Лето, когда я истинно уверовал в Аллаха, когда всем существом ощутил его присутствие в моей жизни, случилось со мной в две тысячи двенадцатом. Я точно знаю, что никогда не смогу позабыть это лето и следующую после него осень. Ну, просто потому что история, приключившаяся со мной тогда, не могла случиться сама по себе. Не бывает таких удивительных совпадений. И не было больше со мной таких дней, когда бы ясней чувствовал я рядом всесильную длань бога, отворявшую мне путь в бурлящий поток жизни, который я так жаждал испить сполна.
Все началось в первый же день, когда я только приехал в Москву учиться в одиннадцатом классе и готовиться поступать на юрфак МГУ. Устроил все, конечно, дядя Шамиль, в честь которого меня, кстати, и назвали. Он, еще когда я заканчивал восьмой класс, сказал отцу: «Шамик у тебя с головой. В серьезный бизнес пойдет. Мы его в Москве пристроим. В институте отучится — помогать на фирме пойдет. Деньги хорошие, брат.» Так и решили. Родители мои, оба инженеры, так вообще не в курсе были точно, что у дяди Шамиля за дело там в Москве, но как-то всегда считалось, что Алик — братан двоюродный — по мозгам бизнес не тянет особо, и дядя присматривал своего кого-то в долю, и вероятнее всего, что меня. Условие было одно — хорошо учиться. А это, в дядином понимании, на одни четверки и пятерки. И я старался, зная что учеба — мой единственный способ вырваться из Грозного в столицу.
Дядя купил мне ноутбук для учебы, и я налегал на все. На алгебру, на физику, на историю, на английский, на русский. В интернете меня не интересовали игры, только учеба. Ну и… Кое-что еще другое, о чем я не рассказывал ни одной живой душе, чистил историю и кэш после каждой вылазки на те сайты. Как на минное поле. Узкое окошко к живительному воздуху свободы. Форумы, которые читаешь, читаешь страницами. Сотни, тысячи историй, одинаково-разных, пулеметные очереди отчаянных пикселей на экране:
«Я знал с самого раннего детства…
…что меня назовут плохим, если я скажу, что мне нравится этот мальчик…
меня спрашивали про мальчиков, но не про девочек… я не понимала…
…И тут мне захотелось его поцеловать. Фу, какой стыд!
Нет! Да нет же!
Это нормально! Мы нормальные!
Нас таких миллионы по всему миру!»
Я был в десятом, когда на новый год дядя прислал мне первый айфон, я понял, что можно не заморачиваться так с историей — ни папа, ни мама особенно не понимали в гаджетах, и я расслабился. День напролет читал новости с гей.ру, даже сохранял в телефон любимые порнокартинки, на которые яростно наяривал собственный кулак под одеялом, чтобы никто даже краем глаза не увидел, на что именно я дрочу!
Среди людей я, конечно, не подавал виду. Никак и нигде. Вообще-то я нормальный пацан, на гея не похож. Как все, четко гонял в футбол по выходным, на стрельбище ездили с отцом: охоту он почему-то сильно не любил. Я, может, только читал побольше, чем все приятели, а в остальном ничем себя не выдавал особенно, если, конечно, удавалось удержаться от проявления хоть какого-то интереса к конкретным парням. Я запрещал себе все такое нечеловеческим усилием воли. Я знал, что не смогу во второй раз пережить все то, что случилось в седьмом классе, когда я влюбился в Руслана Эминовича — учителя-практиканта по обществознанию, который работал в школе на полставки, и уроки его у нас были по счастью только раз в две недели, а иначе я бы просто не смог нормально учиться. Да я и так не мог. Я был в ужасе. Тогда-то у меня еще компа своего не было! Я был как заложник: если бы уходил только с его уроков, нас бы столкнули нос к носу при разборе ситуации, а это риск. Поэтому, чтобы не ходить в школу, я специально болел. Искусственно вызывал у себя рвоту, чтобы испугать мать, она тащила меня по врачам, я искусно симулировал мигрень, мне прописывали постельный режим, мама возвращалась в контору, а я, счастливо-несчастный, оставался в квартире один, дрожа от ужаса и восторга сразу.
***
С годами стало легче. Я стал тверже, и появилась мечта в виде московской жизни. Я знал, что сверну Скалистую голыми руками, если это понадобится, но своего добьюсь. Весь девятый и десятый учился-учился-читал-мечтал. Игры забросил все, только задротил по учебе. Учился почти по всем предметам на отлично, и закончил десятый с одной четверкой.
И вот, наконец, прилетел в июле заселяться в столицу. Алик встретил меня в Шереметьево. Жара стояла кошмарная, асфальт, лопаясь, испускал химические пары в воздух, громом гремел аэропорт. Я закашлялся. Брат похлопал меня по плечу.
— Привыкай, Шама. Эт Москва.
— Угу, — кивнул я.
Мы ехали в новенькой, с иголочки, багровой «Инфинити». Ехали прилично, подолгу зависая в пробках. Алик включал свой RnB и колбасился, как придурок, а я делал вид, что мне не разрывает барабанные перепонки. Меня, честно, стремало всегда с ним общаться. С дядей Шамилем — нет, а с Аликом — ну прямо западло: выбешивал этот его нарочитый кавказский акцент, который он делал для имиджа — он же родился в Москве, какой акцент? Да он по-чеченски-то разговаривал с акцентом, и мы в семье с ним старались как-то по-русски, видя, что ему так удобней. Когда приезжал в Грозный, он, кстати, нормально, без выебонов, разговаривал.
Стремал его тупой мажористый вид. Брючки-ботиночки-барсетка модная, бородка эта его дурацкая! Стрижка с челочкой через глаз — сигареточки с ментолом, — духи, надо уж думать, Кензо! Внешне он мне уж очень нравился, и это бесило особенно. И все-таки до пелены в глазах порой злило то, что при всей этой мажористости и столичном лоске, внутри Алик — тупое быдло с понтами. И таких, как я, не раз пиздил до смерти, чем он гордо и хвастался, когда к нам погостить приезжал. Привирал, конечно, это уж точняк — его послушать — так он прям днями-ночами за гомосеками охотился. Это, кстати, не главная причина, почему мне с ним стремно — тут все просто как раз. К таким делам привыкаешь, когда в Грозном растешь. Спалился — сдох, как шакал. Надежда одна — вырваться. Куда угодно, но лучше в Москву или в Питер, если нет вариантов совсем за бугор удрать. Я — в Москву рвался. Столько народу — и всем на тебя насрать — вот счастье-то! Я мечтал о новой жизни и о московских красавцах, не похожих на меня, высоких, бледных, одетых, пожалуй, вот так же с иголочки, как мой брат.
— Шама, курить будешь? — спросил он, протягивая мне пачку чего-то. Небрежно так, типа, есть шанс, угощайся.
— Алик, мне шестнадцати еще нет.
Он хмыкнул. Знал, что дядя насчет меня строг: и куревом, и выпивкой меня искушать было запрещено. Дядя сам не пил, но знал, что Алик выпивает. Семьей это не одобрялось, конечно, но я так понял, что брат как-то не боялся прослыть неистинным мусульманином.
— И че? Отцу не скажу.
Я твердо отказался. Вдруг дядина проверка?
— Не курю ментоловые.
Алик сказал, что поедем сразу к другу отца на точку, — чтоб мне там шмоток нормальных подобрать, а то раз я на дядином попечении, надо и выглядеть нормально. Подбор шмотья на рынке у дядиных друзей в компании Алика и, собственно, дядиных друзей меня вот вообще не радовал. Но я крепился изо всех сил и не подавал виду, что напрягаюсь, потому что после всех дел брат обещал отвезти меня на квартиру, которую снял дядя. Точней, это была комната. Но только для меня. Даже с временной регистрацией! У меня аж сердце зашлось, когда я это услышал. Ну, как это может быть?!
Буду жить один. Самостоятельно буду жить! Ну, в общем, конечно, не совсем один, а при бабуле, у которой дядя и снимал для меня эту комнату. Но это пофиг, потому что Алик сказал, что баба Света — вообще своя крыша, и она ни в жисть не сдаст ни с куревом, ни с бухлом, ни с девками — это точно. Проверенная бабка, в общем.
Я подумал, что у меня девок и не будет, но вслух, конечно, не сказал. Нет, у бабули этой у меня и пацанов-то не будет точно, а то «своя крыша»-то она, может, и своя, но когда речь заходит о двух парнях в одной постели, многие склонны нарушать свои принципы. Эту простую, но печальную истину мне пришлось усвоить довольно рано, при мразных довольно обстоятельствах, но как есть уже, так есть. Вот я в Москве…
Комната находилась в восьмиэтажном доме по улице Фотиевой недалеко от метро «Университет».
— В гимназию кататься придется, — сказал брат, — зато, как поступишь — вообще все рядом будет. Он сам тоже учился на юридическом, только на четвертом курсе, и, по дядиным признаниям, особо там не блистал, поэтому дядиной надеждой был я. Не знаю, что думал брат про идею взять меня в долю, но уж отцу-то не перечил и мне вот — помогал сейчас серьезно. Дядя ему дал задание сделать меня тут своим, чтобы я в школе нормально вписался в коллектив, поэтому меня и привезли заранее. Дядя Шамиль вообще удивительный человек. В мире таких мало, как он. Мудрый он, внимательный очень. И для семьи во всем всегда опора. Отец мой его очень уважает.
В МГУ я, конечно, не мог не поступить — дядя обо всем обещал позаботиться. С меня требовались честные баллы по ЕГЭ — тут уж я не подведу. Я ничего не ответил Алику, но с лихвой наполнил легкие горячим ветром, ударившим в лицо, когда открыл дверь братовой «Инфинити». Кайфово. Аллах велик!
Алик мне рассказал, когда подъезжали, что баба Света — родственница какого-то не то полковника, не то генерала. Брат с ним лично не был знаком, а вот дядя Шамиль с ним часто сотрудничал.
