрящийся на солнце шар волос.
Корнелий демонстрирует, что он теперь badass и уланы ему нипочём:
На последнем шаге Корнелий вырвал из кармана пистолет и впечатал граненый глушитель под левую лопатку улана.
– Стоять. Руки в стороны…
Сержант оказался опытный: вмиг понял, что трепыхаться – себе дороже. Выпрямился, закаменел с раскинутыми и обвисшими, как перебитые крылья, руками (Цезарь отпрыгнул, шлепнулся, вскочил). Не делая попытки оглянуться, сержант негромко сказал:
– Что такое?
– Не шевелиться! – Корнелий расстегнул висевшую на черном уланском заду кобуру и выдернул увесистый «дум-дум». Очень мягко попросил Цезаря: – Чезаре, малыш, отойди в сторону, подальше. – Потому что сержант мог выбрать мгновение, схватить мальчишку и закрыться им. Цезарь, не отрывая веселеющих глаз от Корнелия, быстро отбежал.
В последующем разговоре с раздосадованным уланом Корнелий называется человеком без индекса Пётром Ксото. Зачем это введено - непонятно, так как позднее это имя нигде не всплывает, и впоследствии, прибившись к командорской общине, Корнелий продолжает использовать своё настоящее имя.
Избавившись от уланского внимания, Цезарь и Корнелий ловят частный таксокар - опять за наличные, окей. Цезарь полагает, что у Корнелия все ещё есть индекс, и поэтому стремится его спрятать в каком-то подземелье рядом с городом. Улан, с которым они только что разговаривали, пытался уловить индекс Корнелия, но ничего не вышло, и Цезарь думает, что это из-за него, так как у Цезаря есть такая сверхъестественная способность - гнаться с техникой на расстоянии:
– Господи, Чек… Но при чем здесь подземелье? Ты же видел: уловитель меня не берет.
Они миновали седловину перешейка, и начался подъем. Сухая хвоя скользила под ногами. Цезарь слегка обогнал Корнелия и теперь оглянулся. Спросил – и виновато, и снисходительно:
– Вы думаете, я могу обезвредить все уловители? Даже локаторы?
Видимо, изумление отчетливо изобразилось на лице Корнелия. Цезарь остановился.
– Или… вы думаете, что у вас по правде исчез индекс? Я просто отключил у сержанта уловитель.
Да!.. Выброшенная вперед ладонь (похожая на ту, что венчает храм Девяти Щитов, только маленькая), выгнутая в защищающем порыве… Неужели правда? Он это может? Или фантазия мальчишки?
Корнелий пальцами собрал складки на лбу. Сто вопросов, путаница догадок. Постой, не испугай мальчика.
– Что с вами, господин Корнелий?
Он выдавил улыбку:
– Ничего… господин Цезарь. Просто удивился. И давно ты научился так шутить с уловителями?
– Да я и не шутил. Сперва я просто открыл, что могу издалека зажигать и выключать лампочки. Потом электронные часы остановил. Протянул руку и… мне от мамы тогда попало. А уловитель был папин, служебный. Я не вытерпел, попробовал. Он – крак. Папа не сердился, только велел молчать про это. Ох, а я проболтался вам.
– Я клянусь молчать.
Чтец, в отличие от Корнелия, молчать не может - служебный папин уловитель? Зачем кому-то, кроме служащих силовых госструктур, дают портативные уловители на службе, тем более - штурманам круизных лайнеров? Кого он там сканирует, пока сидит в рубке и рулит? Ох, не так-то ты прост, штурман Максим Лот...

Корнелий продолжает зачем-то скрывать от не на шутку обеспокоенного Цезаря, что индекса у него больше нет и отследить по нему его не могут, пока они не добираются до пресловутых подземелий. Попутно нам поясняют, что Цезарь, как Витька, может исцелять раны, но без молний, а дохнув на ладонь и проведя ею по больному месту. Заодно Корнелий пронзает, как Цезарь потерял индекс:
Цезарь стоял посреди погреба. Деловито поджимал то одну, то другую изжаленную ногу, дышал на ладони, проводил ими по волдырям и царапинам. Те исчезали, как смытые…
«И никаких шаровых молний… Однажды, наверно, у него зачесались бугорки – следы прививки, в детстве бывает такое. Он дохнул на ладонь и провел по ним…»
Цезарь посмотрел на Корнелия. Встал прямо. Серьезный и почему-то слегка виноватый. Некрасивый: с длинными руками, с большой головой, с чересчур крупными коленками на тонких ногах, с этой неисчезающей твердостью на скулах. Вот если бы одна улыбка – чтобы снять заколдованную угловатость и каменность!.. Но Цезарь смотрел без малейшей теплой искорки.
Пока они обсуждают планы на ближайшее будущее - где и как искать родителей Цезаря, а Корнелий между делом опять вспоминает свою идею о массовом убирании индексов, их застаёт Альбин. Который инспектор. И роняет на Корнелия новость-бомбу:
– Цезарь! Эй, мальчик! Цезарь Лот!..
Этот высокий мужской голос раздался за кустами. Цезарь мгновенно побледнел.
– Ложись! – Корнелий толкнул его в плечо. Цезарь мягко упал, завалился в чащу и лег плашмя, беспомощно выставив перед собой ствол пустого «С-2».
Но был другой пистолет, полный патронов. Качнув его в ладони, Корнелий выпрямился. Медленно и тяжело ухало сердце.
Круша сорняки, Корнелий шагнул навстречу голосу.
Вверх по склону ломился инспектор Альбин Мук.
– Стоять! – сказал Корнелий, отводя предохранитель.
– Стоять! – сказал он и подумал: «Лишь бы Цезарь не лежал, удирал скорее… А куда?» – Не двигайтесь, господин инспектор. И скажите вашим помощникам, чтобы тоже не двигались.
– Корнелий! Господи, вот удача-то!.. Да один я, один, убери пушку!
– Я подожду убирать… Зачем вы нас преследуете? (Глупый вопрос.)
– Да не «вас», а мальчишку!.. Тебя я и не чаял увидеть! Пацана искали! Сперва послали этого идиота Дуго, а через час его нашли в пивной. Лыка не вяжет, кретин, оружие посеял… Я пошел сам… И вдруг – ты! – Альбин Мук почему-то сиял.
– Ты что-то врешь, инспектор, – тяжело сказал Корнелий и прошелся взглядом по кустам: нет ли улан? – Нельзя так быстро выследить человека без индекса.
– Да по «пятнашкам» же! Пыль такая, излучающая, вчера насыпали вокруг дома, пацан и наследил… Да черт с ним, главное, что ты нашелся! Это же просто счастье!
– Я не уверен, что это счастье для меня. Да и для тебя тоже. – Корнелий опять качнул пистолетом. – Иди-ка обратно, инспектор Мук.
– Да ты же ничего не знаешь! Послушай! Ты оправдан! Ты ни в чем не виноват, это все твой дружок подстроил! С бумагой-то! Рибалтер!..
А реакция Корнелия ждёт нас завтра.