Иногда человек устает нести все то, что мир сваливает ему на голову. Плечи опускаются, спина сгибается, мышцы дрожат от усталости. Постепенно умирает надежда обрести облегчение. И тут необходимо решить, сбросить ли груз – или тащить его, пока не переломится хребет, как сухая ветка по осени.
К такому состоянию я пришел в тридцать три года. Хотя я заслужил весь ужас, что преподнесла мне судьба, и все мучения, которые ждали меня после смерти – телесную пытку, насилие и распад моей бессмертной души, хотя я заслужил все это и даже больше, я понял, что не могу более сносить бремени.
В общем, земную жизнь пройдя до половины ГГ изрядно заебался. А все потому, что он маньяк-с.
Меня зовут Эндрю Комптон. Между 1977-м и 1988 годом я убил в Лондоне двадцать три юноши или мальчика. Когда я начал, мне было семнадцать, а когда меня поймали – двадцать восемь. Находясь в тюрьме, я знал: если меня выпустят, я продолжу убивать. А еще я знал, что меня никогда не выпустят.
В общем, Андрюша он, а склонностью к пространным пафосным телегам напоминает покойного Аркашу из вампирятины.
Он подцеплял понаехавших в Лондон маргиналов, кормил-поил-трахал, а потом убивал. ГГ долго и довольно сиренево смакует подробности гурятины. Вкратце, своим жертвам он перерезал горло, пока они в отключке, потому что ему так больше нравится. То есть потому что так красивше!
Я резал их, потому что высоко ценю красоту тел, яркие ленты крови, стекающей по бархатной коже, плоть – податливую, как теплое масло.
А трупы оставлял у себя на память, ну ему просто нравятся трупы. Правда они через какое-то время начинают вонять, ой, фу как грубо, не вонять конечно же, а:
Кругом стояло благовоние смерти. Словно в вазе слишком долго держали цветы. Терпкий сладкий аромат застревал в ноздрях и добирался до гортани с каждым вдохом.
Но соседи могут доебаться, так что увы, приходится трупы выкидывать.
Я использовал пилу, чтоб распилить его пополам вдоль талии, отсечь от туловища руки и ноги по колено. Затем засовывал части в водонепроницаемые пакеты для мусора, в которых вполне уместно выглядят выпирающие угловатости и никого не удивит исходящее от них зловоние. Я оставлял их на помойке. Я пил виски, пока комната не плыла перед глазами, блевал в раковину и трезвел, чтобы заснуть, утратив очередную любовь. Еще не скоро наступит тот день, когда я сумею истинно оценить расчленение.
И вот сидит он в одиночке как особо дохуя опасный, и страдает. В основном потому, что у него камера не идеально квадратной формы. Ад для перфекциониста! От нефиг делать ГГ даже начал писать мемуары об убийствах и копаться в себе и в итоге пришел к выводу, что он просто нитакой как все, а убивать - его призвание.
Я вдруг понял, что воспоминания – мое спасение. Я больше не хотел познать, почему совершил все эти вещи, мне не нужно было искоренять желание повторить их. И я навсегда отложил тетради. Я не такой, как все, и точка. Я всегда знал, что не такой; я не мог довольно идти по жизни, жуя ту жвачку, что окажется у меня во рту, как делают окружающие. Мои мальчики отделяли меня от толпы.
Ну а жертв не очень-то и жалко, все равно они какие-то бомжи-наркоманы, еще и ебутся без презервативов, фу. Может, он им даже услугу оказал тем, что убил. Во как. В общем, очень хочется опять кого-нибудь зарезать, но облом. Приходится дрочить и глючить при этом, потому что Андрюша уж очень нитакой, он даже дрочит некаквсешно.
До того как я стал убивать, да и позже, когда не мог найти юношу или не хватало сил пойти за ним, я прибегал к иной вещи. Я занимался грубой мастурбацией и доходил в ней до мистицизма. На суде меня назвали некрофилом, не подумав о древних корнях этого слова, о его глубинном значении. Я был другом мертвых, возлюбленным мертвых. И прежде всего я был другом самому себе и любил самого себя.
Оказывается, Адрюша еще в подростковом возрасте задрачивался идеями типа "отделение духа от тела", увлекался всякими практиками по замедлению дыхания и тому подобным. В тюрьме скучно, так что он и тут так же развлекается, и в конце концов ему приходит в голову гениальная идея - натренироваться так, чтобы прикинуться мертвым. Нуачо? индийские йоги так умеют, значит и Андрюша сможет! Тем более заняться все равно нечем.
Да, еще у него обнаружился ВИЧ+, и Андрюша (попугав своей гипотетической заразностью медбрата) немного рефлексирует по этому и поводу.