— Понятное дело, что квартиры такие в двух шагах от Ленинского так просто не дают, — сказал брат, всем видом показывая, как он охуенно коренной москвич.
«Если кто из нас двоих петух, то это точно Алик!» — подумал я.
***
Мы поднялись на восьмой этаж. В квартире стоял плотный сладковатый запах сдобного теста. Баба Света широко распахнула дверь, пропуская нас в большой квадратный холл.
— Здрасьте, баб Света, — пробубнил брат, помогая мне занести чемодан через порог.
— Ой, здрасьте, здрасьте, мои хорошие! — пролепетала старушка нежным голоском и очень задорно рассмеялась.
Баба Света мне понравилась сразу — в нарядном цветастом фартуке и косынке — милая очень, седая и крохотная — мне по плечо, а Алику вообще по пузо. Но шебутная такая, активная — чемоданы мои разом оба у стены пристроила. И первым делом — поить нас холодным компотом яблочным. И все приговаривала: «А то жарища-то какая на улице! Жарища-то! Пейте, сынки! Вы пейте, мои хорошие!»
Квартира была просторная, четырехкомнатная с двумя коридорами и холлом. В полупустых коридорах свистел перегоняемый вентиляторами горячий сквозняк. Кондиционера в квартире не было. Во внутренний коридор, который вел на кухню и просторную лоджию, с потолка спускалась крутая лесенка с узкими деревянными перекладинами — на чердак — я его заметил еще снизу, со двора. Не квартира, а хоромы, короче! Ну, дела!
Брат осушил свой стакан махом, и громко опустил его на стол. Шмыгнул носом, и с ужасно деловым видом достал из отвратительной пошлейшей барсетки две котлеты рублей. Одну вручил бабе Свете, другую — мне. Краем глаза я заметил, что бабулина котлета была покруглей.
— Потом еще карточку отец привезет, — сказал Алик мне. Закрыл барсетку. — Ну, давай, Шам. Поехал дела решать. Вечером че, в клуб пойдешь?
— Не, Алик, не сегодня. Мне для клуба еще постричься надо.
— Ну, ладно, завтра тогда пойдем. Так все, смотри: отец сказал, что как освободится — тебе позвонит насчет регистрации. Так что трубу держи при себе. Паспорт — тоже. Ну и это, если там че порешать надо — вдруг менты или гопы какие-то — ты звони, братан, не стесняйся, подъеду-порешаю.
— Спасибо, Алик.
Мы обнялись. Он похлопал меня по плечу, и быстро отчалил. Бабуля повела меня в мои апартаменты — оказалось, что за ту котлетку, что ей брат вручил, она готова сдать мне впридачу к большой спальне с отдельным балконом еще и кабинет-библиотеку.
— От покойного Валентина Семеновича, мужа моего, — пояснила она, растворяя пыльные зеленые портьеры. На книжных полках под стеклом разноцветными рядами так и струились тома русской и зарубежной классики. Грибоедов, Мольер, Стендаль, Шекспир, Солженицын, Кафка — кого-то читал, о ком-то только слышал. Циолковский, Павлов, Сеченов — в отдельном шкафу. Моя московская новая жизнь! О, чудо!
Другая часть квартиры — гостиная и примыкающая к ней вторая спальня были в пользовании бабы Светы. Других постояльцев, как я понял, у нее не было.
Разбросав вещи по полкам шифоньера, я примерил некоторые из обновок — купленных в европейских сток-центрах крутых брендовых шмоток, выброшенных на местном рынке за бесценок. Ну и что? Менее брендовыми они ведь не стали, и смотрелся я в них как-то мажорно.
Во дворах я нашел парикмахерскую, где мне сваяли на голове что-то вроде братовой стрижки. Подбрили затылок, виски, челку сделали — прям похоже получилось. Если кто из семьи будет ругаться –скажу: «Как у Алика челку хотел. Прям так и сказал мастеру — делай как у Алика!». Отец мне так стричься по-красивому никогда не разрешал, но в Грозный еще не скоро ехать — обрасту уж.
Я внешне вообще не очень на чеченца похож — все говорят, что больше на турка — лицо длинное, нос с горбинкой, но аккуратнее и тоньше. Глаза у меня такие странные — зелено-голубые. А волосы прямые, блестящие. Я делал вид, что не очень-то себя разглядываю, а на самом-то деле краем глаза ловил каждую деталь. Нет, на моих волосах эта челка лучше смотрится, чем у Алика. Впервые довольный своим отражением, подумал про себя гордо: «Ну, просто Аладдин какой-то!»
Темнеть начало часам к десяти. Я хотел погулять еще по району, впитать восторженно энергию города, все его бессонное электричество. И вдруг понял, что забыл телефон в рюкзаке. А вдруг дядя звонил уже?! С досадой пришлось возвращаться.
Дядя не звонил, зато баба Света прям-таки насильно засадила ужинать. Тут меня ждал еще один сюрприз: с бабулей, оказывается, был оговорен вопрос моего питания. Из тех денег, что давались ей за аренду, часть шла на продукты, которые баба Света заказывала по какому-то крутому каталогу, и ей все привозили на дом, а она готовила домашнюю еду с расчетом на жильца.
Бабуля усадила меня за стол в уголке с диванчиком, прямо у самого окна, наполовину увитого плющом. Я поглядел во двор, но с восьмого этажа хорошо было видно только крышу примыкавшей пятиэтажки, отделенную рядочком шуршащих тополей.
Передо мной появилась тарелка с тремя куриными котлетами и горкой картофельного пюре с подливой.
— Баба Света, — взмолился я, — мне столько не надо…
— Кушай-кушай, — громко перебила меня бабуля. — Худющий-то какой! Вон — легонько ткнула меня пальцем между ребрами — кожа да кости. Ешь!
Пришлось подчиниться. Куриные котлеты, надо сказать, были на высоте. Я с удовольствием ел вторую, а бабушка хлопотала у плиты, то и дело поглядывая на экран телевизора, подвешенного на кронштейне вместо одного из ящичков буфета.
Вдруг наверху что-то громыхнуло. Похоже было на топот. Я поднял голову, потом поглядел на бабу Свету.
— Антоша пришел, — сказала она и тут же кинулась собирать на стол второму едоку.
Я как-то постеснялся спрашивать, что за Антон, и тут на лестнице показались накачанные ноги в кроссовках и джинсовых шортах. Следом — черная футболка с ехидной лыбой Джека Воробья, а потом время остановилось, удалой романс в исполнении Баскова рассыпался на отдельные ноты и повис в воздухе. Я как-то странно выдохнул — выдыхал и выдыхал — а воздух в легких не кончался! А все потому, что в тот момент я увидел Антона, а он — меня, и за две эти подвешенные в пространстве, залипшие секунды стало все-все понятно. Антону про меня. И мне — про Антона.
На вид ему было чуть за двадцать. Одного со мной роста, худой, но подкачанный, сильный. Рыжие кудри торчали с боку из-под синей кепки. Глаза зеленые, острые, очень живые. Веснушки! Пятнами, пятнами расплесканы прям поперек большого, но аккуратного носа. И по лбу расплесканы, и по щекам. И от этих веснушек я таял, а не от летнего зноя. Но сильней всего я затрепетал от странного его дружелюбного прищура и улыбки Чеширского кота, с которой он глядел на меня пристально, с полминуты, просле чего осторожно, как тот кот, спустился в кухню и сделал к нам несколько неторопливых шагов. Остановился в метре от стола, все так же не сводя с меня внимательного взгляда.
Прежде чем самому понять, что делаю, я встал, подошел к нему и протянул руку.
— Шамиль.
Он посмотрел на меня с вызовом, но задорно. Руку пожал, и я обратил внимание на перчатку без пальцев, вроде велосипедной.
— Коган Антон, — представился он очень тихим вежливым тоном.
Я второй раз за вечер громко не то вздохнул, не то ахнул. Уши горели, наверное, как светофоры.
— Антош, садись кушать, — баба Света поставила тарелку с другого угла. Прямо рядом со мной. Мне прям вдруг стало так хорошо, что прям даже нехорошо как-то. Тахикардия вполне серьезная — ну не может за один вечер столько счастья же случиться, думал я, но понял, что прямо сейчас никуда отсюда не уйду.
Антон уже было подошел к диванчику, повернулся спиной к окну и вдруг прислушался, уловив ухом рычание двигателя где-то во дворах. В следующую секунду он метнулся к лестнице и тут же исчез на чердаке.
Я в третий раз выдохнул — теперь уже с облегченьем, а баба Света неодобрительно цокнула языком:
— Щас вон… Эльвиру Петровну свою притащит, — снова цокнула, а потом запричитала: — Бедный ребенок, а! Так изувечить психику пацану… Грамотеи… Знатоки-и, тоже мне!
Она разговаривала вроде бы и со мной, но на меня не глядела, словно и не ждала, что я пойму ее, но какой-то определенный контекст вокруг ситуации с Антоном создавала.
Он снова показался на кухне, уже без кепки. Волосы были забраны резинкой в короткий хвост на затылке, но пышные кудри выбивались из хвоста и красиво падали ему на скулы. Двигался как-то странно, заведя руки за спину, отчего казалось, что он крадется к своему месту. Опустившись, наконец, на сидение, он как-то неловко наклонился вбок, к внешней стороне диванчика, будто что-то прятал за ним. Мне эта его… легкая чудаковатость показалась очень милой, но я был предвзят, чего скрывать — я к этому моменту успел осознать, что уже влюблен в этого Когана без памяти, и что ни в какие клубы я завтра с Аликом не пойду…
— Ой! Ой-ой, петух ты недоделанный! — раздалось от плиты. Я дернулся, вскинул взгляд на бабулю, но понял, что она обращается к Антону. — Ну ты зачем оба-то припер? Постояльцев мне чего пугаешь, а? Анто-ша?!
Антон закатил глаза, очень картинно и явно, точно вам говорю — на публику. А потом он посмотрел на меня снова как-то дерзко, еще раз наклонился влево, и тут я чуть в штаны не наложил, потому что в каждой руке Антоша держал по нормальному стволу. В правой был пистолет — я думал сначала травмат, потом присмотрелся — чисто Макаров, как в сериалах про ментов. В левой вообще обрез. Модель я не знал даже.
Я нервно сглотнул. На кухне стояла выразительная тишина. Антон заметил сию неловкую заминку и очень дружелюбно сказал:
— Знакомься, Шамиль, это, — он положил на стол между тарелок Макарова, — Эльвира Петровна. — Потом на стол лег и обрез, — А это — Петр Геннадиевич.
Я хихикнул. Вот ведь чудак — дурацкие имена какие у стволов!
— Папа Эльвиры Петровны? — сморозил я тупость, но Антон все равно рассмеялся.
— Да нет, просто так совпало. Ты, Шамиль, не боись, — тут он посмотрел на меня серьезно. — Эльвира Петровна и Петр Ганнадиевич рот раскрывают только на батю моего и батиных типов. Больше ни на кого — честное пионерское. Баба Света подтвердит, да, баб Свет?
— Ой, иди ты в баню, петух! — махнула рукой баба Света и отвернулась к плите что-то помешать в кастрюле. Я заметил, что она улыбается.
— А батя твой… он кто? — спросил я осторожно.
Антон вздохнул, уперся взглядом в стволы.
— А батя мой, — он сделал выразительную паузу. — Мой батя — очень известный бандит.
Баба Света опять цокнула.
— Ну, будет, Антош, ты меньше языком-то своим мели, а!
— Да-да, бабуль, — театрально адресовал ей рыжий. — Бандит самый настоящий! Мафиози! Коварный масонский палач!
— Ну, хватит уже, развел тут «Гамлета»! — возмутилась баба Света, тон ее стал молодецки-тверд. — А ну — убрал стволы со стола! Живо!
Антон послушался, спрятал пушки под сидение, придвинул тарелку и с жадным усердием принялся за котлеты с пюре. Мне кусок в горло не лез — и я тупо сидел и на него пялился, смотрел, как он ест.
Бабуля исчезла в недрах огромной квартиры, оставив нас на кухне вдвоем. Басков заливался соловьем с экрана телевизора, пока Антон, наконец, не встал и не выключил его с кнопки. Воцарилась блаженная тишина. Только шум листвы за окном, да тихий, будто сквозь вату, гул машин доносился с Ленинского. Время тянулось, как мятная жвачка.
— Учиться приехал? — спросил Коган, запивая картошку компотом.
Я кивнул.
— Откуда?
— С Грозного.
— Оооой… — понимающим тоном протянул Антон. — Хорошо, что приехал.
Он положил мне на плечо горячую ладонь. Сжал. Я задрожал, мурашки табунами бегали по рукам, я весь будто ощетинился и никак не мог решить: то ли палиться уже совсем, то ли рано еще… Рука проползла выше, потрепала меня по шее, задела свежевыбритый затылок.
— Да ты расслабься, в Москве все окей с этим, если только будешь хорошо себя вести… — тут мальчик с двумя стволами под сиденьем понилил голос до шепота и сладко проворковал мне на ухо: — Вот если так похабно, как ты на меня смотришь, на мужиков не пялиться… и знакомиться только в проверенных группах по теме… избежишь многих проблем. А в остальном вся Москва для тебя.
Мой затылок вспотел, а его зеленющие глаза прожигали меня этим невероятно дружелюбным и хитрым взглядом. И Джек Воробей с его футболки пялился так же насмешливо. Мне снова стало до того хорошо, что аж дурно, и Антон все, конечно же, прекрасно понимал. Как же хорошо, что он встретил меня с таким советом, а то бы я непременно спалился перед кем не надо, и все, кранты тогда.
Мы поговорили о стволах немного, о тачках, Антон мне рассказал про свои паркурные приключения, пообещал сводить потом на крышу — посмотреть на ночную Москву, и это был первый раз, когда я отчетливо осознал, что Аллах со мной и любит меня, невзирая на то, что я планировал уже любить этого рыжего Когана, или всячески повернуть дело так, чтобы он меня отлюбил. Так даже лучше, наверное. Уши мои горели от пошлых мыслей, в легких летних джинсах тоже стало как-то жарко.
Я хлебнул компота, а когда поставил стакан обратно, Антон сидел, напрягшись, пальцы его нервно подергивались, губы неприятно натянулись. Он подобрался к окну и, спрятавшись за бабсветиным плющом, прислушался к разговорам мужчин во дворе. Я ничего не мог разобрать из обрывков слов и фраз, но Антон, очевидно, узнал говорящих. Он пошарил под сидением, достал Эльвиру Петровну, аккуратно щелкнул предохранителем и снова полез к окну. Забрался на широкий подоконник с коленями и, держась за вторую, закрытую часть стеклопакета, высунул правую руку вперед. Щурясь с очень серьезным видом, долго прицеливался. Я весь замер. У меня как-то в голове не укладывалось, что этот милейший парень всерьез собирается кого-то застрелить. И все-таки почему-то я был на его стороне. И не потому даже, что мы с ним «одной крови», а просто… Да нет, наверное, поэтому. Я прямо шкурой чуял, что Антон стреляет за дело.
Он спустил курок. Тишину ночи прорезал оглушающий хлопок, а потом слышно было, как пронзительно, почти со звоном где-то крошится кирпич. Со двора полились потоки мата, самым приличным из всего, что я расслышал, было:
— Бляха-муха, гондон мелкий, а!
А Антон высунулся в окно, пальнул еще пару раз по бордюру и гаркнул на всю улицу:
— Нахуй пиздуйте отсюда! — бах! Пальнул снова в воздух, а у меня в ушах уже стоял приличный звон.
Мат попритих, а потом я различил какой-то почти жалобный крик в ночи:
— Антон! Немедленно прекрати этот цирк!
Он и не думал прекращать. Перевел дыхание, бросил быстрый взгляд на меня, сунулся обратно в кухню. Еще раз поглядел на меня.
— Ты ничего не видел. Тебя тут вообще не было, понял?
Я, не мигая, кивнул. Антон пригладил рыжие кудри, облизнул губы. Безумные глаза его метнулись к ополовиненному стакану компота. Осушил залпом, нырнул под сидение за обрезом — и снова в окно. Выпустил стройную очередь в воздух. Гильзы канули вниз россыпью.
— Антон, — снова донеслось со двора. — Я серьезно. Можно я поднимусь и поговорим?
Завороженный этим странным спектаклем, я подполз поближе, забираясь ногами на сидение, чтобы лучше видеть Антона. Его красивое лицо исказилось такой невероятной злобой, что мне совсем стремно стало, но любопытство и эта внезапная страсть к нему взяли верх. Он был так отчаянно хорош в этом диком приступе гнева, и я не мог не любоваться игрою чистых эмоций на его аккуратном интеллигентном еще с пару минут назад лице.
— ПОГОВОРИТЬ, А, ПАПА? ПОГОВОРИТЬ? — орал Антон, до хрипоты срывая голосовые связки. — СКАЖИ СНАЧАЛА, ГДЕ МАКСИМ? А?! ГДЕ ТЫ ЕГО ЗАКОПАЛ? ВОТ ТОГДА ПОГОВОРИМ! СРАЗУ, БЛЯДЬ, ПОГОВОРИМ!
Ответом ему была гробовая тишина, натянутая, напряженная. Петр Геннадиевич еще раз коротко высказался в эту тишину, а потом Антон забрался обратно в кухню, захлопнул окно и, устало вздыхая, обмяк, развалившись на диванчике. Он прислушался к рычанию двигателей во дворе, и лишь когда они умолкли вдалеке, удовлетворенно констатировал:
— Вроде свалил.
Я, не мигая, глядел на него, и не мог выдавить из себя ни слова, а мог только пожирать его глазами, но делать вид, что у меня совсем даже на него и не привстал.
— Ты это… извини, Шамиль, — он поглядел на меня виновато. — Семейная драма, все такое…
— Просто Шама, — поправил я его.
— Хорошо, — он кивнул. — А я тогда просто Тоха.
Он не улыбался больше, только поглядывал искоса. Я так хотел его расспросить про все эти страсти, но как-то побаивался. Хоть баба Света вроде и подтвердила, что Тоха — безобидный, и вроде бы он никого не пристрелил даже, а так… припугнул… Все равно, молчаливое присутствие высказавшихся по делу Эльвиры Петровны и Петра Геннадиевича, мягко говоря, меня смущало.
— Текилу пьешь? — спросил Тоха вдруг.
— Не пробовал, — пролепетал я как-то неуверенно, так что он посмотрел на меня с прищуром и задал новый вопрос:
— Тебе лет-то сколько?
— Шестнадцать, — твердо заявил я. — Осенью будет.
Он поржал, добродушно скалясь ровными белыми зубами. Аллах! Есть в нем изьяны вообще или нет?
— Пошли, — сказал. — Научу тебя текилу пить. Если ты, конечно, не совсем правоверный.
Он подобрал стволы и пошел наверх. И я, сам не свой от счастья, потопал за ним по крутой лестнице.
На просторном чердаке царил своеобразный уют. Здесь было два больших круглых окна, оплетенных новогодними гирляндами, не включенными в сеть. Света немного — торшер у двуспального ортопедического матраса в углу, пара плафонов свисали с провода, закрепленного на поперечной балке. Старый резной комод с облупившейся синей краской, прямо на полу — рюкзаки, сумки; аккуратные стопочки книг у стены, там, где начинался скат крыши. Бардак был легкий, и заметно, что в помещении регулярно убирались. У одного окна — дальнего от «кровати» — груда подушек и большой расписной кальян с бутылью изумрудного цвета.
Антон бросил стволы рядом с лестницей и указал мне на те подушки. Я кивнул и довольно протопал по деревянному настилу через весь чердак. Старый ламинат уютно скрипел под ногами.
Коган пошарил в комоде и достал оттуда бутылку. Подцепил по пути с тумбочки два граненых стакана. Подошел и протянул один мне.