Вернувшись в камеру, я дважды перечитал брошюру и попытался вспомнить, что раньше слышал о болезни, рождаемой в объятиях любви.
Он, конечно, приосанивался на фоне своих жертв - дескать, ширяются они и ебутся в жопу с кем попало, фу. Но почему-то ему не приходило в голову, что он может от них что-то подхватить. К тому же он обычно трахал уже трупы... Ну и ладно, похуй, зато можно теперь еще и ВИЧем пугать цивилов.
Что ж, Эндрю, сказал я себе, тот, кто нарушает сладостную святыню задницы бездыханного юноши, не может надеяться уйти безнаказанным. Забудь о том, что можешь заболеть, ведь пока ты не болен, и помни, что один только вирус в тебе устрашает окружающих. А когда у людей есть перед тобой страх, этим можно умело воспользоваться.
Итак, Андрюша в камере так углючивается, так углючивается, что у него останавливается и пульс и дыхание. Все, конечно, решают что он помер. Местный лазарет не особо хочет с ним возиться и его хотят отправить на вскрытие куда-то еще. Пока его таскают туда-сюда, Андрюша предается глюкам.
Я представил себе годы лондонской чумы, узкие грязные улицы, превратившиеся в склеп, голые костлявые мертвецы, наваленные на тележку, которую катят по городу, бледные вялые тела теряют природный цвет, надуваются. Представил вонь обуглившейся плоти, запах горящей болезни повсюду, грохот колес по неровным булыжникам, постоянный усталый призыв "Выносите своих умерших". Представил, как меня грубо бросают на деревянную тележку поверх груды покойных собратьев; опухшее от чумы лицо уткнулось прямо в мое, черный гной капает мне в глаза, течет в рот...
Я испугался, что у меня сейчас будет эрекция и я себя выдам. Глупо волноваться. Я-то знаю, что у трупов вполне может вставать член. И докторам это наверняка известно.
Пока Андрюша вдохновенно глючит о том, как его душа болтается в пустом пространстве вне тела, его привозят на вскрытие. Ну, тут-то он и включился обратно к изрядному охуению врачей, быстренько выхватил скальпель и пошла-поехала гурятина...
Пока Драммон не начал действовать, я вытащил острие и воткнул его в один из этих землистых глаз или, если быть точней, насадил его голову на скальпель, словно на кол. На костяшки пальцев полилась горячая жидкость. Драммон навалился на меня, вогнав лезвие еще глубже в мозг. Я очнулся! Я жив! Я восхищался каждым ощущением и звуком: коротким щелчком, когда лопнуло глазное яблоко, сырой вонью, когда признал поражение сфинктер, паническим плачем, который, судя по всему, исходил от юного Уорнинга.
Глазница сладострастно чмокнула, когда я извлекал скальпель. Я бы оставил его там – столь удобный режущий инструмент заслужил наслаждаться жертвой, – но мне было нужно оружие. Смогу ли я сесть на столе, подумал я и заметил, что уже сижу. Уорнинг пятился к двери. Он не должен сбежать.
А еще он весь такой заразный вич+ и своей кровищей может пугать окружающих не хуже, чем скальпелем. Почему врачи такие суверные не совсем понятно, чтобы заразиться от его крови недостаточно в ней просто запачкаться, но тут своя атмосфера. В общем, ассистента Андрюша тоже зарезал и начал эстетствовать.
Почти забытое, но знакомое сердцу возбуждение от веса провисшего тела на руках... от восторженного глянца полузакрытых глаз... онемевших пальцев, которые сначала подергиваются, а потом сворачиваются внутрь ладони... от сладкого лица, погруженного в пустой бесконечный сон. Мне всегда нравились блондины. У них кожа от природы молочная, поэтому на висках проступают нежно-синеватые вены, а пропитанные кровью волосы смотрятся как светлый шелк через рубиновое стекло.
Эх, трахнуть бы его прямо тут, но опасно - вдруг припрется кто. А жаль!
Впервые за пять лет в моем распоряжении прекрасный мертвый юноша, и я никак не могу им воспользоваться.
Андрюша переоделся в шмотки дохлого ассистента, заодно прихватил его очки и ключи от тачки. Как ни странно, ебаться расхотелось:
Я больше не чувствовал к нему влечения, он напоминал мне новорожденную крысу.
Такое случалось и с моими мальчиками. Бывало, приготовлю еще свежую плоть к ночным утехам, но вместо того чтобы погрузиться в покорное тело, вдруг теряю к нему всякий интерес. Чаще всего это происходило с юношами, которые не оказали совсем никакого сопротивления.
В общем, придал себе приличный вид и спокойно свалил, как ни в чем не бывало.