— Стопок нет, — сказал, извиняясь. — Лайма тоже нет, но в холодильнике лимон вроде был. Ты меня тут подожди.
И он, как Спайдермен, в один прыжок сорвался с лестницы на кухню. Слышны были снизу его торопливые шаги, как хлопнула дверца холодильника. А меня всего трясло от восторга и перевозбуждения, и даже казалось, что это я сплю, наверное. Это, что, на самом деле происходит, и я сейчас буду бухать вот с этим вот охуенным красавцем-геем, которого встретил в первый же мой самостоятельный вечер в Москве? Так разве бывает?! Нет, ну правда, так разве бывает?
Антон вернулся с солонкой и торопливо искромсанной половиной лимона прямо на деревянной дощечке, с которой обильно капал сок. Коган слизал с сухощавого запястья кислые капли, поморщился, встряхнул волосами.
— Уууух, ну давай.
Мы сидели с ним у окна, и набирались в говно, забыв уже про соль и тупо зажевывая текилу лимонными корками. Тупо ржали, рассказывали похабные анекдоты, какие-то эпизоды из жизни. Я рассказывал про Чечню. Он смотрел на меня странно, как будто я мутант какой-то что ли. И казалось, ему было сложно поверить, что там у нас такие же люди, как и везде, что мы не стреляем и не режем всех попало по любому поводу. Свой менталитет, конечно, но мы ж не с другой планеты. Те же предметы в школах — не во всех, конечно — мне-то повезло. Тот же, один на всех, интернет. Когда я ему про это сказал, он как-то странно и горько рассмеялся.
— Ну да… Сегодня из окон московской квартиры раздавались пулеметные очереди. В комнате чеченец и еврей, угадай, кто стрелял? — и Тоха заржал, довольный своей же шуткой.
Когда он совсем надрался, то начал зачитывать мне вслух цитаты из Бакунина, которого считал своим идейным учителем; затирал про анархию как самый справедливый и самый настоящий способ строить жизнь.
— Только так все и работает, Шама, — затирал он пьяным голосом. — Весь мир — первобытный хаос, и самое ценное, что у нас есть — свобода! Поэтому надо бороться за жизнь! Даже если ты единственный гомик на районе.
Я вспомнил лихие его очереди в воздух и поднял стакан для очередного тоста.
— За свободу, давай!
Он поглядел на меня озорно, с этим своим еврейским прищуром, грубые тени от светильника загадочно разметили его ровные, красивые до неприличия, черты.
— На брудершафт! — объявил Антон, и я поднял граненый стакан еще выше.
— Давай!
Он подобрался ко мне, мы скрестили руки и, давясь огненной горькой жидкостью, осушили бокалы, а в следующий момент глаза наши синхронно встретились… я замер, прикусив губу… И тут Коган взял меня за ворот и, резко рванул на себя, и я опомнился, когда мы, катаясь по полу, целовались, как безумные. Я не умел целоваться. Вообще. Но с Тохой все было так несложно: я ловил неторопливые движения его пьяных губ и повторял за ним… потихоньку… осторожно… Как-то жалобно застонал, когда он сунул мне в рот язык. Он замер, я сжал его бедро своими, мол, продолжай. Коган прыснул и снова навалился на меня, а потом полез ко мне в джинсы.
Джекпот! Джекпооооооот! Так не бывает!
— Ммм… Тоха, — шептал я, изо всех сил стараясь не орать в голос, когда он целовал меня за ухом, надрачивая правой рукой мой член. Я толкался ему в руку, а перед глазами стояла сцена у окна, а в ушах шмалили автоманые очереди.
— Ох… — он куснул меня за ухо, пощекотал щеку кудряшками, — тебе так нормально, а?
— Бля… Тоха, — это все, что я мог сказать, когда, дергаясь и судорожно вцепившись обеими руками ему в плечи, кончал Когану на руку. Мне было охуенно, но так стыдно и неловко, что я ничего не мог делать, а я просто смотрел, как он расстегивает шорты, приспускает трусы и достает свой член — прямой, как палка, обрезанный. У меня в глазах потемнело от вида этого хера. Я смотрел, как тонкие аккуратные пальцы Тохи смыкаются на члене и как он быстрыми уверенными движениями дрочит себе, запрокинув голову и то и дело облизывая пересохшие губы. Я не сводил глаз с Антона — хотелось объять его взглядом всего, от мускулистых накачанных ног до рыжей кудрявой макушки. Я хотел целовать все его веснушки — каждую! Я хотел его, как больной, и, когда он, морщась и сладко постанывая, выстрелил себе на голую грудь и откинулся назад, распластавшись на полу, как большая морская звезда, — то я, словно под гипнозом, придвинулся ближе и наклонился над его соском, заляпанным спермой и осторожно попробовал капли на вкус. Дернулся — вкус был странный, но не такой уж невыносимо противный. Я наклонился и опять облизал сосок, на этот раз придавливая его языком. Тоха довольно заурчал и выжал из себя еще несколько капель.
В тот раз все так и закончилось. Больше Антон ничего не предлагал. Мы просто валялись на полу, уставшие и потные, и тяжело дышали. Сердце отплясывало джигу в груди, и мне было интересно, о чем думает Тоха.
Аллах велик, и любовь его со мной, думал я, лежа потом в собственной постели и вспоминая этот странный вечер, каждую его мелочь, каждый солнечный зайчик в зеленых глазах этого рыжего ворожея, каждую веснушку на его большом носу, забавный прищур и низкий клокочующий тембр его голоса.
В первую же ночь в Москве я влюблен, я безумен, я рванул чеку из гранаты — почти переспал с парнем. И думалось мне, что мы с Антоном еще пошалим.
***
Мы и впрямь пошалили! Лихо закрутился чердачный роман. Без обещаний и обязательств, без слов любви и всякой такой белиберды — при этом все было ужасно романтично и радостно, лучше, чем я когда-либо себе представлял.
Мы бухали и трахались, курили и трахались, читали вслух Бродского и Евтушенко, и, переполненные электричеством стихов, трахались. Лазили на крышу смотреть на огни ночной Москвы, на зигзаги автотрасс и высотку универа, вдали. Часами валялись в обнимку на его матрасе, читая каждый свою книгу. Смотрели киношки на его айпэде. Трахались.
Я не знал, чего Коган во мне вообще нашел, и порой комплексовал, что я не так глубоко начитан. Но ему вроде бы, интересно было со мной беседовать, спрашивать о том, какой у меня взгляд на вещи. В чем-то мы странным образом совпадали, о некоторых вещах спорили ночи на пролет. Антон — атеист и анархист, религия ему всегда была поперек горла, и он очень резко выражался на эту тему. Я с ним не спорил. Вообще, у меня самого не было до этого лета никаких твердых убеждений, и я только учился верить по-настоящему. Но эти переживания я держал в себе, чтобы ненароком не обидеть Антона. Больше всего на свете я боялся, что надоем ему или как-то выбешу. Но этого не происходило.
Баба Света вопросов не задавала. Алику и дяде Шамилю про мои чердачные приключения тоже не намекала. Она вообще в наши с Тохой дела не вмешивалась. Вкусно кормила — и все. Один раз только обронила при мне вкратце, что у Антона совсем беда с отцом, но подробностей не рассказала, чем только распалила мое любопытство.
Тоха был вообще странный: я не знал, чем он занимается и как зарабатывает деньги, а они у него точно водились. Он никогда не заходил в дверь — пользовался несколькими паркурными маршрутами по крышам: знал каждую водосточную трубу, каждую пожарную лестницу. В кармане носил набор отмычек, чтобы вскрывать замки на любом люке любой крыши. Иногда мне казалось, что он — настоящий Спайдермен, а иногда я задавался вопросом, а не спятивший ли он параноик?
Я знал, конечно, что все эти ухищрения нужны были, чтобы уйти от слежки, которую установил за ним его отец — известный, как выяснилось, банкир. Раз в неделю примерно он приезжал сам, и Тоха палил из Эльвиры Петровны по бардюрам и по тачкам отца и его людей, и тогда те уезжали. К бабе Свете, однако, подняться никто никогда не пробовал, а соседи ментов не вызывали — такая надежная была у бабки крыша. Я знал, что она дружила с бабушкой Тохи по матери, поэтому и взяла шефство над парнем, полуофициально. Но вот о причинах ссоры Антона с отцом мне ничего не было известно, и я прямо-таки изнывал от желания разузнать правду, но Тоха никогда не говорил об этом, а спрашивать мне было неудобно. Я, конечно, фантазировал всякие романтические сюжеты вроде убитого любовника, но как-то уж это казалось напыщенно, наигранно и в целом нереалистично. Это в Грозном у нас так бывает. В аулах там. А тут-то все-таки Москва.
Началась учеба в гимназии. Нужно было думать про учителей и оценки, а я никак не мог выкинуть из головы рыжие кудри и зеленющие глаза Когана. Мы виделись почти каждый день, когда Антон был дома, и в редкие удачные вечера он даже помогал мне с уроками. Сам он был ужасно умный, но почему-то нигде не учился. Обронил как-то, что состоит в академическом отпуске. Я догадался, что история с институтом как-то связана с его семейным конфликтом. Я не торопился, и думал, что рано или поздно он сам расскажет мне все.
Алик приглядывал за мной по поручению дяди. Заходил через неделю, звал во всякие клубы с телками. Иногда мне даже приходилось соглашаться, чтобы не палиться. Тоха мне перед такими поездками помогал, если был дома: доводил до такого исступленного «хочу», что я бы Аллу Пугачеву мог оттрахать, наверное, чего уж там говорить о сисястых и губастых «куклах», которых Алик привозил, чтобы зажечь от души. Прокатывало.
***
Внутри потом мерзко так было, конечно. Отмыться хотелось. И если бы не Антоха, я б совсем приуныл. Я начал тяготиться необходимостью видеться с братом и дядей, перед которыми нужно было держать марку.
— Завтра на конюшню поедем, — я лежал, пристроив голову у него на коленях, и громко стонал о несправедливой судьбе. — Хоть бы ливануло!
Коган оторвал глаза от сборника Маяковского, которого позаимствовал с полки в моем кабинете. Потрепал меня по отросшим волосам.
— Ничего, поезжай-поджигитуешь с родней. Я-то никуда не денусь, Шам.
Он очень добро похлопал меня по щеке, а я прижался к этой ладони, чувствовал ее кожей, вдыхал запах ванильных сигарет, и был такой счастливый!
— Тох, ну обидно же! Почему мы никуда не можем с тобой выйти, а? Почему только чердак? У тебя что, друзей нет?
— Есть у меня друзья, — недовольно пробормотал Антон себе под нос.
— Ну и чего, стремаешься парня-чеченца? Некошерный я у тебя что ли? — продолжал доставать его я. Мне всякий раз было трепетно называть себя его парнем, но Тоха не возражал, и со временем я стал делать это чаще.
— Нет, — спокойно ответил Антон, с заметным при том тихим раздражением, — я не стремаюсь своего парня-чеченца. А ты не кошерный, ты халяль у меня.
Он отложил книгу, наклонился и чмокнул меня в лоб.
— Харе ныть уже. Нормально у нас с тобой все. Бабсветин чердак — наша крепость.
— Ну мы что, уже и в клуб не можем сходить? Меня запарило с бабами танцевать, я с тобой хочу зажечь.
Коган еще раз строго посмотрел на меня, поправил кудрявую челку и снова уткнулся в книгу.
— Не нужны тебе проблемы, Шама. А я не хочу тебя подставлять.
Больше я ни слова из него на эту тему не вытянул.
***
Обо всей драме я узнал при довольно неприятных обстоятельствах.
Была пятница, и теплый сентябрьский вечер, последний лоскуток бабьего лета. Баба Света отбыла к приятельнице на дачу, оставив квартиру в наше с Тохой безраздельное пользование на все выходные.
Первым делом мы трахнулись прямо на стале в кабинете, а потом пили пиво, сидя голыми на подоконнике, завернувшись в пыльные зеленые портьеры. Потом Тоха в бабулином фартуке на голое тело жарил нам мясо, а я резал овощи. Из одежды на мне — только тапочки.
Закат встречали на крыше. Курили. Молчали. Рядом, прямо на корке прожаренного солнцем рубероида лежала себе Эльвира Петровна, к которой я давно привык — Антон всегда обращался с оружием аккуратно и профессионально. Я доверял ему и совсем не напрягался. Я знал, что Тоха — абсолютный адекват, и как бы мы с ним ни повздорили, стрелять в меня он не будет.
Солнце скрылось за колючим горизонтом, я довольно щурился на рыже-лиловые разводы на облаках. Тоха держал меня за руку, а другой курил, выпуская изо рта ровные маленькие колечки. Я смотрел на его губы, и представлял, как через час-другой они будут скользко и влажно двигаться вверх-вниз по моему члену, как я кончу ему прямо в рот, а потом он будет трахать меня полночи, а баба Света в этот раз не начнет стучать шваброй нам в потолок, чтоб мы «прекращали вертеп свой, а то люди все спят вокруг!» Баба Света ж на даче!
Тохин батя заезжал во двор накануне, и сегодня по антоновым расчетам можно было его не ждать, поэтому он был сейчас особенно расслаблен и добродушен. Он мило очень тискал меня, обнимал-щекотал и целовал виски, щеки и шею. Я с ума сходил и не верил, что такой вот крутой парень может что-то ко мне, малолетке, испытывать. Он ни разу не говорил, что любит, а только, что хочет меня, но мне казалось, я все и так знаю. Я даже никогда не задумывался о том, что роднило так нас? Это я потом только понял уже, через годы — то, что мы живые и настоящие могли быть только на том чердаке, а по городу оба ходили, скрываясь, как воры. Антон в буквальном смысле, а я — в переносном, но от того мало что менялось. Мы были в одной упряжке. Значит, конечно, Тоха понимал эти мои чердачные томления, мою нужду выйти на свет, видеть других, знать, что мы не одни на целом свете.
Тоха понимал. И грустил даже больше, чем мне было заметно. Если бы я не был тогда зеленым мальчишкой, я видел бы это. Я бы его так не подначивал.
— Коган, — спросил я его тихонько, — ты меня любишь?
Он странно моргнул, открыл рот, закрыл. Нахмурился. Очень серьезно на меня поглядел и сказал одно слово:
— Да.
И опять закурил. Мне б тогда и заткнуться, а я завелся, гордый такой весь:
— Ну и че тебе, слабо что ли хоть разок меня выгулять? Пошли, как стемнеет, ну кто нам чего сделает? Ты ж Эльвиру Петровну возьмешь.
— Таки ты много по ночам стрелял? — с ядовитым сарказмом выдавил из себя Антон. Сплюнул окурок. Затер носком тяжелого походного ботинка. — Ладно, бля. Если ты смелый такой, — пошли. Иди к себе — надевай толстовку с капюшоном. Выходишь и ждешь меня около семьдесят****ого дома, скраю, с торца прямо, понял?
Он наклонился за Эльвирой Петровной, сунул ее в карман куртки, свистнул молнией на кармане, разбежался до края крыши, и канул вниз через парапет — я знал, что там была труба, и все в порядке, он при мне уже сто раз так делал, но каждый раз смотрел на его паркурные трюки со странной смесью восторга и ужаса.
Я второпях напялил на себя спортивный костюм, влез в серую толстовку, схватил ключи и выскочил за дверь. Тоха ждал меня в назначенном месте и дышал на ладони — перчатки он забыл в другой куртке, а меж тем на улице стало холодать.
— Ну… Куда хочешь пойти? — спросил он, нервно озираясь по сторонам. — На метро мне нельзя — я со стволом. Так что чисто тут, по району пройдемся?
— Может, на универ поглядим?
У него загорелись глаза.
— А хочешь, я тебя на одну крутую крышу свожу? Оттуда прямой вид на МГУ!
Я был вне себя от восторга.
— Давай!
Мы, держась тенистых аллей и дворовых улочек, добрались до метро, а оттуда залезли во дворик новенькой пятнадцатиэтажки на Ломоносовском проспекте. Квартиры здесь стоили, наверное, космических денег. Мы нырнули в арку, к подъездам, и Тоха торопливо набрал на табло домофона секретный код. Дверь, звеня, распахнулась, и мы шагнули в сияющее нутро подъезда.
— Тут камер-то нет? — спросил я шепотом.
— Ну, если не поставили… — пожал плечами Тоха.
Мы проскочили мимо зашторенного окна у консьержки, пробираясь вглубь — к лифтам. Дождались. Прошмыгнули. Антон нажал кнопку последнего пятнадцатого этажа.
Дверь на чердак и на крышу, естественно, на замке. Антон пошарил в левом кармане и нащупал футляр для отмычек.
— На стреме постой, — скомандовал он мне, и я занял позицию на последнем лестничном пролете, чтобы в случае появления на площадке кого-то из жильцов, успеть быстро подать ему сигнал.
Долго ждать не пришлось.
— Замок расшатанный, вообще без проблем, — гордый собой, заявил Антон, высвобождая дужку замка из петель на решетчатой двери. — Прошу!
Он подсветил путь карманным фонариком. Мы поднялись сначала на пыльный чердак, а потом, по приставной лесенке — наверх, на крышу. Крышка люка была попрочней, чем на нашем чердаке, ну, а сам вид. Мама дорогая! Прямо на нас из ночи, сияющий, глядел университет с его башенками и звездами, газонами и парками. Все эти здания вокруг — корпуса — настоящий город знаний, и я скоро буду к нему приобщен.
Воздух, уже морозный, щипал мне щеки, а я смотрел во все глаза, как пузырилась-искрилась сотнями ламп эта невиданная высотка-ракета, а Антон обнимал меня сзади, положив голову на плечо. Мне было так хорошо, что хотелось плакать. Но я не плакал, а крепко держал его руки в своих.
Мы стояли так минут двадцать, впитывая кипящий драйв города под неспешный нойз сотен автомобильных шин по асфальту. А потом Тоха вдруг прислушался, как это бывало и, должно быть, различил в этой сотне тот самый звук, который был ему глубоко знаком.
— Шама, Валим, — сказал он очень спокойно, но тоном, не терпящим никаких пререканий. Я видел, как он напрягся. Его походка вмиг стала бесшумной и плавной, как у кошки. Он помог мне спуститься из люка в темноте и наощупь повел меня к решетке.
— Тсс… — он прислушался. — Слышишь, домофон пищит? Заходят.
Он вообще человек, этот Коган? Я-то ровным счетом ничего не слышал.
Тоха встряхнул меня за плечи. Я с ужасом глядел на его бегающие глаза. Такое лицо у него обычно было, когда он отстреливался. Мне стало страшно: вдруг он сейчас выйдет и их всех положит? А кто-то в запале положит его?
— Тох, — я вцепился ему в руку.
— Тихо, — цыкнул он. — Думаю.
Он думал, прислушивался. Потом взял меня за руку и потащил вниз по лестнице.
— Пожарной тут нет, — громким шептом инструктировал меня Тоха. — Поэтому идешь до пятого этажа и прячешься у квартир. Ждешь, когда они поднимутся выше — и шементом вниз! Там около консьержки сныкаешься за огнетушителем. Когда все будет чисто — выходи. Если че-то заподозрят, прям звони в любую квартиру и проси помощи, понял? Если нужно — брату звони.
Я похолодел, но отрезал:
— Не буду я брату звонить. Все нормально, они меня в лицо не должны знать.
— Ладно. Ты иди, а я их отвлеку. Встретимся у минимаркета, если все будет хорошо. Если не очень — тогда уже дома.
Он обронил это нежное «дома», и я сразу вспомнил чердак… но он так сказал это «дома», как будто чердак был теперь не его и не бабсветин, а прям полностью наш. Только наш.
— Понял, — я крепко взял его за локоть, быстро чмокнул в губы и торопливо побежал вниз по лестнице, перескакивая через несколько ступеней. Заслышав чужие шаги и негромкий гул голосов, я свернул в левое крыло на шестом этаже — по счастью, не запертое на замок. Мне повезло — в нише при входе были припаркованы две крупные коляски, и я заполз под них и притаился, не дыша.
Голоса стали громче и различимей, потом стихли. Я с облегчением понял, что мужчины меня не слышали и никаких моих маневров не заметили. Стал вылезать. Прикинул, что делать, и как-то всей кожей ощутил, что нужно расправить плечи, спокойно подойти к лифту и, не моргнув глазом, спуститься и выйти на улицу, как обычный мажорный жилец мажорной же высотки на Ломоносовском.
Я набрался храбрости, вызвал лифт. В кабине у зеркала поправил челку, одернул толстовку. Встряхнул ногами. Я живу в этом доме и вышел на ночную пробежку. Я просто живу в этом доме и вышел на ночную пробежку.
Мой прием сработал — мужики у подъезда даже не взглянули в мою сторону, я сделал вид, что разминаюсь — помахал руками, поприсядал. Потом быстрым шагом уверенно двинулся прочь. Спортивной ходьбой спустился по пандусу и в легком темпе пробежался до дверей круглосуточного минимаркета в одноэтажном павильоне на уровень ниже высотки. Здесь тоже прохлаждались два подозрительных бритых лба в кожаных куртках. Они тоже меня в лицо не знали, а вот я точно их видел не впервые. Я решил вроде как купить бутылку минералки для «здоровой пробежки», а на самом деле, конечно, ждал Тоху. Я уже ступил на лестницу, ведущую в подвал магазина, как вдруг один мужик пнул другого:
— Сань, зырь-зырь, че творит! Ваще бессмертный он что ль?
И они побежали вверх по лестнице к подъездам. Я поглядел в направлении, куда указывал тот мужик и охуел. В месте сочленения двух бетонных вертикальных коробов высотки пролегал технический желоб, вдоль которого люди вешали кондиционеры. В самом верху, на уровне этажа тринадцатого я различил юркий силуэт, скользящий меж коробками. Я следил за ним почти до самого низа, но на уровне третьего этажа он исчез, и я, как ни силился, не мог понять, куда же он делся. Забавно было наблюдать за лосями в кожаных куртках, бегающих вокруг здания и беспомощно разводящих руками.
Я купил минералки и сигарет — продали. Вышел на улицу. Закурил. Антохи не видно. Я не знал, сколько еще ждать его, придет он вообще или нет. Тут я с ужасом понял, что трубы со мной не было. То ли я не брал ее вовсе, то ли потерял где-то по дороге. Теперь связаться с Тохой вообще невозможно, а вдруг он будет звонить мне и не дозвонится? Я завис, ничего не соображая, а только перелистывая воображаемые сценарии. Что мог подумать Тоха про то, что мог я подумать, а что думал его батя и батины братки?
Ладно, решил. Жду еще десять минут — и двигаю к дому. Я закурил еще одну, сделал затяжку — и тут из-за поворота выскочил Тоха и рванул меня за куртку. Мы бегом стартовали вдоль Ломоносовского проспекта. Бежали целую остановку — до перехода. Через дорогу тоже бегом, а оттуда — по дворам. Мы двигались с такой скоростью, что я даже не пытался понять, где мы находимся, хотя район был вроде знакомый. Коган, конечно, отлично знал, где мы, меня поторапливал до тех пор, пока я не сдался и не попросил о передышке.
— Не могу больше, — я закашлялся. — Ты, блин, паркурщик хренов… Ты вообще человек?
Я открутил, наконец, крышку у бутылки с минералкой, с которой так и бежал всю дорогу. Жадно глотнул. Потом дал ему пить.
— Из крови и мяса, — отдышавшись, сказал кудрявый хохмач.
В тусклом свете фонаря его глаз в глазницах было почти не разглядеть, и я как будто глядел на череп Когана.
— Ты как от лбов удрал?
— Там у четвертого этажа, — он хмыкнул, — вентиляция идет между балконами таким ободком, — он изобразил конструкцию своими длинными хищными пальцами, но я все равно ничего не понял, а только глядел на эти пальцы, и любил их обладателя.
— И че, ты по вентиляции лез?
— Да нет, между ней и стеной. Просто, чтоб не видно было. Я эту высотку знаю, как свои пять пальцев, — Коган гордо выставил вперед исцарапанную пятерню.
До дома мы шли прогулочным шагом, и когда уже сворачивали на улицу Фотиевой, я подумал, что Антон свернет раньше, к своим крышам, а я пойду дальше один. Но Коган, воровато озираясь по сторонам, продолжал идти справа, держа Эльвиру Петровну в кармане наготове.
— Тох, может, ты по крыше, а? — спросил я.
Он покачал головой.
— Щас они на всех моих точках дежурят. А вот у подъезда могут проебаться — там меня меньше всего ждут.
— Че им надо-то?
— Запихать меня в тачку, отвезти к отцу. Он меня, если не пришьет, то в дурку сдаст, точно, — Тоха нервно облизал губы. — Ну, его нахуй, Шам. Не будем об этом. Пошли скорей. И надень капюшон.
У подъезда, и правда, никого не было — вот удача! Я приложил магнитный ключ к считывателю, домофон весело тренькнул, Тоха дернул дверь на себя. Заскочил первый, прислушался. Потом зашел я.
— Вроде никого, — выдохнул он.
Мы поднялись пешком по лестнице, замирая в укрытии на каждом этаже. В подьезде никого не было, вероятно, все силы были заняты сейчас на Ленинском. Я этим браткам как-то даже сочувствовал. Неудобно, наверное, когда ты крепкий здоровый кусок мышц, тебе бы уплату по кредитам из людей выколачивать, битой по коленным чашечкам — вот жизнь! А вместо этого приходится за каким-то пацаном по подъездам и балконам сигать. Смешно…
На площадке восьмого этажа Коган вдруг замер, и я врезался ему в спину.
— Бля, Тох, ты че? — спросил и осекся — от стены отделилась высокая фигура.
— Шама, ты че трубу не берешь? — различил я голос брата. Алик посмотрел на Тоху. Потом снова на меня.
— Это кто?
— Бабсветин… — заблеял я, но Коган меня перебил. Он шагнул к Алику, широко улыбаясь и протягивая руку.
— Антон, — представился тем же предельно вежливым тоном, как некогда и мне. Алик явно не ожидал такого напора, но руку пожал.
— Алик.
Я отпер дверь, и мы все втроем прошли в квартиру. Тоха включил свет в холле и, не разуваясь, протопал к своей лесенке и быстро исчез наверху. Мой брат озадаченно глядел ему вслед.
— На еврея смахивает, — сказал он, и спросил: — Живет тут у бабы Светы?
— Ага, — я кивнул по второму вопросу, а комментарий про национальность Тохи как бы не расслышал.
— Пивас у тя есть? — спросил Алик, разуваясь и проходя ко мне в комнату. Я судорожно соображал, не оставили ли мы с Тохой там чего подозрительного? Вроде нет.
— Щас принесу, — гаркнул я и пошел на кухню. Открыв холодильник, я заметил, что Коган сидит на самом верху лестницы, там, где его уже не видно за трубой от вытяжки, и пристально глядит на меня. Я улыбнулся ему и показал большой палец.
Отнес брату бутылку пива, а потом решил сходить наконец-то в сортир. Слышал, как брат прохаживается по квартире. Я знал, что она ему очень нравилась. Он мне говорил как-то, что хотел бы сам в такой жить. Сейчас-то он жил в однушке, записанной на дядю, но на свадьбу он обещал Алику подарить дом в Подмосковье. Алик мне жаловался, что не хочет дом, тем более, в Подмосковье, а хочет просторную квартиру в Москве. Завинчивая старый кран в ванной, посильней, чтоб не подтекал, я вдруг услышал, как что-то звонкое ударилось о лакированный паркет в кабинете.
— Алик, что у тебя там? — спросил я, но замер, увидев перекошенное от бешенства лицо брата, который стоял посреди кабинета, а на полу перед ним лежала здоровая пластиковая туба со смазкой для анального секса от «Durex», которую мы с Антохой совершенно безалаберным образом оставили на письменном столе, прямо на стопке моих учебников.
В легких не хватало воздуха, в ушах стоял звон. Я инстинктивно попятился назад. Алик медленно двинулся на меня.
— Шама… ты че? — спросил он очень злым тихим голосом. — Ты че… заднеприводный, что ли?
Я продолжал молча отступать, спиной двигаясь к кухонному коридору.
— Ты че? Внатуре гомик?
Он выкрикнул проклятье по-чеченски, а мне стало вдруг смешно от его нелепой интонации. Я пятился в темноту коридора. Он наступал. Я шагал назад. Пока не уперся спиной в грудь Антохи и не вздохнул с облегчением. Сегодня меня не убьют. Тоха отодвинул меня назад. Рука с Эльвирой Петровной твердо взметнулась вверх. Он прицелился.
— Стой там, где стоишь, — скомандовал Коган, потом разъяснил: — это не муляж и не травмат. Разъяснения были уже без надобности. Алик и сам хорошо различил ствол. Лицо его стало еще злей, он смотрел только на меня, и глаза его обещали мне смерть мучительную и лютую. Но не сегодня, как бы говорила Эльвира Петровна, и Алик не мог с ней не согласиться.
— Ты — конченный, ты понял?! — брат сплюнул на пол. — Урою пидрил!
— Давай-давай, на выход, — поторопил его Антон, помахивая Эльвирой Петровной. Брату ничего не оставалось, как второпях подцепить свои лакированные ботиночки и закрыть за собой входную дверь. Антон, не опуская пистолета, задвинул оба засова и запер все замки и как только сделал это — тут же бросился ко мне и сгреб меня в охапку.
— Дыши, Шама. Просто дыши.
Я не понимал, почему он мне это говорит, а потом вдруг понял. Я схватил его за руку.
— Тоха, я щас умру.
— Не умрешь. Успокойся.
— Умруумру, — тараторил я, цепляясь за него. — Тоша, не уходи никуда, пожалуйста, я не могу так один умереть.
Горло перехватило судорогой. Я не мог сделать очередного вдоха. Жил-был ёжик, забыл, как дышать, и умер. Вот так и со мной было сейчас. Я захрипел, пытаясь схватить хоть грам воздуха. Он встряхнул меня. Рявкнул:
— Соберись! Дыши! Животом дыши, понял? Это паранойя, просто паранойя, Шама. Это сейчас пройдет. Дыши!
Я рухнул на паркет. Сердце колотилось, как никогда в жизни. Вдруг у меня сердечный приступ начинается? Может, сказать Тохе, чтоб скорую вызвал? Я сделал сдавленный, какой-то калечный, но все-таки вдох.
— Во-от, так, — подбодрил меня Коган. Он расстегнул мой костюм и гладил меня по животу прохладными ладонями. — Дыши. Животом, давай!
Я сделал еще один хриплый вдох — втянул еще немного воздуха. Сердце вырывалось из горла. Уши горели огнем. Может, скорую?
— Дыши!
И я старался изо всех сил — дышать по его команде. Вдох — выдох. Вдох — выдох. Постепенно у меня получалось втягивать все больше спасительного воздуха. С каждым разом вдох становился длинней, а пульс в висках — реже. Когда я, наконец, смог дышать, как обычно, Коган рухнул на меня сверху и придавил к полу.
— Все окей будет, Шама, солнышко, — успокаивал он, целуя мое лицо и его губы прилипали к мокрой от слез коже. — Обещаю.
Мне показалось, он успокаивал себя, конечно.
***
— Алик меня убьет, — уверенно произнес я.
Я лежал под стеганым Антоновым одеялом с кружкой горячего молока с медом. Я терпеть не могу теплое молоко, но Тоха меня заставил все выпить, чтобы спать. Он не понимал, что мне не спать нужно, а драпать подальше. Призрачная надежда-обманка, что Алик не тронет меня, потому что я свой, маячила где-то на периферии сознания, но мне в это не очень верилось.
— Он соберет всех своих пацанов, и они меня грохнут. Сначала опустят как-то, конечно. Засунут в жопу бутылку разбитую, например…
Моя фантазия разбушевалась до таких пределов, что я не смог больше говорить вслух о том, что думаю.
— Ну, во-первых, — успокоил меня Коган, дежуривший у окна, — чтобы тебя убить, ему нужно еще вломиться к бабе Свете в квартиру, а у нас есть сигнализация. Мы, если что, просто врубаем ее, а сами сныкаемся на крышу и будем оттуда смотреть, как их омон всех вяжет. А потом решим по ситуации, куда смотать…
— А ты — со мной? — спросил я и заметил, как вяло и боязно звучит мой голос.
— Сбежим, — Коган по-еврейски уклонился от ответа, — а дальше будем смотреть по ситуации.
Мне стало немного спокойнее. Антон тоже, вроде, расслабился. Во дворе было тихо. Он подошел. Положил рядом с матрасом Эльвиру Петровну и Петра Геннадиевича. Сел ко мне.
— Подвинься.
Он забрался ко мне под одеяло, обнял меня и уткнулся в плечо.
— Че, хочешь расскажу, че у меня с батей за терки?
Сердце мое ухнуло: я понял, как сильно он хочет отвлечь меня от дурацких мыслей, что даже вот готов рассказать свою большую тайну.
— Конечно, хочу! — сказал я, и еще ближе подполз к нему. Мы лежали под одеялом и глядели на темные силуэты лиц друг друга в приглушенном свете из-под рыжего торшера.
— Ну, в общем… — начал Коган. — Три года назад я познакомился с каскадером одним. Паркуром вместе занимались.
— Максим? — вставил я, он дернулся и недовольно сощурился. Кивнул.
— Не перебивай, — сказал как-то недовольно, — а то я и сам собьюсь.
Его голос дрожал. Я понял, что он не очень-то любит вспоминать этот случай.
Виновато проблеял:
— Извини.
Он продолжал:
— Ну, и мы с Максом, короче… тусили на крышах. Записывали экстремальное видео на пару, тупили там. В интернет сливали. Без лиц, просто фигню всякую.
Он говорил об этом Максиме так, словно это был просто друг. Но я не верил, и дырявил его напряженным взглядом, но не произносил ни слова.
Коган прикусил губу. Запустил пятерню в волосы. Поскреб затылок. Отвел глаза в потолок.
— В общем, мы собирались, как только мне стукнет восемнадцать, рвануть куда-нибудь на моря, чтоб нас поженил капитан корабля. Жить вместе собирались. Макс такой спец был — нормально зарабатывал вообще… Дом хотел построить… Жить, как все нормальные люди… Ну и… Ай… — он махнул рукой и слова полились изо рта, как очередь из Петра Геннадиевчиа: — В общем, батек мой про нас узнал, и заказал браткам своим отметелить нас обоих. Нас заловили на земле, Максу нос сломали, три ребра, а мне руку вывихнули. Мы обозлились, конечно, но видеться не перестали. Как восстановились — встречаться начали только на крышах. Придумывали, как съебать: батя у меня паспорт забрал — вот мы решали, че дальше делать. Думали, что хорошо ныкаемся, — оказалось, нет, — тут он всхлипнул, но продолжал: — Меня держали, а Макса прикладом по башке двинули и сунули в багажник. Больше я его не видел.
Он замолчал. Всхлипнул еще раз. Потер глаза. Я молча обнял его, потрясенный. Он гладил меня по рукам и то ли тихо плакал, то ли просто так странно дышал.
— Ну и что, у тебя так и нет паспорта? — спросил я после долгого молчания.
— Паспорт-то есть, — горько усмехнулся Антон. — Но теперь есть незаконченное дело.
— Узнать, где его оставили, да? — спросил я, как можно аккуратнее подбирая слова.
Он кивнул. Пряча глаза, объяснил:
— Хочу, довести его до ручки, чтоб он на весь двор признался, что заказал Макса. Хочу, чтоб его упекли. А если не упекут, — я не выдержу — сам его грохну.
— Мне кажется, ты не способен убить человека, — сказал я и поцеловал его в макушку.
— Человека — нет, — оскалился Тоха. — А батю своего — пришью и не моргну.
Мы больше не разговаривали. До утра дремали беспокойным сном, обнявшись на матрасе. А на рассвете я проснулся первый и больше не мог сомкнуть глаз. Сварил кофе — на всякий случай на двоих. Позавтракал вчерашним рогаликом с маслом.
Утро шло своим чередом. Тихо. Спокойно. Так, словно все ночные приключения нам просто приснились. Тоха мирно дремал, свернувшись калачиком рядом с пушками, и я, глядя на него, сам как-то успокаивался. Айфон предательски молчал. В интернет я, почему-то, боялся выходить, вдруг, Алик уже палит соцсети?
Чтобы как-то занять время и не поддаться снова подкатывавшей к горлу панике, я разок десять отжался. Ноги, тугие, как струны… Подергивались, готовые бежать в любую секунду. Тело готовилось к форс мажору. Всем своим существом я чуял какой-то мощный поворот своей жизни. Страшно! Страшно, мама, до визга! Но Аллах велик! Аллах со мной! Я чувствовал новую силу в своей душе. Ту, которая толкала меня всегда вперед, на запах свободы. Я дышал животом, а потом полной грудью. Дышал каким-то новым воздухом. А может быть, новыми легкими. Этой ночью все поменялось. Мы с Антохой, мир вокруг нас.
«Сбежим», — слышал я, как наяву, его голос. И трепетно надеялся. «Сбежим».
Я рассмеялся, осознав, что трясусь тут из-за своих родственников, а на самом-то деле мне, может, нужно бояться Эдуарда Павловича Когана, а даже вовсе и не брательника своего. Мысль показалась мне здравой, и вместе с тем очень смешной, хотя я понимал, что смех это нервный.
Ровно в десять, однако, я чуть не обосрался от звонка в дверь. На секунду мне показалось, что «ежик опять забыл, как дышать». Я на цыпочках, ужом по стеночке прополз до двери и долго не решался поглядетьв глазок — а вдруг щас меня через дверь прямо — из Калаша?! Вероятность была все-таки мала, и я решился быстренько поглядеть. На площадке перед дверью стоял дядя Шамиль. Алика не было видно.
Я побежал к окну на кухне, высунулся и поглядел на машины у дома. Заметил дядин мерин, но тачки брата на виду не было.
Я не знал, что делать, и побежал будить Антоху.
— Тоха, — я тормошил его. — Там дядя мой. Че делать-то?
Коган зевнул. Подгреб к себе пушки.
— Сам открою.
— Но ты ж еще не встал!
— Таки я встаю уже.
Встал он резво, за считанные секунды натянул джинсы и джемпер, носки и хорошие беговые кроссовки. Самые пружинистые и легкие.
— Пошли, — взял пушки и лениво соскочил с середины лестницы в коридор. Я спустился за ним. На кухне Коган плеснул себе в лицо холодной водой.
Тут раздался еще один дверной звонок, подлинней первого раза в полтора. Потом громкий стук.
Антон мягкой пружинящей походкой приблизился к двери. В каждой руке по стволу. Не выпуская Эльвиры Петровны из рук, заглянул в глазок. Задумался, покусывая губы. И медленно повернул ключ в верхнем замке. Потом, в нижнем. Один за другим, отлетели в сторону засовы, и Тоха приоткрыл дверь на узкую щелочку, сантиметров в пять, и Эльвира Петровна тотчас навострила в эту щель свое квадратненькое дуло.
— Вы один? — тихо спросил Коган.
— Да, — услышал я спокойный дядин голос.
— Оружие?
— Не ношу при себе.
— Карманы?
— Что?
— Покажите.
Ну все, мы оба трупаки, думал я. Никто еще на моей памяти так нагло не разговаривал с дядей Шамилем. Его все уважали, и мне страшно было подумать, что бы Алик сделал, если б слышал Антохин приказной тон.
Вдруг я услышал дядин заливистый смех. Подумал, не послышалось ли?
— Ну, вот, доволен что ли? — смеялся дядя.
— Проходите, — Антон отступил назад, и дядя Шамиль вошел, с поднятыми руками. — Руки можете опустить.
— Ну и ты стволы тогда опусти, — попросил дядя.
Коган усмехнулся, но так сделал. И тогда дядя Шамиль сам сделал то, чего от него никто не жидал. Шагнул вперед и бодро протянул руку.
— Шамиль, — сказал он громко и как-то даже бодро, словно был и рад знакомству.
Антон сдержанно улыбнулся.
— Коган Антон, — представился он, но ствола ни из одной руки не выпустил.
— Где племянник-то мой? — спросил дядя.
Я наблюдал за ними из-за посудного шкафа в коридоре. Меня видно не было, и я решил пока не выходить из укрытия. Тоха очень убедителен, а у дяди нет оружия. Он стоял очень спокойно и безобидно, совсем не боясь Антона, и с простодушной улыбкой глядя ему в глаза. Он осмотрелся, потирая бороду и по выражению его глаз я как-то понял, что дядя меня убивать не собирается.
— А какое у вас к нему дело?
— Ой, да брось ты, дай поговорить-то по-человечески с парнем, ты чего, в самом деле?
Я вышел к нему, босой, в одних шортах. Дядя посмотрел на меня очень внимательно и печально. И я, на удивление, ничего нового не увидел в этом добром печальном взгляде.
— Кофейку нальешь? — попросил он, и я, опешив, попятился на кухню, как вчера, от Алика.
— Да, щас, — запинаясь, спотыкаясь, я бросился к плите, где в большой турке был горячий еще кофе. Я плеснул его в кружку, забрызгав пальцы. Дядя сел на диванчик в уголке. Антон прислонился спиной к холодильнику, стволы держал наготове. Я присел на второй угловой диванчик.
Дядя Шамиль молча выпил кофе. На меня не глядел. Потом посмотрел разок — опять очень печально. И полез за отворот пиджака. Антон вскинул пушки.
— Да что ж он у тебя дерганый такой, а, Шама? — усмехнулся дядя, а я от его слов весь размяк, как зефир. Он так по-доброму это сказал… «он у тебя… такой…»… так, словно в некотором роде признавал наши отношения. Или это мне только казалось? Я вопросительно посмотрел на Антона. Он пожал плечами и пушки опять опустил. Я обратил внимание, что дядя говорил по-русски.
Он положил передо мной на стол паспорт с яркой красной обложкой и красиво тисненным золотым гербом. Поверх паспорта легла стопка авиабилетов, а еще выше — две пачки зеленых. На верхней — номер сотового телефона и имя «Ирина».
— Значит, так, объясняю все один раз, — сказал дядя. — А то времени нет особо. Собираешь сейчас вещи и едешь в Шереметьево. Оттуда звонишь ей — кивнул на деньги. — Отдаешь подписанную пачку — это на учебу. Вторая — тебе на расходы на полгода. Потом на карточку еще скину.
— Че… Ч-чего?
— Ч-чего? — передразнил дядя. — Заика что ли? В Шотландию поедешь, подальше с глаз моих. Будешь там носить свои… юбки и в волынку дуть. Эх, Шама, не думал я, что ты так быстро спалишься!
Я прыснул. Как же так? Выходит, дядя все время все про меня знал? И Алику не говорил? И мне всего-то надо было братану паль в глаза пускать, а я так лажанулся!
— Дядь Шамиль… Так ты чего… Давно все понял? — я спросил, потупив взгляд в стол.
— Да уж прилично, — вздохнул он. — Я ж, понимаешь, давно в Москве. И по делу приходится с разными людьми встречаться. И тогда нужно понимать человека, смотреть на мир как бы через его глаза, понимаешь?
Я кивнул. Дядя продолжал. Вот в его русской речи кавказский акцент звучал, но очень естественно, совсем не как у брательника.
— Ну и по ходу дела, когда вот так на мир через него глядишь, многое сам успеваешь понять… И я когда про тебя все понял, решил, что я тебя вытащу. Убили б, Шама… Убили б…
Я горько вздохнул. Он положил мне руку на плечо.
— Ты отцу пока обожди звонить. Я с ним сначала сам поговорю. А Алику…не звони совсем больше. Ему я скажу, что с тобой… разобрались. Аллах простит.
Антон очень громко и угрожающе шмыгнул носом. Дядя сделал последний глоток кофе и поднялся.
— Ну, я пойду, ребят.
Он крепко обнял меня на прощание, а потом Тоха проводил его до двери. А я так и остался сидеть на диванчике и глядеть на стопочку, которую оставил дядя. Я не мог пошевелиться, околдованный чувством, которого раньше не знал. Это было осознание того, что один человек в моей семье знал обо мне все, и несмотря на это, любил и принимал меня. Вместе с любовью дяди Шамиля принимал я любовь Аллаха. И в тот самый момент, раскрыв новенький заграничный паспорт с фоткой двухлетней давности — другой у дяди не было — я уверовал. Истинно и глубоко. Как никогда раньше.
***
Тоха поехал со мной в аэропорт. Для этого ему пришлось оставить Эльвиру Петровну и Петра Геннадиевича дома.
— Как голый еду, — пробормотал он, нервно поглядывая из окна такси на дорогу — явно высматривая хвост.
— Я тебя не заставлял ехать.
— Ишь ты, — присвистнул он. — Не заставлял.
— Таки нет, — я показал ему язык.
— Так-таки нет, — ухмыльнулся он в ответ, но поцеловать меня при таксисте не решился. Но я и так все понял.
Мы созвонились с Ириной. Она скоро подошла. Невысокая, русая, немногим старше Антона, и очень приятная. Мы сели в Шоколаднице втроем, и она рассказала о школе в Шотландии, где меня подтянут по английскому, а потом подготовят к поступлению в британский вуз. Коган несколько раз переспросил название их фирмы, потом кому-то звонил, просил что-то проверить и, наконец, когда удостоверился, что компания не липа и считается надежной, успокоился и сидел теперь молча рядом.
— Но так как пока визы у вас нет, — объясняла Светлана, — а ваш дядя мне говорил, что язык вам нужно уже сейчас учить мы вам сначала организуем лагерь на Мальте, а оттуда подадим документы на визу уже в Великобританию.
Я поднял глаза на Антона.
— Поедешь со мной?
Он на секунду задумался.
— Пока не могу. Тут еще порешать кой-чего надо.
— А если Алик тебя найдет?
— Думаешь, он такой дурак? Мне так почему-то не показалось.
Ирина отъехала за пакетом документов, а Тоха сидел со мной в аэропорту весь день, до самого рейса. Мы безо всякого стыда сосались прямо у металлоискателей при входе в зону досмотра. Первый раз в жизни. У всех на глазах. Потом он ушел, а я сразу и не понял, как сильно буду скучать по нему. Как можно за три коротких месяца так привязаться к кому-то? Так разве вообще бывает?
***
Он позвонил мне через месяц. Гребаный месяц я лез на стенку на солнечной Мальте, сходя с ума на каменистых пляжах, и напиваясь в клубах от звенящего одиночества. Меня клеили мальчики, девочки, но мне не до этого — каждый вечер я думал, что, может, уже поминаю Антоху, просто пока еще об этом не знаю.
Он позвонил. С незнакомого номера.
— Привет, — ровный его низкий голос горячим медом разошелся по телу. Я бросился на улицу, подальше от оглушающей музыки.
— Привет.
— Развлекаешься?
— Пью.
— За мое здравие, надеюсь?
— Ты откуда звонишь?
— Из Гонконга.
— Шутишь что ли?
— Правда оттуда.
— А батя?
— Все. Пришили моего батю.
— Что? А ты?
— А мне дружок один сделал ксиву хорошую и помог через Китай уйти. Я теперь в Россию не въездной. И, кстати, меня теперь Димой звать. Привыкай.
— Я люблю тебя, Дима, — спел я в трубку.
— Ну ты чего, летишь ко мне или нет?
— А школа? — охренел я.
— Нахер эту твою школу, — я слышал, как Коган улыбается в трубку. — Что-нибудь придумаем.
— По ситуации решим? — рассмеялся я.
— Таки да.
— Тох… ой, Дим… А кто твоего батю-то пришил?
— Ну вот еще я по телефону рассказывать буду! И вообще, меньше знаешь — крепче спишь. Все, пока, люблю, — сказал Тоха и положил трубку.
Я шел, как пьяный, по городу Сен-Джульенс, залитому музыкой дюжины баров, а над пристанью хлопушками взрывались в ночном небе фейервекрки.
***
До Гонконга летел с пересадками, и почти весь рейс меня трясло от какого-то религиозно-откровенческого экстаза, из тех моих загонов, которые Тоху пиздец раздражали. Я горько рыдал и никак не мог успокоиться. Оплакивал ребят, у которых не было такого дяди, как у меня, и такого Антохи. За тех, кого убивали жестоко и хладнокровно. Свои же. Родные и близкие. Меня тошнило страхом тех, кто был как я, но не я. За всех тех, кто был на счету Алика и его друзей. За Тохиного Макса…
Я плакал в салоне, и на трапе, и в автобусе. И когда зарылся носом в такие родные россыпи рыжих кудрей. Плакал. Я должен был всех оплакать. Чтобы, оплакав их вволю и утерев слезы, сделать вдох и наполнить грудь жизнью. Я из сотен — единственно выживший. Я знаю боль тех, кто не смог. Я знаю, что еще огребу за свои свободные мысли. Но именно поэтому я не могу молчать. Не Аллах судил тех, кто погиб, в мучениях за такую любовь, как у нас с Тохой. Это люди их судили.
Бог со мной, в моем сердце любовь его, и я не буду молчать.
***
Октябрь 2017.
Ну, это мы исправим 
Не будет она молчать!
:heart::heart:
